[33].
Обворожительная головка ее склонилась к нему, словно готовая клюнуть голова цапли.
– «Нет ничего на свете краснее твоего рта… Дай мне поцеловать твой рот…» – Она отскочила назад. – «Я поцелую твой рот, Иоканаан. Я поцелую твой рот».
Занавес опустился.
Когда он вновь поднялся, ошеломляюще юная Саломея стояла на сцене совсем одна. Вошел слуга, неся отрубленную голову Иоанна Крестителя на большом серебряном блюде, с которого капала кровь. Саломея схватила голову за черные спутанные волосы и стала размахивать ею во все стороны. Глядя в закрытые глаза, она сказала:
– «А, ты не хотел мне дать поцеловать твой рот, Иоканаан. Хорошо, теперь я поцелую его. Я укушу его зубами своими, как кусают зрелый плод».
При этих словах кровь брызнула из отсеченной головы прямо на сцену. Саломея стала растирать кровь по полу, словно выжимая сок из винограда, изгибаясь и извиваясь. Вокруг ног ее образовалось грязно-малиновое пятно.
– «Не говорила ли я тебе? Ведь говорила? Так вот! Я поцелую его теперь. Но почему ты не смотришь на меня, Иоканаан? Твои глаза, которые были так страшны, которые были полны гнева и презрения, закрыты теперь. Почему они закрыты? Открой глаза свои! Приподними свои веки, Иоканаан».
Мне стало душно, накатила тошнота, подобная той, которую я испытал во время морского путешествия во Францию. Я начал потихоньку вставать, извиняясь шепотом перед сэром Пендерелом, который был просто заворожен происходившим на сцене. Но Холмс остановил меня:
– Уотсон, держитесь! Мне кажется, в этом что-то есть, – шепнул он, внимательно глядя на сцену.
Я тоже посмотрел туда. Хрупкая прекрасная Саломея с кожей цвета чайной розы застыла на месте. Но вот она стала подносить все ближе и ближе к своему лицу истекающую кровью голову. Расстояние между ними сокращалось дюйм за дюймом, пока губы их не слились невозможным, непостижимым образом. Наступила звенящая тишина. Несколько секунд Саломея не отрывала губ ото рта Крестителя, как будто хотела возобладать над его душой. И казалось, минули столетия, прежде чем их губы разомкнулись.
– «А! – дико вскрикнула она. – Я поцеловала твой рот, Иоканаан, я поцеловала твой рот. На твоих губах был острый вкус. Был это вкус крови?.. Может быть, это вкус любви. Говорят, у любви острый вкус. Но все равно. Все равно. Я поцеловала твой рот, Иоканаан, я поцеловала твой рот».
Занавес опустился. Вслед за принцем все начали аплодировать. Холмс схватил меня за руку и заговорил, стараясь перекричать гром аплодисментов:
– Ну, а теперь, Уотсон, нам надо идти, и как можно быстрее! Сэр Пендерел, простите, но мы вынуждены вас покинуть.
Я поймал быстрый взгляд наклонившегося вперед полковника Калчева. Испуг и удивление проступили на его лице, когда он увидел, что мы поспешно уходим.
Громко топая, мы сбежали вниз по лестнице. Глаза моего друга блестели, на щеках появился лихорадочный румянец. Такое рвение и готовность к бою я наблюдал не часто, только в особые, переломные моменты расследования.
– В чем дело, Холмс? – выкрикнул я в смятении, запыхавшись от быстрой ходьбы.
Обернувшись, он выпалил:
– Я был слеп как крот. Мне следовало бы дать хорошего тумака, чтобы я долетел отсюда прямо до самого Черинг-Кросса. Саломея подсказала мне ответ, который мы искали!
Глава восемнадцатая,в которой Холмс следует подсказке Саломеи
Выскочив из театра, мы закрутили головами, выискивая подходящее средство передвижения. Среди массы конюхов, чистивших скребницами своих лошадей, не сразу, но отыскались покачивающиеся дрожки и высокий портшез с двумя рядами желтых фонариков по бокам.
Холмс увлек меня к носилкам, пропустил вперед, сел сам, поднял с обеих сторон оконца, защищающие от холодного ночного воздуха, и тихо постучал по деревянному корпусу. В то же мгновение носильщики сорвались с места и, цокая каблуками, помчались навстречу темноте.
Вскоре они уже трусили рысцой, оставляя позади череду крытых мостов и наводящие печаль безлюдные улицы, безмолвные и безжизненные, как в городах из наших сновидений. До нас не доносилось ни звука, даже взятых на фортепиано аккордов.
– Холмс, – взмолился я, – объясните же, куда мы направляемся!
– К бульвару Васила Левского. – Он назидательно поднял указательный палец: – Предваряя неизбежный вопрос, скажу: вспомните слова Майкрофта, мой дорогой Уотсон.
– Какие же? – растерялся я.
– «В этой стране вы не увидите ничего, что вам кажется таким естественным в Англии». – Мой друг рассмеялся: – Он мог с таким же успехом процитировать «Алису в Стране чудес». Помните это место? «„На что мне безумцы?“ – сказала Алиса. „Ничего не поделаешь, – возразил Кот. – Все мы здесь не в своем уме – и ты, и я“»[34].
Я продолжил хорошо знакомый текст:
– «„Откуда вы знаете, что я не в своем уме?“ – спросила Алиса».
