Ночь была очень темная, когда мы с мужем по обыкновению пошли кормить зверя. Мы несли с собой сырое мясо в цинковом ведре. Леонардо ждал нас за углом большой повозки, мимо которой мы должны были проходить, направляясь к клетке. Он почему-то пропустил момент, и мы прошли мимо него прежде, чем он успел нанести удар. Но он двинулся за нами на цыпочках, и я услышала удар, которым палка разбила череп моего мужа. Сердце мое затрепетало от радости при этом звуке. Я бросилась вперед и раскрыла дверцу большой львиной клетки.
И тут случилось ужасное. Вы, вероятно, слышали, как дикие звери быстро чуют человеческую кровь, и как она их возбуждает. Какой-то странный инстинкт мгновенно подсказал льву, что сейчас убили человека. Когда я отодвинула в сторону решетку, лев выскочил и в то же мгновение бросился на меня. Леонардо мог меня спасти – мог бы усмирить зверя, если бы кинулся на него со своей палкой. Но он вдруг потерял присутствие духа. Я услышала, как он в ужасе закричал, повернулся и убежал. В то же мгновение зубы льва впились в мое лицо. Его горячее тяжелое дыхание уже отравило меня, и я почти не сознавала боли. Ладонями рук старалась я оттолкнуть пышущие жаром, вымазанные кровью челюсти и звала на помощь. Я поняла, что лагерь заволновался, и смутно вспоминаю, как Леонардо, Григс и другие люди вытащили меня из лап зверя. Это были последние проблески сознания, мистер Холмс, за которыми следуют долгие мучительные месяцы. Когда я пришла в себя и взглянула в зеркало, я прокляла льва… О, как я проклинала его! Не за то, что он погубил мою красоту, а за то, что не погубил и мою жизнь. У меня было только одно желание, мистер Холмс, и на это у меня хватало денег. Я хотела скрыть свое бедное лицо так, чтобы его никто не видел, и жить там, где никто из знавших меня прежде не мог бы меня найти. Это все, что я могла еще сделать, и я так сделала. Несчастное раненое животное, заползшее в нору, чтобы умереть, – вот конец Эжени Рондер.
Некоторое время мы сидели молча после того, как несчастная женщина окончила свою историю. Потом Холмс погладил ее руку с выражением такой симпатии, какую он редко проявлял при мне.
– Бедняжка! – сказал он. – Бедняжка! Но что было дальше с этим Леонардо?
– Я никогда больше не видела его и не слышала о нем. Может быть, я была неправа, что так возмущалась им. Так же невероятно, чтобы он мог любить то, что осталось после льва, как и уродцев, которых мы возили напоказ. Но женщина не так легко забывает свою любовь. Он покинул меня под когтями льва, он бросил меня в несчастии, и все же я не могла заставить себя отправить его на каторгу. Мне было все равно, чтобы ни произошло со мной. Что могло быть ужаснее моей настоящей жизни? Но я стояла между Леонардо и его судьбой.
– И он умер?
– Он утонул в прошлом месяце, купаясь вблизи Маргейта. Я прочла в газетах о его смерти.
– А что же он сделал со своей палкой с пятью крючками? Эта самая странная и остроумная часть всей вашей истории.
– Не могу вам сказать, мистер Холмс. Вблизи лагеря была меловая яма, а в конце ее глубокий зеленый пруд. Может быть, на дне этого пруда…
– Хорошо-хорошо… Теперь это не имеет особого значения. Дело-то уже закрыто.
– Да, – сказала женщина, – теперь с этим делом покончено.
Мы встали, чтобы идти, но в голосе женщины было что-то, остановившее внимание Холмса. Он быстро обернулся к ней.
– Помните, мисс Рондер: жизнь, какой бы она ни была, прекрасна, – сказал он. – Это ваша судьба, от которой нельзя отречься.
– Кому она нужна, такая жизнь? Или, как вы говорите, судьба.
– Ну, как вам сказать? Пример терпения сам по себе – ценнейший урок для нашего нетерпеливого мира.
Ответ женщины был ужасен. Она подняла вуаль и выступила вперед к свету.
– Я хотела бы знать, перенесли бы вы это?! – сказала она.
Это было ужасно. Слова не могут описать то, что должно было бы быть лицом, когда лица нет. Грустно смотрели два живых и прекрасных карих глаза, и от этого еще страшнее казалось ужасное растерзанное нечто на месте некогда прекрасного лица. Холмс поднял руку с жестом протеста и сострадания, и мы оба вышли из комнаты.
Когда я два дня спустя пришел к своему другу, он с некоторой гордостью указал мне на маленький синий флакон, стоявший на камине. Я взял его в руки и увидел красную этикетку, какие обычно клеят на яды. Когда я открыл пробку, из флакона донесся приятный запах миндаля.
– Синильная кислота, – определил я.
– Верно. Я получил ее по почте вместе с запиской: «Я посылаю вам свой соблазн. Я последую вашему совету». Вот и все, что было в письме. Думаю, Ватсон, вы легко сможете угадать имя отправителя.
Загадка Шоскомбской усадьбы
Шерлок Холмс долгое время склонялся над микроскопом. Затем он выпрямился и с торжествующим видом оглянулся на меня.
– Это клей, Ватсон, – сказал он. – Без сомнения – клей. Взгляните-ка на все, что в поле зрения на предметном стекле.
Я склонился над прибором и установил фокус для своего зрения.
