добное – различных бумаг, с которыми мне необходимо ознакомиться. Он говорил, что не успокоится, пока не устроит все, и просил меня приехать к нему в Нижний Норвуд вечером, захватив с собой завещание. «Помните, мой милый, – говорил он, – ни слова вашим родителям, пока дело не будет сделано. Мы им приготовим маленький сюрприз». Он настаивал на этом пункте, и я пообещал, что исполню его желание. Как вы понимаете, мистер Холмс, я не мог отказать ему ни в чем. Он был моим благодетелем, и я стремился в точности исполнить его желание. Я послал телеграмму домой с извещением о том, что занят важным делом и не могу точно сообщить, как поздно вернусь. Мистер Олдейкр пригласил меня поужинать с ним около девяти часов, так как не рассчитывал попасть домой раньше этого времени. Не без труда я разыскал его дом, и, когда позвонил в дверь, было уже около половины десятого. Я застал мистера Олдейкра…
– Одну минуту! – перебил Холмс. – Кто открыл дверь?
– Женщина средних лет, его экономка, как я думаю.
– И она назвала вашу фамилию?
– Именно так, – ответил Мак-Фарлейн.
– Прошу вас, продолжайте.
Мак-Фарлейн вытер влажный лоб и продолжал рассказ:
– Женщина ввела меня в гостиную, где был приготовлен легкий ужин. После того мистер Джонас Олдейкр повел меня к себе в спальню, где стоял тяжелый сейф. Старик отпер его и вынул массу документов, которые мы стали просматривать. Было уже около двенадцати часов, когда мы закончили. Он сказал, что не хочет беспокоить экономку, и предложил мне выйти через большое окно в спальне, остававшееся все время открытым.
– Штора была спущена? – спросил Холмс.
– Не могу сказать наверняка, но, кажется, наполовину спущена. Да, теперь припоминаю: он поднял ее, чтобы пошире отворить окно. Я не мог найти своей трости, и он сказал: «Пустяки. Надеюсь, мы теперь будем часто видеться; я поберегу вашу трость, пока вы не придете за ней». Я простился с ним; сейф оставался открытым, а бумаги разложенными по столу. Было уже так поздно, что я решил не ехать домой, и провел ночь в гостинице. О том, что случилось после моего ухода, я узнал только в поезде, когда прочел утреннюю газету.
– У вас нет больше никаких вопросов, мистер Холмс? – спросил Лестрейд, брови которого пару раз удивленно приподнялись во время этого интригующего рассказа.
– Пока не побываю в Блэкхите.
– То есть в Норвуде, – поправил Лестрейд.
– Да, конечно, я именно это хотел сказать, – улыбнулся Холмс своей загадочной улыбкой.
Лестрейд неоднократно убеждался, хотя это ему, конечно же, не хотелось признавать, что со своим острым как бритва умом Холмс часто видит гораздо глубже его, и поэтому он с любопытством взглянул на моего друга.
– Мне хотелось бы переговорить с вами, мистер Холмс, – сказал он. – Мистер Мак-Фарлейн, вас ожидают два моих констебля, а у крыльца – кеб.
Несчастный молодой человек встал и, бросив на нас последний умоляющий взгляд, вышел из комнаты. Констебли проводили его до кареты, а Лестрейд остался с нами.
Холмс поднял со стола черновик завещания и стал рассматривать его с глубочайшим интересом.
– Вы хотели сказать что-нибудь об этом документе, Лестрейд, не так ли? – спросил он, протягивая ему бумаги.
Лестрейд взглянул на него с изумлением.
– Я разобрал первые строки, затем несколько посередине второй страницы и еще пару строк в конце. Они написаны четко, – сказал он. – Но посередине почерк очень неразборчивый, и есть три места, которые я вообще не в состоянии разобрать.
– Как вы объясняете это?
– А вы?
– Это написано в поезде; четкий почерк соответствует остановкам, а очень неразборчивый – во время движения поезда, особенно на стрелках. Эксперт-специалист сразу сделал бы заключение, что документ написан на пригородной линии, так как именно на подъезде к городу поезд особенно часто переходит с одного пути на другой. Если допустить, что завещание писалось на протяжении всего пути, значит, это был экспресс, имевший одну только остановку между Норвудом и конечным пунктом назначения в Лондоне.
Лестрейд засмеялся.
– Я не успеваю за вами, когда вы начинаете развивать свои теории, мистер Холмс, – сказал он. – Как это отразилось на нашем деле?
– Это подтверждает заявление молодого человека о завещании в том отношении, что оно было написано Джонасом Олдейкром во время его вчерашней поездки. Не правда ли, странно, что человек составляет столь важный документ в такой несоответствующей обстановке? Я начинаю думать, что он не придавал ему большого практического значения. Так можно было поступить, составляя завещание, которое не предполагалось выполнить.
– Он вместе с тем подписал свой смертный приговор, – сказал Лестрейд.
– Вы так думаете?
– А вы нет?
– Может быть; но пока этот вопрос для меня еще неясен.
– Неясен? Если уж это неясно, что же после того ясно! Молодой человек неожиданно узнаёт, что в случае смерти некоего старика он получает состояние. Что он делает? Никому не говорит ни слова и устраивает так, чтобы под каким-нибудь предлогом зайти к своему клиенту вечером, ждет, пока единственная служанка засыпает, и затем убивает старика в его спальне, сжигает его тело на лесном складе, а сам отправляется в ближайшую гостиницу. Следы крови в комнате и на палке очень незначительные. Весьма вероятно, он посчитал, будто все обошлось без кровопролития, и решил, что если сожжет труп, то скроет следы преступления. Это все абсолютно очевидно!
