Начали подходить рабочие. Первым пришел Белшиор, затем Родриго и Жоан Рибейро. Маррета выдвинул на середину комнаты столик и положил на него старую колоду карт.
— Сыграешь с нами? — предложил он Орасио.
— Нет, нет… играйте без меня. Я лучше почитаю газету.
Жоан Рибейро о чем-то пошептался в углу с Марретой. Потом все четверо уселись за стол.
Около одиннадцати часов, когда Белшиор уже объявил, что «это последний кон», вошли Рикардо и Трамагал. Рикардо остался стоять у двери и подозвал Маррету. Прислонившись к стене, они разговаривали вполголоса. Время от времени Жоан Рибейро поднимал глаза от карт и поглядывал на них так, будто знал, о чем они говорят. Трамагал, стоя позади Белшиора, следил за игрой.
Вот уже несколько недель Орасио замечал эти перешептывания между Марретой и его друзьями; можно было подумать, что речь шла о чем-то, чего он не должен был знать. Чаще всего это происходило в те вечера, когда Рикардо после работы отправлялся в Ковильян. Сегодня он, правда, в город не ходил, но был там накануне…
Неожиданно Рикардо подошел к Орасио и спросил:
— Вы еще останетесь?
— Нет. Сейчас иду, — ответил юноша.
Немного погодя они вышли. Когда они подошли к дому, им навстречу выбежала Жулия. Она была растрепана, в слезах, рыдания мешали ей говорить.
— Антеро ушел… Антеро ушел…
Рикардо взял ее за плечи:
— Что? Что ты сказала?
— Он ушел совсем… Забрал вещи и сказал, что больше никогда не вернется…
III
Уже давно фабрики благодаря войне работали с полной нагрузкой. Все, что вырабатывалось, находило сбыт, и фабриканты были довольны судьбой. Они копили деньги и строили планы расширения своих предприятий. Обладатели мертвого капитала в банках мечтали о том, чтобы тоже стать промышленниками, так как никогда еще шерстяные фабрики не приносили своим владельцам таких прибылей.
Тысячи текстильщиков трудились днем, а к вечеру другие тысячи приходили сменять их, чтобы работать до глубокой ночи. По закону одни и те же люди не могли все время оставаться в ночной смене, поэтому рабочие каждую неделю менялись.
В понедельник, когда Орасио пришел на работу, его позвал Матеус:
— Уходи и возвращайся к пяти. Бока-Негра заболел, ты заменишь его в вечерней смене.
Орасио вопросительно посмотрел на мастера, желая подробнее узнать, в чем дело, но Матеус уже повернулся к нему спиной, повторив: — Явишься к пяти.
Орасио медленно пошел к выходу, с трудом пробираясь среди спешащих в цехи рабочих. Он был счастлив. Если ему поручают заменять прядильщика, значит, мастер считает его уже достаточно опытным и теперь наверняка ему будут платить, как квалифицированному рабочему.
Орасио шел по дороге, не зная, как убить время до вечера. Оставив корзинку с едой на хранение в таверне, он направился в Ковильян. Прошелся по центру города, затем уселся в сквере на площади. Ему хотелось поделиться с кем-нибудь своей радостью, но он не встретил никого из знакомых. К обеду он спустился в Карпинтейру и в фабричной столовой нашел Рикардо. Орасио сообщил ему новость, но Рикардо лишь заметил:
— В таком случае надо будет послать вам ужин.
— Не беспокойтесь. Я обойдусь. — Он решил спросить о том, что его интересовало больше всего. — Как вы думаете, будут мне платить как рабочему?
— Ясное дело! — лаконично ответил Рикардо.
В половине пятого, после долгих часов нетерпеливого ожидания, Орасио уже был у фабрики. Стали подходить другие рабочие, появился Трамагал, который на этой неделе тоже работал в вечерней смене.
— Ты разве не в утренней?
