Рикардо и Орасио уселись за стол. Много вечеров тарелка Антеро стояла пустая. Но никогда это не было так неприятно Жулии, как сегодня. Мужчины начали есть суп. Жулия обратилась к Орасио:
— Мне сказали, что Мануэл Пейшото подыскивает для вас другую квартиру… — Она замолчала, но тут же почувствовала необходимость излить на кого-нибудь горечь и раздражение, вызванные поведением сына. — Если вы думаете, что мы на вас наживаемся, съезжайте — и поскорее!
Рикардо поднял голову:
— Эх, жена! Неужели нельзя было отложить этот разговор до другого раза?
Жулия замолчала.
— Не принимайте это близко к сердцу, — стал оправдываться Орасио. — Мне у вас хорошо, и я всем доволен. Но дело в том, что я мало зарабатываю, поэтому и просил Пейшото выяснить, нельзя ли где-нибудь устроиться подешевле. Но всюду одна цена… Считайте, что ничего не произошло…
Жулия и Рикардо молчали. Малыши таращили на него глаза.
— Мне бы не хотелось с вами расставаться… Я не уйду, если вы меня не выгоните…
Супруги продолжали молчать. Наконец Рикардо сказал:
— Не будем об этом говорить. Мы бы не хотели, конечно, чтобы вы жили у нас против своей воли. Но если не найдете ничего лучшего, оставайтесь. Вы нам нравитесь.
Снаружи раздались шаги. Жулия прислушалась, но шаги удалились.
Сразу же после ужина Рикардо и Орасио вышли. Проходя мимо дома Трамагала, Рикардо остановился:
— Идите, я догоню вас. Мне нужно кое-что сказать Трамагалу.
Орасио зашагал дальше. Он совершал этот путь почти каждый вечер. Старый ткач стал его лучшим другом. Вначале Орасио часто ходил к Мануэлу Пейшото, но потом постепенно привязался к Маррете, который был приветливее и значительно умнее других рабочих.
Маррета жил один в маленьком домике у реки. У него не было никого, кроме сына в Америке, о котором он всегда говорил с грустью, жалуясь, что тот перестал писать и забыл отца.
Маррета был вегетарианцем и эсперантистом. Он горячо отстаивал растительную пищу и не менее горячо проповедовал преимущества единого языка для всего человечества. Он защищал свои убеждения с такой нетерпимостью, словно речь шла о религии. Жил он очень скромно — сам варил себе овощи, ничего не приобретал из вещей. Почти весь свой заработок Маррета тратил на брошюры и переписку с иностранными эсперантистами. Правда, он мог это делать лишь тогда, когда никто из рабочих не просил у него взаймы. Зная характер Марреты, мало кто возвращал ему долг; а если и возвращал, то только затем, чтобы позднее попросить большую сумму.
Маррете нужны были деньги главным образом на приобретение почтовых марок. Посылать письма эсперантистам других стран и получать от них ответы стало для него делом жизни, всепоглощающей страстью. Начав переписываться с венгерскими эсперантистами, он заинтересовался Венгрией и решил изучить жизнь этой страны. Много лет кряду при каждом удобном и неудобном случае он упоминал о Венгрии…
В Алдейя-до-Карвальо Маррета завербовал лишь несколько приверженцев международного языка, а для вегетарианства не завоевал ни одного. Напрасно он всех уверял, что растительная пища укрепляет здоровье и удлиняет жизнь. Особенно противились его пропаганде женщины. Более консервативные, чем мужчины, они пренебрежительно заявляли, что им осточертела картошка, которую они едят с самого рождения, и они предпочитают каждый день есть мясо. Бифштекс! Жареная баранья ножка! Пусть им только дадут!
Несмотря на эти разногласия, лачуга Марреты почти каждый вечер была полна рабочих. Спасаясь от наскучившей домашней обстановки, от шума и возни детворы, они приходили сюда в зимние вечера поиграть в карты и поболтать. Забыв о женах, детях и домашних заботах, они чувствовали себя свободными. Если их и не соблазняло вегетарианство и одна только мысль об изучении эсперанто уже вызывала скуку, то их пленяли другие идеи из катехизиса Марреты. Много раз Орасио слышал, как Маррета упоминал о мире, который грядет, о мире, где не будет ни бедных, ни богатых, где все будут жить, ни в чем не нуждаясь. К этому всегда сводились его беседы. Если речь заходила об увольнении товарища, о плохом освещении в домах, об отсутствии мест в убежище для инвалидов, об отце, которому нечем кормить своих детей, о человеке, который ходит в отрепьях и просит подаяния, Маррета всегда говорил, что всему этому придет конец и люди заживут счастливой жизнью. Все станут братьями, в мире не будет ни эксплуатации, ни войн.
Орасио удивлялся, что Маррета, такой умный и ученый, убежден в том, чему он, Орасио, знавший гораздо меньше, не мог поверить. Всегда будут существовать богатые и бедные, а если кто-нибудь потребует у богачей то, что им принадлежит, сразу же явится республиканская гвардия и полиция и… все останется по-прежнему. Самым невероятным казалось Орасио, что и другие, прерывая карточную игру, высказывались в том же духе, что и Маррета. Даже Рикардо, всегда такой молчаливый, такой серьезный… Некоторые из рабочих приносили с собой газеты и читали вслух о том, что происходит в чужих землях. Их внимательно слушали. Затем то один, то другой доказывал, что справедливость во всем мире может воцариться скорее, чем ожидают.
