дку на кресло. Рядом стояла корзинка с разноцветными нитками.
– Я приказала унести эту гадость в сарай, – сказала она, когда мы с Лестрейдом вошли в комнату. – Забрали бы вы их отсюда!
– Обязательно, мисс Кушинг. Я держал их здесь только для того, чтобы мой друг мистер Холмс взглянул на них в вашем присутствии.
– Зачем же в моем присутствии, сэр?
– Ну, вдруг он захочет вас о чем-нибудь спросить.
– Что тут еще спрашивать? Я же сказала вам, что ничего об этом не знаю.
– Совершенно верно, сударыня, – успокоительно сказал Холмс. – Думаю, вам ужасно надоели с этим делом.
– Еще бы, сэр. Я человек скромный, живу тихо. Мне никогда не доводилось читать свое имя в газетах, и полиция у меня никогда не бывала. Я не позволю, чтобы эту гадость принесли сюда, мистер Лестрейд. Если вы хотите посмотреть на них, вам придется пойти в сарай.
Маленький сарай находился в саду за домом. Лестрейд сходил туда и вынес желтую картонную коробку, кусок оберточной бумаги и веревку. Мы сели на скамейку в конце дорожки, и Холмс принялся рассматривать предметы, которые Лестрейд передавал ему по очереди один за другим.
– Любопытная веревка, – заметил он, поднимая ее к свету и обнюхивая. – Что вы скажете о ней, Лестрейд?
– Она просмолена.
– Правильно. Это кусок просмоленного шпагата. Несомненно, вы также заметили, что мисс Кушинг разрезала веревку ножницами. Это видно по срезам с двух сторон. Это очень важно.
– Не понимаю, что тут важного?
– Важно, что узел остался цел, и что это особенный узел.
– Он завязан очень аккуратно. Я уже обратил на это внимание, – самодовольно сказал Лестрейд.
– Ну, с веревкой все ясно, – улыбаясь, сказал Холмс. – Теперь займемся упаковкой. Оберточная бумага еще сохраняет запах кофе. Как, разве вы этого не заметили? Не может быть никакого сомнения. Адрес написан довольно коряво, печатными буквами: «Мисс С. Кушинг, Кросс-стрит, Кройдон», толстым пером, возможно, «рондо», и очень плохими чернилами. Слово «Кройдон» вначале было написано через «е», которое затем изменили на «о». Итак, посылку отправил мужчина – почерк явно мужской, – не очень образованный и не знающий Кройдона. Далее, коробка желтая, полуфунтовая, из-под паточного табака, ничем не примечательная, если не считать, что в левом нижнем углу имеются отпечатки двух больших пальцев. Наполнена крупной солью, которая применяется при хранении кож и в других случаях, связанных с промышленным сырьем. И в соль положено нечто весьма своеобразное.
С этими словами он вытащил из коробки уши и, подложив доску, стал их внимательно изучать, а мы с Лестрейдом, наклонившись над ним с обеих сторон, смотрели на эти страшные подарки и на серьезное, сосредоточенное лицо Холмса. Наконец он положил их обратно в коробку и некоторое время сидел, глубоко задумавшись.
– Вы, конечно, заметили, – сказал он, наконец, – что это непарные уши?
– Да, я это заметил. Но если это шутка студентов-медиков, им ничего не стоило послать и парные и непарные уши.
– Совершенно верно. Но это отнюдь не шутка.
– Вы уверены в этом?
– Меня уверяет в этом многое. В анатомическом театре в трупы вводят консервирующий раствор. На этих ушах его не заметно. Кроме того, они отрезаны недавно и тупым инструментом, что едва ли бы случилось, если бы это сделал студент. Далее, для консервирующего раствора медик выбрал бы карболку или спирт, но, уж конечно, не крупную соль. Повторяю: это не розыгрыш, перед нами серьезное преступление.
Дрожь пробежала по моему телу, когда я услышал слова Холмса и увидел его помрачневшее лицо. За этим решительным вступлением таилось нечто страшное и необъяснимое. Однако Лестрейд покачал головой, как человек, которого убедили только наполовину.
– Конечно, кое-что есть против этой версии с розыгрышем, – сказал он, – но против другой аргументы гораздо сильнее. Эта женщина последние двадцать лет и в Пендже, и здесь жила тихой добропорядочной жизнью. За эти годы она едва ли хоть один день провела вне дома. Зачем же преступник станет посылать ей доказательства своей вины, ведь она, если только она не превосходная актриса, знает об этом так же мало, как и мы?
– Вот это и есть задача, которую мы должны решить, – ответил Холмс, – и я, со своей стороны, могу предположить, что мои рассуждения правильны, и что было совершено двойное убийство. Одно ухо маленькое, красивой формы, с проколом для серьги – женское. Второе, загорелое и также с проколом для серьги – мужское. Эти два человека, видимо, мертвы, иначе мы бы уже узнали о них. Сегодня пятница. Посылка отправлена в четверг утром. Следовательно, трагедия произошла в среду или во вторник, а может быть, еще раньше. Если эти два человека убиты, то кто, кроме самого убийцы, мог послать мисс Кушинг это свидетельство преступления? Будем считать, что отправитель посылки – тот самый человек, которого мы ищем. Но у него должны были быть веские причины для отправления этого пакета мисс Кушинг. Какие же это причины? Должно быть, он хотел сообщить ей, что дело сделано! А возможно, он желал причинить ей боль. Но в таком случае она должна знать этого человека. Знает ли она? Сомневаюсь. Если знает, то зачем вызвала полицию? Она могла закопать уши, и никто ничего бы не узнал. Так она поступила бы, если бы хотела скрыть имя преступника. А если она не хотела скрывать, то назвала бы его. Вот головоломка, которую нужно решить.