– Мне, кажется, чересчур очевидно, – возразил Холмс. – Среди ваших многочисленных достоинств отсутствует одно – воображение. Если бы вы могли на минуту представить себя на месте этого молодого человека, то разве избрали бы для совершения убийства ночь того самого дня, когда узнали о завещании? Не показалась ли бы вам опасной подобная последовательность этих двух событий? Кроме того, решились бы вы на исполнение своего замысла, зная, что о вашем присутствии в доме будет известно прислуге? И наконец, стали бы вы так стараться скрыть тело, оставив в то же время собственную палку, свидетельствующую, что преступление совершено вами? Согласитесь, Лестрейд, что все это весьма неправдоподобно.
– Что касается палки, мистер Холмс, то вы знаете, что преступник часто в спешке делает такие ошибки, которых в обычной ситуации любой человек мог бы избежать. Очень может быть, что он попросту побоялся вернуться в комнату. Найдите другую версию, которая соответствовала бы имеющимся фактам.
– Не трудно составить их целую дюжину, – ответил Холмс. – Вот вам, например, вполне возможный вариант: старик показывает документы, имеющие явную ценность. Бродяга, проходя мимо, видит это через окно, штора которого только на половину спущена. Адвокат уходит, входит бродяга, хватает палку, которую заметил уже раньше, убивает Олдейкра, поджигает труп и скрывается.
– Зачем бродяге сжигать тело?
– А зачем это было делать Мак-Фарлейну?
– Чтобы скрыть улики.
– Может быть, бродяга хотел скрыть, что вообще было совершено убийство.
– А почему бродяга не взял ничего?
– Потому что бумаги оказались таковы, что ими невозможно было воспользоваться.
Лестрейд покачал головой, хотя мне показалось, что самоуверенности у него поубавилось.
– Хорошо, мистер Шерлок Холмс, отыскивайте себе бродягу, а мы пока придержим нашего молодчика. Будущее покажет, кто прав. Заметьте только одно: насколько нам известно, ни одна из бумаг не пропала, а арестованный – единственный человек, у которого не было причины уносить их, так как он наследник, и они, в любом случае, должны были достаться ему.
Это замечание было воспринято моим другом достаточно серьезно.
– Я не стану отрицать, что некоторые факты подтверждают вашу версию, – сказал он. – Только хочу заметить, что могут существовать и другие. Будущее покажет, как вы говорите. До свидания! Я думаю, что в течение дня еще загляну в Норвуд, чтобы узнать, как продвигается дело.
Когда полицейский ушел, мой друг стал собираться на дневную работу с видом человека, у которого есть определенный план.
– Как я уже сказал вам, Ватсон, первой целью моей поездки будет Блэкхит, где живут родители Мак-Фарлейна.
– Почему не Норвуд?
– Потому что в этом деле два странных события последовали одно за другим. Полиция делает ошибку, сконцентрировав свое внимание на втором из них, потому что это – преступление. Для меня же очевидно: чтобы подойти ко второму происшествию, необходимо разобраться с первым – с любопытным завещанием, сделанным в пользу человека, который совершенно не ожидал ничего подобного. Тогда это нам даст ключ к раскрытию преступления. Я думаю, вы, мой друг, вряд ли сможете сегодня помочь мне. Опасности не предвидится никакой, иначе я бы обязательно взял вас с собой. Надеюсь, вечером я смогу сообщить, что мне удалось что-нибудь сделать для несчастного молодого человека, доверившего мне свою судьбу.
Было уже поздно, когда мой друг вернулся, и по его измученному и расстроенному виду я понял, что его надежды не сбылись. Целый час он играл на скрипке, пытаясь успокоиться. Наконец он отложил инструмент и подробно рассказал о своих неудачах.
– Все идет скверно, так скверно, как только возможно, дорогой Ватсон. Я не показал вида Лестрейду, но, право, мне кажется, что в этот раз он напал на настоящий след, а мы идем по ложному. Меня мое чутье ведет в одну сторону, а факты указывают в другую, и я очень боюсь, что интеллект присяжных еще не достиг того уровня, чтобы отдать предпочтение моим предположениям перед фактами Лестрейда.
– Вы были в Блэкхите?
– Да, был и очень скоро убедился, что покойный Олдейкр был порядочная скотина. Отца Мак-Фарлейна не было дома – он отправился разыскивать сына. Дома оказалась мать – маленькая, кругленькая голубоглазая особа, вся взбудораженная от страха и негодования. Она, конечно, даже не допускала предположения о виновности сына. Судьба же Олдейкра не вызвала с ее стороны ни удивления, ни сожаления. Напротив, она говорила о нем с такою горечью, что бессознательно поддерживала подозрения полиции. Потому что если бы сын слышал ее отзывы о покойном, они вполне могли подтолкнуть его к насилию. «Он больше походил на злобную, хитрую обезьяну, чем на человека, – говорила она, – и всегда был таким, еще с молодости». – «Вы знали его в то время?» – спросил я. «Да, знала хорошо; он даже сватался за меня. Слава богу, у меня хватило благоразумия отвернуться от него и выйти за человека более порядочного и доброго, хотя менее состоятельного. Я была его невестой, когда однажды услыхала, как он впустил кошку в птичник; его жестокость так поразила меня, что я не захотела больше и слышать о нем». Она порылась в письменном столе и вынула женский портрет, страшно обезображенный и изрезанный ножом. «Это мой собственный портрет, – сказала она. – Он прислал мне его в день моей свадьбы вместе со своим проклятием».