— Тук-тук! Кто в теремочке живет?
Так называемый теремочек подошел бы в качестве места жительства мышкам и лягушкам. Возможно, постройка задумывалась как собачья будка — для не самого крупного песика. Чтобы заглянуть внутрь, мне пришлось согнуться вдвое, никак иначе я в дверцу не проходила.
Естественно, руку с мобильником я сунула туда прежде, чем голову, но это не особо помогло. Встроенный фонарик честно высветил засыпанный разным мусором пол и позорно спасовал перед чернильной тьмой в дальнем углу. А как раз там, судя по интригующей возне, таился ответ на вопрос о населении теремочка!
Я присела, на корточках пролезла в помещение, отважно и настойчиво потянулась рукой с сотовым светочем к источнику шума…
Надо было мне, идиотке, сначала по сторонам посмотреть!
Выполняя физкультурное упражнение «Низкий присяд с вытянутыми руками», я была маломобильна и не смогла отпрыгнуть влево, услышав очень близко справа подозрительнейший шорох.
Удар по голове выбил искры из глаз, но светлее мне не стало, наоборот — неуютный мир полностью погрузился во тьму.
Понедельник
Ночь с воскресенья на понедельник стала для меня бессонной. Недолгое вынужденное беспамятство не в счет — отдохновения оно мне не подарило.
В чувство меня привел запах. Не нашатыря, нет — очень крепкого спиртного.
— Фу, что за гадость?! — очнувшись и отплевавшись, спросила я.
Этикетка с надписью вроде «rsrs» выглядела знакомой, но вкус напитка я не опознала.
— Уж так и гадость? Многим нравится, — хмыкнул Генрих. — Местный специалитет — чача. Хлебни еще глоточек, больше пока не надо.
Доброму человеку, который говорит уверенно и вроде знает, что делать, подчиняешься машинально. Я послушно хлебнула хваленой чачи (вот что, стало быть, означают эти четыре буквы), закашлялась и прослезилась. Зрение затуманилось, не позволяя сориентироваться:
— Где мы? Что случилось? А Алка здесь?
— Здесь, здесь, — успокоил меня Генрих, убирая бутылку.
Я проморгалась и прозрела, увидев лежащий на полу фонарик. Направлен он был на меня, а за границами светлого круга царила непроглядная мгла, и в ней явно кто-то ворочался.
Я потянулась к фонарику и обнаружила, что руки меня не слушаются. Нет, они не отнялись, просто были связаны за спиной!
— Какого хрена?! В чем дело?!
— Мне лень объяснять, поэтому, Аллочка, слово предоставляется тебе! — Генрих шагнул в темноту, и спустя секунду оттуда донесся звенящий яростью голос Трошкиной.
— Инка, этот гад меня ударил и связал!
— Меня тоже, — пожаловалась я. — А почему и зачем? Что ему, гаду, нужно?
— А нужен ему код от ячейки камеры хранения!
— Ой, можно подумать, великая тайна! Пожалуйста: сто один!
Генрих — на полусогнутых и со скрюченной спиной — выполз из темноты, замер напротив меня, как горгулья.
— Это неверные цифры!
— С ума сошел? — Будь мои руки свободны, я бы покрутила пальцем у виска. — Это самые верные на свете цифры — номер моего любимого оттенка краски для волос! Сто один, не сомневайся.
— Видишь ли, Инночка, мы пробовали эту комбинацию. И сто один набирали, и сто десять, и сто одиннадцать — ничего не подходит.
— Ой! — пискнула Трошкина.
— Что? — Генрих как сидел на корточках, так и развернулся к подружке, и я отчетливо увидела на его затылке крупную красную родинку, похожую на кнопку.
Я бы, конечно, сразу ее вспомнила, но Алка отвлекла меня вопросом:
— Инка, а как пишется это твое «сто один»?
— Как обычно, ты разве не видела на коробках? — Я пожала плечами. — Один, ноль, ноль, потом точка, потом снова один.
— Так это не сто один, а тысяча один! — дружно возмутились Генрих и Трошкина.
— А ты, дура, что написала в эсэмэс? — накинулся на Алку рыжий гад.
— А я, дура, написала три цифры — 101, — повинилась подружка.
— А я, дурак, подумал, что неправильно разглядел! — всплеснул руками Генрих.
— А я поняла, не дура! Алка, он увидел сообщение, когда ты его на кухне за столом написала! — крикнула я невидимой во мраке Трошкиной.
— А когда не сумел открыть ячейку с неправильным кодом, спер мой мобильник, чтобы посмотреть исходящее сообщение! — включилась в мозговой штурм подружка.
— Значит, тысяча один? — Рыжий гад, игнорируя наши с Алкой озарения, деловито настучал СМС и показал мне экран. — Вот так?
— Так, да не так, — не согласилась я. — Написано правильно, но это мой мобильник, и я требую его мне вернуть!
— Да, мы требуем вернуть нам наши мобильники! — поддержала протест подружка.
— И свободу!
— Поговорим об этом после того, как я удостоверюсь в правильности кода, — сказал негодяй и залепил мне рот полоской скотча.
Судя по возмущенному мычанию, Алку постигла та же участь.
— Не скучайте, девочки!
Не забыв забрать фонарик, гадский горгул удалился из помещения и закрыл дверь на засов.
— М-м-м? — спросила Трошкина.
