– Ну, что-нибудь еще? – улыбнулся он.
– Вы много занимались боксом, когда были еще молоды.
– Правда. Как вы узнали это? Или мой нос потерял вследствие этого спорта свою первоначальную форму?
– Нет, – сказал я. – Это видно по вашим ушам. На них видны характерные утолщения, которые характеризуют только у боксеров.
– Еще что-нибудь?
– Вы много занимались физическим трудом. Это можно видеть по мозолям на ваших руках.
– Все заработанные деньги я добыл на рудниках.
– Вы были в Новой Зеландии.
– Да, правда.
– Вы посетили Японию.
– Совершенно верно.
– И находились в тесной дружбе с человеком, инициалы которого Д. Э. Но впоследствии вы старались позабыть этого человека.
Мистер Тревор встал с места и уставился на меня своими большими глазами, принявшими какое-то странное, дикое выражение. Затем он побледнел и лишился чувств, уткнув лицо в скатерть, усеянную ореховой скорлупой.
Вы можете себе представить, Ватсон, до чего мы оба перепугались. Но обморок не был продолжителен; мы подняли его, расстегнули воротник, спрыснули ему лицо холодной водой, и он скоро очнулся.
– Ах, детки! – сказал он, стараясь улыбнуться. – Надеюсь, что я не слишком перепугал вас. Но, видите ли, у меня порок сердца, и я подвержен довольно частым обморокам… Я не знаю, как вы это делаете, мистер Холмс, но по-моему, все профессиональные сыщики, если их сравнить с вами, кажутся маленькими детьми. Это – ваше жизненное призвание, сэр, следуйте ему; верьте старому человеку, который много перевидал на своем веку.
И эти его слова, в которых звучала несколько преувеличенная оценка моих талантов, в первый раз, вы можете мне в этом верить, Ватсон, навели меня на мысль обратить в профессию занятия, которым я до этого времени предавался из любви к искусству. Но в эту минуту я был гораздо более озабочен болезнью моего хозяина и не думал ни о чем другом.
– Надеюсь, что я не сказал ничего, что могло бы опечалить вас? – спросил я.
– Вы затронули мое больное место. Могу ли я спросить, что именно и в какой степени вы знаете?
Он спросил это как будто в шутку и старался казаться спокойным, но в глазах его виднелся прежний дикий ужас.
– Это очень просто, – ответил я. – Когда вы обнажили руку, втаскивая в лодку рыбу, я успел заметить на ней инициалы Д. Э. Эти буквы все еще можно было разобрать, несмотря на то, что они были покрыты синими шрамами, доказывающими, что буквы старались вытравить. Следовательно, можно вывести из этого такое заключение: раньше инициалы были дороги вам, а впоследствии вы захотели забыть их и старались избавиться от них.
– Какие глаза у вас, однако! – воскликнул он с облегчением. – Все то, что вы сейчас сказали, – верно. Но не будем говорить об этом. Изо всех привидений самые худшие – призраки нашей былой любви. Пойдемте лучше в бильярдную и выкурим там по сигаре. С этого дня мистер Тревор относился ко мне по-прежнему любезно, но в его обращении сквозила явная подозрительность. Даже его сын заметил это.
– Ты до такой степени напугал отца, – сказал он, – что он мучается постоянными сомнениями относительно того, что тебе известно, а что нет.
Я уверен, что старый джентльмен старался скрывать свои чувства, но они так и сквозили во всех его поступках. И я решил сократить свое пребывание у него, так как заметил, что мое присутствие становится ему в тягость. Но в самый день моего отъезда произошел случай, которому суждено было повлиять на будущие события. Мы сидели в саду на садовых стульях, грелись на солнце и любовались открывающимся перед нами видом.
Вдруг к нам подошла служанка и доложила, что какой-то человек желает видеть мистера Тревора.
– Как его зовут? – спросил хозяин.
– Он не говорит своего имени.
– Что ему от меня нужно?
– Он говорит, что вы знаете его, и что он должен вам сказать только два слова.
– Пусть он придет сюда.
Через минуту человек маленького роста появился перед нами. Он шел какой-то раскачивающейся странной походкой. Его пиджак с запачканными дегтем рукавами был расстегнут, из-под него виднелась полосатая, черная с красным рубашка. Кожаные брюки и сильно истоптанные башмаки довершали наряд. На его худом, хитром и загорелом лице как бы застыла злая улыбка, показывающая ряд неровных желтых зубов. Его корявые руки были сжаты жестом, отличающим моряков. Когда он еще только подходил к нам, я услышал, как мистер Тревор издал какой-то задушенный звук, затем быстро вскочил со стула и бросился к дому. Через минуту он снова вернулся к нам. Когда он проходил мимо меня, я почувствовал сильный запах бренди.
– Ну, любезный, – обратился он к незнакомцу, – что вам от меня нужно?
Моряк стоял, вытаращив на него глаза. Все та же неприятная развязная улыбка блуждала по его губам.
– Вы, значит, не узнали меня? – спросил он.
– Господи! Неужели вы в самом деле Хадсон? – как будто с изумлением спросил мистер Тревор.
– Хадсон и есть, – ответил незнакомец. – Тридцать лет я не виделся с вами. Вы успели обзавестись здесь своим домом, а я все живу по-прежнему. Часом – с квасом, порой – с водой.