– Эти волоски – нитки из суконной куртки. Серые массы неправильной формы – пыль. Налево клеточки эпидермы – верхнего слоя кожи. А коричневые шарики посредине – без сомнения, клей.
– Ну, что ж, – ответил я, смеясь. – Я заранее полагаюсь на ваши слова. А разве что-нибудь следует из всего этого?
– Да, это очень тонкая улика, – ответил он. – Вы, может быть, помните, что тогда, в Сент-Панкрасе, рядом с мертвым полицейским найдена была кепка. Обвиняемый отрицает, что она принадлежит ему. Но он рамочник, а при этой работе всегда употребляется клей.
– Вы взялись за это дело?
– Нет, мой друг Мэривель из Скотланд-Ярда просил меня поинтересоваться этой историей. Они, кажется, поняли значение микроскопа с тех пор, как я нашел фальшивомонетчика по цинковым и медным опилкам, которые оказались в шве на его манжетах. – Холмс нетерпеливо взглянул на свои часы. – Я поджидаю одного нового клиента, но он запаздывает. Между прочим, Ватсон, вы что-нибудь смыслите в скачках?
– Мне бы следовало знать толк. За эту науку я расплачиваюсь половиной своей инвалидной пенсии.
– Тогда вы будете моим «карманным путеводителем на скачках». Что вы скажете про сэра Роберта Норбертона? Знакомо вам это имя?
– Да, конечно. Он живет в старой Шоскомбской усадьбе. Я это знаю хорошо, потому что одно лето жил в тех местах. Норбертон однажды едва не попал в ваше поле зрения.
– Как так?
– Да когда он избил кнутом и чуть не убил Сэма Брювера, известного ростовщика с Керзон-стрит.
– А, это интересно! Он часто проделывает такие штуки?
– Да, его все называют опасным человеком. Он один из самых отчаянных наездников в Англии. Про таких людей, как он, говорят, что они пережили свой век. Ему бы жить в дни Регентства. Он кулачный боец, атлет, по уши увлечен скачками, любитель красивых женщин, и ему уже нет возврата со скользкого пути.
– Великолепно, Ватсон! Вы дали отличный портрет. Мне кажется, что я знаю этого человека. Можете вы мне что-нибудь рассказать про старую Шоскомбскую усадьбу?
– Только то, что она стоит в центре Шоскомбского парка, и что там находится знаменитый Шоскомбский конный завод, где тренируют лошадей для скачек.
– А главный инструктор там, – сказал Холмс, – Джон Мазон. Не удивляйтесь моей осведомленности, Ватсон. Вот письмо от него. Но поговори еще о Шоскомбе. Мне кажется, что я напал на богатую жилу.
– Могу вам еще рассказать про шоскомбских болонок, – продолжал я. – Про них можно услышать на каждой собачьей выставке. Самая замечательная порода в Англии. Это гордость самой хозяйки старой Шоскомбской усадьбы.
– Вероятно, жены сэра Роберта Норбертона?
– Сэр Роберт никогда не был женат. Это, конечно, к лучшему, принимая во внимание его наклонности. Он живет со своей сестрой – вдовой, леди Беатрисой Фольдер.
– Вы хотите сказать, что она живет с ним?
– Нет-нет. Усадьба принадлежала ее умершему мужу, сэру Джемсу. Норбертон не имеет на нее никаких прав. Это только пожизненное владение и переходит после ее смерти к брату ее мужа. Пока же она пользуется ежегодно доходами.
– И, вероятно, братец Роберт тратит эти доходы?
– Это, должно быть, так и есть. Он просто какой-то бешеный человек и устраивает ей, вероятно, очень беспокойную жизнь. Но я слышал, что она все же любит его. Однако, что же случилось в Шоскомбе?
– Вот это-то я и хочу узнать… А вот, надеюсь, и человек, который может нам все рассказать.
Дверь открылась, и молодой слуга ввел высокого, гладко выбритого человека. Выражение лица его было суровое и властное, какое бывает у людей, которым приходится укрощать буйных мальчишек или лошадей. И тех, и других было достаточно в ведении мистера Джона Мазона, и это оказалось ему по плечу. Он поклонился с холодным спокойствием и сел на стул, на который ему указал мистер Холмс.
– Вы получили мое письмо, мистер Холмс?
– Да, но оно мне ничего не объяснило.
– Это для меня слишком важное дело, чтобы я мог излагать подробности на бумаге. И слишком сложное. Я могу это сделать только лицом к лицу.
– Мы в вашем распоряжении.
– Прежде всего, мистер Холмс, я должен сказать вам, что мой хозяин, как мне кажется, сошел с ума.
Холмс поднял брови.
– Почему же вы это думаете? – спросил он.
– Знаете, сэр, если человек делает одну странную вещь, потом еще другую – это можно чем-нибудь объяснить. Но невольно начинаешь задумываться, когда странно все, что он делает. Я думаю, что ему завертели голову шоскомбский Принц и Дерби.[57]
– У вас в работе жеребец?
– Лучший в Англии, мистер Холмс. Я-то уж знаю в этом толк. Я буду откровенен с вами, мистер Холмс, потому что знаю, что вы человек чести, и все, что я скажу, не уйдет дальше этой комнаты. Сэру Роберту необходимо взять на Дерби приз. Он по горло в долгах, и это для него последний случай выпутаться. Он поставит на эту лошадь все, что смог достать, а это кругленькая сумма. Он только об этой лошади и думает. Вся его жизнь зависит от нее. Если Принц изменит, – он пропал.