— М-м-м! — ответила я.
Мы поползли вдоль стеночки навстречу друг другу и вскоре сели плечом к плечу. Так было немного спокойнее.
Потом Трошкина начала ерзать. В потемках я ее не видела, но слышала, что подружка сучит ногами и ковыряет напольное покрытие из мусора каблуками. Возможно, это было нервное, или же Алке мучительно хотелось в туалет. Я не могла спросить и посочувствовать — скотч напрочь перекрыл доступ к роскоши человеческого общения.
Я закрыла глаза и предалась безрадостным раздумиям.
…Заразин медок мы явно недооценили. Скорее всего, никакой он не экологически чистый, наоборот, чем-то загрязненный, то есть содержащий посторонние примеси или даже вложения. Точно, точно, спрятала в нем Зараза что-то ценное…
О, кстати! Не зря чуткий Жаник обнюхивал Заразины ручки и интересовался, не с медом ли ее новый крем для рук. Видимо, Зара собственноручно делала захоронку в банке, у нее и лапки для такой тонкой ручной работы как раз подходящие — маленькие и ловкие, вроде обезьяньих.
А рыжий Генрих как-то с Заразой связан, раз ему тоже нужен был код от ячейки, где хранится банка с медом. То ли он Заразе помогает, то ли, наоборот, конкурирует с ней за неправильный мед…
Вот интересно, кому предназначалась его СМС с верным кодом? Если Заразе, то можно предположить, что она сейчас в Тбилиси. Если не Заразе, то у Германа есть еще сообщники.
Кнопка!
Связав Германа с Зарой, я наконец вспомнила, когда и где видела его круглую красную родинку: в том ресторанчике, где проходила журналистская дегустация! Родинка-кнопка краснела на затылке мужика, с которым в укромном уголке приватно встречалась Зараза. Значит, я не ошиблась, они действуют заодно.
И еще что-то царапало мозг, какая-то мелкая, но важная деталь, вроде металлической скрепки, призванной соединить разрозненное… Что? Что?
— Че, че! — Внутренний голос то ли передразнил меня, то ли дал подсказку.
Чача!
В том ресторане, где встречали Зараза и Генрих, вдоль стены громоздился целый штабель бутылок с этикетками, надпись на которых походила на бессмысленный набор кривых латинских буковок «rsrs», а на самом деле это было грузинское слово «чача». Для Екатеринодара напиток редкий, экзотический! Однако именно чачи предположительно напился перед смертью бомж, по поводу гибели которого допрашивали нашего друга Смеловского. Как его там? Альберт Загадин. А озеро, в котором он утонул, в двух шагах от того ресторана, куда завезли и оставили практически без присмотра большую партию чачи… И что-то живо заинтересовал меня вопрос: сам этот Загадин напился и утонул — или же ему кто-то помог? Потому что меня вот тоже совсем недавно непонятно зачем напоили чачей, и если я вдруг погибну, к примеру, упав с имеющегося в шаговой доступности крутого обрыва, то присутствие в моем неживом организме крепкого спиртного позволит следствию списать все на несчастный случай. А ведь меня даже не обязательно толкать с кручи, сильный мужчина может прямо тут свернуть мне шею и оставить тело в овраге, а все будут думать, что я упала…
Что мы с Алкой упали!
Очень убедительно звучит: две пьяные подружки-интуристки в потемках осматривали достопримечательности незнакомого города и у популярного объекта «Памятник поэту Руставели» крайне неудачно загремели с обрыва.
Но хочет ли Генрих нас убить? Очевидно, он запер нас тут для того, чтобы продолжить допрос, если выяснится, что две идиотки снова дали ему не тот код. Возможно, получив свой неправильный мед, рыжий с извинениями выпустит идиоток из заточения?
Тогда зачем же он нас напоил?
Я осознала, что мои мысли зациклились, и вернулась к реальности.
А она была интересной.
Непонятная возня Трошкиной не только не прекратилась, но даже приобрела пугающий размах — меня то и дело овевало порывами ветра, поднятыми Алкиными рукомашеством и дрыгоножеством.
То, что акробатический этюд исполнялся в кромешной тьме и без всякого звукового сопровождения, изрядно пугало.
Трошкина до смерти боится мышей. Обычно — до смерти мышей, но, если какой-нибудь грызун-камикадзе вступил с подружкой в прямой контакт, Алка в дикой панике обезумеет и разнесет тут все, до чего дотянется. Включая себя и меня!
Я забилась в угол и максимально компактно сжалась, оставляя бушующей акробатке побольше места. Не хотелось ни за что схлопотать по мордасам от лучшей подруги.
Не хотелось также, чтобы мышка-норушка — или кого там неистово плющит Трошкина — прибежала искать политического убежища в моей собственной юбке. Поэтому я внимательно прислушивалась, не коснется ли моей голой щиколотки когтистая лапка, не раздастся ли просительный писк…
— Уфф, ну, наконец-то! — послышался глас не мыши, а мышененавистницы. — Как же это было тяжело!
— М-м-м?!
Мне бы приятно удивиться, а я обиделась: как так, Трошкина заговорила, а мой речевой аппарат все так же парализован скотчем?!
— Кузнецова, ты где? — позвала подружка.
Воссиявшая во мраке алая звездочка острым лучом метко вонзилась мне в глаз. Я зажмурилась и застонала.