– Тс-с! Я докажу, что не забыл старых времен! – воскликнул мистер Тревор и, подойдя поближе к пришельцу, проговорил ему что-то вполголоса.
– Идите в кухню, – произнес он снова громко, – вам дадут там поесть. Я не сомневаюсь, что мне удастся пристроить вас на хорошее место.
– Благодарю вас, сэр, – сказал моряк, поднося руку к фуражке. – Скоро уже два года, как я лишился места и прожил все. И я решился обратиться за помощью или к вам, или к мистеру Беддосу.
– А! Вы знаете, где находится мистер Беддос?
– Разумеется, сэр; я всегда знаю, где находятся мои старинные друзья, – ответил незнакомец, зловеще улыбаясь. Затем он отправился за служанкой на кухню.
Мистер Тревор начал быстро что-то нам пояснять относительно того, что служил вместе с этим человеком на корабле, но не договорил и, оставив нас в саду, ушел в дом. Спустя час мы вошли вслед за ним в комнаты и увидели его лежащим на софе в столовой. Он был совершенно пьян.
Все случившееся произвело на меня очень тягостное впечатление, и я был рад-радешенек, когда на другой день уехал из Донниторпа. Оставшиеся семь недель длинных вакаций я просидел дома, занимаясь органической химией.
В один прекрасный день, когда вакации уже подходили к концу, и наступила поздняя осень, я получил от моего друга телеграмму. Он умолял меня приехать в Донниторп, так как нуждается в моей помощи и совете.
Он встретил меня на станции в карете. Мне сразу же бросилось в глаза, что за эти два месяца мой друг сильно изменился. Он побледнел, похудел и даже смеялся и говорил не так громко, как прежде.
– Отец умирает! – были его первые слова, которыми он встретил меня.
– Невозможно! – воскликнул я. – В чем дело?
– Апоплексический удар. Нервное потрясение. Весь день он пролежал без сознания. Я сомневаюсь, что мы застанем его в живых.
Я был, как вы можете себе представить, Ватсон, просто поражен этой вестью.
– Что было причиной этого? – спросил я.
– Ах! В этом-то и заключается все. Садитесь в экипаж, дорогой я вам подробно все расскажу. Помните ли вы того человека, который пришел тогда вечером при вас?
– Прекрасно помню.
– Знаете ли вы, кто это был? Кого мы приняли в свой дом?
– Не имею ни малейшего понятия.
– Это был сам дьявол, Холмс! – воскликнул он.
Я глядел на него в изумлении.
– Да, это был сам дьявол. Мы не имели с той поры ни единого спокойного часа. Отец так больше и не вернулся к своему прежнему расположению духа, и вот теперь он умирает, и все из-за этого проклятого Хадсона.
– В чем же заключалась его сила?
– Ах! Это именно то, что я и сам хотел бы знать. Добрый мой, бедный, гуманный отец! Кто знает, почему он попал во власть этого негодяя? Но я очень рад, что вы приехали ко мне, Холмс. Я верю в справедливость ваших суждений, в вашу скромность и знаю, что вы дадите мне хороший совет.
Мы ехали по гладкой ровной дороге. Перед нами расстилалась равнина, блистающая красными лучами заходящего солнца. Из-за рощи налево были видны высокие трубы и развевался флаг. Это и было имение, куда мы ехали.
– Мой отец устроил этого человека у себя, сделав его садовником, – сказал мой спутник, – но это место ему не понравилось, и его сделали дворецким. Он делал все, что только хотел; весь дом находился в его распоряжении. У него были дурные привычки, скверный язык, и служанки скоро начали жаловаться на его приставания. Отец прибавил им жалованья за то, чтобы они не сердились на дворецкого. Он, когда только хотел, брал самое лучшее ружье моего отца, нашу лодку и уходил на охоту. И все это с таким отвратительным наглым лицом, что я охотно поколотил бы его, если бы он был так же молод, как я. Верьте мне, Холмс, все это время я сдерживался с большим трудом, а теперь мне приходит в голову, что, может быть, я поступил бы лучше, дав волю своим чувствам. Ну, дела шли все хуже и хуже. В конце концов, это животное Хадсон стал положительно невыносим и как-то раз при мне жестоко надерзил моему отцу. Я взял его за плечи и вытолкнул за дверь. Он побледнел и ушел, но в его ядовитых глазах загорелась такая угроза, какую не в состоянии был бы выразить его язык. Не знаю, что произошло после этого между ним и моим бедным отцом, но последний пришел ко мне на другой день и спросил, не желаю ли я извиниться перед Хадсоном. Как вы и можете себе представить, я отказался и спросил отца, как он мог допустить такие вольности со стороны этого негодного человека.
– Ах, мой мальчик, – сказал он, – тебе легко говорить, но если бы ты был на моем месте и знал всю правду! Но ты узнаешь все, Виктор, я расскажу тебе. Я верю, что ты не подумаешь ничего дурного о своем бедном старом отце.
Он казался сильно взволнованным, заперся на весь день в своей комнате, и через окно я видел, что он с большим усердием писал что-то.
В этот же день случилось нечто, очень обрадовавшее меня. Хадсон пришел и сказал, что собирается покинуть нас. Он объявил нам это своим осипшим от пьянства голосом в то время, когда мы сидели в столовой за обедом.