Долгое время Орасио смотрел на рабочих, собиравшихся у Марреты так, будто они обладали какой-то непостижимой для него тайной. Все, что он здесь слышал, сбивало его с толку. Неужели сбудется такое? А если нет, почему же они верят в то, о чем говорят, иногда намеками, как о любви, скрытой в глубине сердца?
Нередко Маррета, упоминая о письмах от эсперантистов других стран, давал понять, что и они ждут этого великого дня. Письма приходили из городов, названия которых Орасио не доводилось слышать — Шарлеруа, Прага, Афины, Буэнос-Айрес, — и все они казались ему сказочными, далекими от жизни этого поселка с его убогими грубо сколоченными хибарками, набитыми беднотой. Каждый вечер в мозгу Орасио возникали новые противоречия. Оказывается, он многого не знал и не понимал. Так, еще будучи пастухом, он иногда слышал разговоры о забастовках, но всегда эти слухи воспринимались в горах лишь как весть о том, что где-то люди стараются добиться повышения платы за свой труд…
У Марреты было много книг; почти все без переплетов, растрепанные и засаленные, так как он часто давал их читать. Когда он получал новую книгу, каждый из его друзей по очереди брал ее домой; так продолжалось, пока все ее не прочитывали. Книги эти горячо обсуждались, и вскоре Орасио понял, что многие из них были запрещенные. И ему захотелось прочесть их. Но когда он сказал об этом Маррете, все находившиеся в комнате вдруг замолчали, а старый ткач, помедлив, ответил как-то неопределенно:
— Надо выбрать такую, чтобы тебя заинтересовала. Завтра я посмотрю…
На следующий вечер, когда Орасио напомнил ему, Маррета сказал:
— Сегодня у меня не было времени. Отложим до завтра.
На другой день Орасио застал Маррету одного — он мыл посуду после обеда.
— Хорошо, что ты пришел пораньше, — сказал старик. — Я собирался поговорить с тобой, но не хотел при других… Это по поводу книг, которые ты просил почитать. Я отложил вон те две… можешь взять их. Но сначала я хотел тебе кое-что сказать…
Орасио с нетерпением ждал. Маррета вытер тарелку и уселся у огня.
— Поди-ка сюда, — позвал он Орасио. И как только юноша сел рядом, хлопнул его по коленке и начал: — Я знаю, ты хороший парень, но иногда человек, сам того не желая, может причинить другим зло. Ты уже, наверное, догадался, что о книгах, которые мы читаем, нельзя никому говорить, нельзя их и показывать первому встречному. В них нет ничего плохого, но если бы стало известно, что мы их читаем… Понимаешь? Меня уже арестовывали…
— Вас?.. Арестовывали?
Маррета, видя изумление Орасио, улыбнулся.
— И довольно часто! В то время, когда я еще жил в Ковильяне и мы устраивали забастовки, это было обычным делом. Однажды солдат республиканской гвардии чуть не зарубил меня саблей. У меня до сих пор на спине шрам. В другой раз меня забрали и посадили в тюрьму; я там пробыл два месяца, не зная, что творится в мире. Бороду отрастил длиннее, чем у самого господа бога. Вот до сих пор… — Он показал на пояс, и лицо его озарилось детской улыбкой.
Орасио ужаснулся этому рассказу и, с уважением посмотрев на Маррету, подумал, что старик, несмотря ни на что, остался верен себе.
— Можете быть совершенно спокойны, — сказал он. — От меня никто ничего не узнает.
— Я прошу об этом не ради себя. Я-то одни, обо мне тревожиться некому. Но у многих товарищей семьи… Некоторые боятся, как бы ты не проговорился…
— Я это заметил.
— Это вполне естественно, — оправдывал своих друзей Маррета. — Многие уже пострадали… Они ведь не знают, что у тебя на уме.
— Извините, дядя Маррета, вы в самом деле верите в то, что здесь говорят?
Маррета гордо поднял голову:
— Еще бы! Всегда верил и верю! Это наша единственная надежда. Я стар, может быть, и не доживу до этого счастливого дня, но ты-то наверняка его дождешься… — На худом, испещренном морщинами лице старика глаза сверкали, как раскаленные угли.
— А вот я никак не могу в это поверить.
— Ничего удивительного… — сказал Маррета тоном человека, прощающего собеседнику какой-то недостаток. — Ты родился в крестьянской семье, был пастухом и жил как на краю света… Только недавно начал работать на фабрике. Этим все и объясняется.
Маррета наклонился к очагу и подбросил несколько поленьев. Потом заговорил на свою любимую тему: о справедливости, о равенстве между людьми, о счастье для всего человечества. Орасио слушал его внимательно, но не мог избавиться от своих сомнений — сомнений крестьянина, привыкшего к трудной жизни и верящего только тому, что он видит собственными глазами — за исключением, правда, бога и загробного мира. Вместе с тем, когда он слушал Маррету, его симпатия к старому ткачу, симпатия, в которой были и нежность и уважение, все возрастала. И не столько под влиянием слов Марреты, сколько потому, что он чувствовал глубокое благородство души старого рабочего. Ему казалось, что Маррета понимает его лучше других и что он может сказать старику то, что не решился бы доверить никому другому…