Он говорил резким высоким голосом, глядя поверх садовой ограды, потом быстро вскочил и пошел к дому.
– Мне нужно задать несколько вопросов мисс Кушинг, – сказал он.
– В таком случае я вас покину, – сказал Лестрейд, – потому что у меня здесь есть еще одно дельце. Ядумаю, что мисс Кушинг мне больше не нужна. Вы найдете меня в полицейском участке.
– Мы зайдем туда по дороге на станцию, – ответил Холмс.
Через мгновение мы снова были в гостиной, где мисс Кушинг продолжала спокойно вышивать свою накидку. Когда мы вошли, она положила ее на колени и устремила на нас открытый вопрошающий взор голубых глаз.
– Я убеждена, сэр, – сказала она, – что это ошибка: посылка предназначалась не мне. Я несколько раз говорила это инспектору из Скотланд-Ярда, но он только посмеялся надо мной. По-моему, у меня нет ни одного врага, так для чего же кто-то сыграл бы со мной такую шутку?
– Мне тоже так кажется, мисс Кушинг, – сказал Холмс, садясь рядом с ней. – По-моему, более чем вероятно… – Он умолк, и я, посмотрев на него, с удивлением заметил, что он впился глазами в ее профиль. Удивление, а затем удовлетворение мелькнули на его худом энергичном лице, но, когда она взглянула на него, чтобы узнать, почему он вдруг замолк, он уже совершенно овладел собой. Теперь и я в свою очередь пристально посмотрел на ее гладко причесанные седеющие волосы, опрятный чепец, маленькие позолоченные серьги, спокойное лицо, но не увидел ничего, что объяснило бы мне волнение моего друга.
– Я хочу задать вам несколько вопросов…
– Ах, как надоели мне вопросы! – раздраженно воскликнула мисс Кушинг.
– По-моему, у вас есть две сестры.
– Почему вы знаете?
– Войдя в комнату, я увидел на камине фотографическую карточку трех женщин. Одна из них – вы сами, а две другие так похожи на вас, что родство не подлежит сомнению.
– Да, вы правы. Это мои сестры – Сара и Мэри.
– А вот здесь висит другая фотография, сделанная в Ливерпуле, – портрет вашей младшей сестры с каким-то мужчиной, судя по одежде, стюардом. Я вижу, что тогда она была не замужем.
– Как это вы все заметили?
– У меня такая профессия.
– Что ж, вы совершенно правы. Она вышла замуж за мистера Браунера через несколько дней после того, как был сделан снимок. Он в то время служил на Южноамериканской линии, но так любил мою сестру, что не мог перенести долгой разлуки с ней и перевелся на пароходы, которые ходят между Ливерпулем и Лондоном.
– Случайно не на «Победитель»?
– Нет, насколько мне известно, на «Майский день». Джим как-то раз был здесь у меня в гостях, еще до того, как он нарушил свое обещание не пить. Потом-то он всегда пил на берегу и сходил с ума уже от первой рюмки. Это был черный день, когда его снова потянуло к бутылке. Сначала он поссорился со мной, потом с Сарой. Теперь вот Мэри перестала нам писать, и мы не знаем, что с ними…
Тема эта явно волновала мисс Кушинг. Как и большинство одиноких людей, она поначалу стеснялась, но потом разговорилась. Она многое рассказала нам о своем зяте-стюарде, а затем, перейдя к бывшим своим постояльцам – студентам-медикам, долго рассказывала обо всех их провинностях, назвала их имена и сообщила, в каких больницах они работали. Холмс внимательно слушал, иногда задавая ей вопросы.
– Расскажите о вашей средней сестре Саре, – попросил он. – Почему вы не живете с нею одним домом, ведь обе вы не замужем?
– О! Вы не удивлялись бы, если бы знали, что у нее за характер. Когда я переехала в Кройдон, мы жили некоторое время вместе. Мы разъехались только месяца два назад. Не хотелось бы говорить плохо о родной сестре, но Сара всегда лезет не в свое дело и вечно привередничает.
– Вы говорите, что она поссорилась и с вашими ливерпульскими родственниками?
– Да, а какое-то время они были лучшими друзьями. Она даже поселилась в Ливерпуле, чтобы быть рядом с ними. А теперь только и знает, что ругать Джима. Последние полгода, которые она жила здесь, она только и говорила о его пьянстве и дурных привычках. Наверно, он поймал ее на какой-нибудь сплетне и высказал ей все, что о ней думает. И пошло-поехало!
– Благодарю вас, мисс Кушинг, – сказал Холмс, вставая и откланиваясь. – Ваша сестра Сара живет, кажется, в Уоллингтоне на Нью-стрит? Всего хорошего, мне очень жаль, что пришлось, побеспокоить вас по делу, о котором вы, как вы нам и сказали, ничего не знаете.
На улице Холмс подозвал кеб.
– Далеко ли до Уоллингтона? – спросил он.
– Нет, сэр, всего около мили.
– Отлично. Садитесь, Ватсон. Надо поторопиться. Дело хотя и простое, но есть кое-какие интересные детали… Кебмен, когда будем проезжать мимо телеграфа, остановитесь.