– «Конечно, не в своем, – ответил Кот. – Иначе как бы ты здесь оказалась?»
Я стал пристально всматриваться в темные улицы.
– А зачем нам бульвар Васила Левского? – спросил я наконец.
– Там находится часовня-усыпальница Кобургов, куда перевезли тело убитой женщины.
– Вы что, собираетесь его снова осматривать? Но зачем? – спросил я нерешительно.
– Если не считать очков для чтения, только труп открывает самое обширное поле для умозаключений.
– Вы говорили, что Саломея подсказала вам ответ, который вы искали. В каком смысле?
– Помните, как она поднесла к лицу отрубленную голову Иоанна Крестителя?
– Да, такое забудешь, пожалуй! – воскликнул я. – Во всей истории Тимуридов не найдешь ничего подобного…
– А как его черные спутанные волосы коснулись ее нежного лица?
– Это было ужасно! Особенно, когда кровь стала стекать по бороде! Меня чуть не вырвало.
– Это не навело вас на какую-нибудь мысль, Уотсон? Подумайте хорошенько! Когда Саломея оторвала свои губы от мертвого рта и мы снова увидели ее лицо…
Я покачал головой:
– Сдаюсь, Холмс. Уж извините.
После этого он не пожелал отвечать на мои настойчивые расспросы, сказав только:
– Нам нужно еще раз тщательно осмотреть тело, и как можно быстрее. Недостает одного, последнего доказательства. Отыскав его, мы найдем убийцу и сможем обнародовать результаты нашего расследования.
После этого драматического заявления Холмс надолго умолк. Отчаявшись чего-нибудь добиться от него, я стал изучать пейзаж за окном. Прямо над нами одна-две звезды взблескивали в просветах между облаков, плывших к нам от горы Витоша.
Ночью в городе каждый звук разносится по-особому, становится отчетливее, как сейчас цокот башмаков наших носильщиков. Одинокая коляска, пролетевшая мимо нас, производила не меньше шума, чем кавалерийский отряд на плацу перед парадом.
Через пятнадцать минут мы пересекли темную спокойную реку и выехали на большую площадь. Воздух здесь был едким от запахов конюшни и гниющих овощей. Площадь выглядела заброшенной и унылой, хоть была застроена по краям элегантными особняками шахтовладельцев и состоятельных коммерсантов, разбогатевших на экспорте льна, льняного семени, меда и сала. Похоже, к десяти вечера все в Софии, кроме дворников, убирающих конский навоз, укладывались спать.
Не желая приближаться к усыпальнице в темноте, носильщики остановились в центре площади, у обелиска, напоминающего мильный столб в Лондоне, на площади Сент-Джордж-Сёркус. Обелиск был установлен в честь предшественника нынешнего правителя, принца Александра I Баттенберга. Рядом с памятником стояла тележка, с которой торговали горячим кофе, под серым навесом с тусклым фонариком.
Мы пешком пересекли площадь и подошли к усыпальнице, охраняемой алебардщиками. Дежурный офицер посветил нам в лицо фонарем и позволил войти.
Мои чувства, и так взбудораженные зрелищем Саломеи, припадающей устами к отсеченной голове Иоанна Крестителя, расстроились еще больше, когда мы оказались внутри, в жаркой духоте, насыщенной ароматами множества цветов, горящих свеч и ладана и как будто спрессованной и сгущенной стенами из багряного императорского порфира.
Холмс, довольный, что-то мычал себе под нос.
– Слава Богу, она все еще здесь, – прошептал сыщик.
Лунный свет, проникавший сквозь верхнее окно, падал на труп молодой женщины. Ее лицо напоминало маску. Саван укрывал покойницу до самой шеи. Следы удушения попытались скрыть, насколько это было возможно, закутав шею черным газом. Рядом с телом лежали пара перчаток и веер. Пламя свечей освещало блестящий эллипс малиновых губ, обязанных насыщенным цветом и четкими контурами искусству бальзамировщика, мастерски использующего воск и кошениль. Щеки, прежде мертвенно-бледные, теперь приобрели неестественно яркий оттенок.
Прямо на полу спал вповалку сторож, одетый в поношенный темно-коричневый пиджак, почерневший воротник которого лоснился от грязи. При нашем появлении он сразу проснулся и вскочил, отдавая должное нашей презентабельной наружности. Холмс сделал ему знак подойти.
– Мы пришли почтить память покойной, – сказал он громко. – В нашей стране принято, прощаясь с усопшим, в знак глубокого уважении целовать его.
Я содрогнулся:
– Боже, Холмс… – Однако вынужден был замолчать, потому что мой друг тихо, но настойчиво проговорил:
– Не сейчас, Уотсон, умоляю вас. – Громким голосом он добавил: – Доктор, вы можете выказать свое уважение к умершей, как считаете нужным. Я же буду придерживаться нашего обычая.
Сторож, должно быть, не понял ни слова.
– Поцеловать в губы, – произнес Холмс, поднося указательный палец к своим губам и доставая из кармана золотую монету достоинством в сто левов, которая ярко блестела даже при тусклом свете.
Уступая уверенной властности Холмса, мужчина взял монету, едва заметно кивнул, прошел, шаркая подошвами по мраморному полу, к катафалку и убрал бархатный канат, которым тот был огорожен. Затем он указал на украшенную драгоценными камнями шкатулку, в которой хранился сосуд с освященным елеем, и отвернулся, позволив нам остаться наедине с покойной.