С первого дня знакомства Трамагал обращался к Орасио в той же непринужденной, грубоватой манере, как и к остальным. Подобно Рикардо, он не придал значения временному переводу Орасио на место Бока-Негры. Он ограничился тем, что сказал:
— Бедняга Бока-Негра! Что с ним?
Когда Орасио запустил машину, к нему подошел Сампайо и стал внимательно следить, как он соединяет рвущиеся нити. Результаты экзамена, по-видимому, удовлетворили мастера — он ушел, не сделав никакого замечания.
В час ночи смена закончилась. «Теперь, когда я выдержал испытание, — подумал Орасио, — Матеус наверняка переведет меня в прядильщики».
Орасио вышел с Трамагалом, но, возвращаясь домой, чувствовал, что ему недостает Марреты. С ним он мог говорить обо всем, и сейчас ему очень хотелось услышать мнение старого ткача…
Ночь была холодная. Декабрь подходил к концу, и в горах стояли морозы.
— Скоро выпадет снег! — предсказал Трамагал.
Действительно, на следующее утро, когда рабочие торопились на фабрику, низкие свинцовые тучи заволокли небо, а после полудня пошел снег. Однако несколько дней он держался только на вершинах гор. Из Лиссабона начали прибывать туристы. Педро сообщил, что видел, как через Ковильян проезжали на автомобилях юноши и девушки с лыжами. «Там были две такие красотки, что обалдеть можно…» Педро рассказывал о девушках, и глаза его блестели…
Холод усиливался. Снег наконец лег повсюду — от гребня хребта до его подножья. В один прекрасный день, когда рабочие Ковильяна и Алдейя-до-Карвальо вышли из своих домов, они увидели, что все кругом белым-бело. Город, приютившийся у отрога горной цепи, казался призрачным. С неба падали хлопья. Люди, направлявшиеся на фабрики, увязали в снегу.
В пять часов, когда закончилась дневная смена, снег все еще шел. Одни рабочие выходили на снежный простор, другие, замерзшие, входили в цеха…
Ступая по снегу, Педро размышлял о двух девушках в черных шапочках, которых он разглядел в автомобиле. Должно быть, в этот самый час они, вернувшись после катанья на лыжах, греют свои холеные руки у камина, который он видел однажды там наверху, в отеле Пеньяс. Как бы ему хотелось познакомиться с одной из них!.. Но тут же перед ним возникли другие руки, протягивающиеся к огню, — руки юношей, которые проехали в автомобилях в горы. И он опечалился, словно у него что-то украли. Потом Педро подумал о другой девушке, которую он видел в Ковильяне месяца два назад, — она ехала в новый туберкулезный санаторий. Она сейчас, конечно, не отогревает рук, а держит под мышкой градусник — ему рассказывали, что в санатории больные к концу дня мерят температуру. Он хотел бы познакомиться и с этой девушкой, но она не так прельщала его воображение, как те, что пронеслись мимо него с лыжами на автомобилях… Мечта его все больше замерзала на снегу, покрывавшем склон, по которому он поднимался к Ковильяну. Наконец, перед его глазами остались лишь темные силуэты рабочих, которые, подняв плечи и кутаясь в старые, поношенные пальто и куртки, шагали по белой дороге…
Внизу, у реки, фабрики продолжали работать. Орасио и другие прядильщики перебегали с места на место у своих машин. Во всем цехе рабочие следили за механизмами и регулировали их работу…
Зимой солнце садилось сразу же после начала второй смены, и вечерние часы становились нескончаемыми. Шум машин слышался более отчетливо и казался еще монотоннее, чем днем, от него клонило в сон, но упаси боже задремать на работе…
Какая-то предопределенность чувствовалась во всем производственном процессе: как будто машины производили потому, что должны были производить; нить бежала потому, что должна была бежать; бабины наматывались потому, что должны были наматываться. Все подчинялось неумолимому року. Больше, чем в другие часы, люди казались автоматами, частями машин, ими двигала та же холодная воля, что приводила в движение всю фабрику.
Среди ночи шум наконец прекращался. Фабрика останавливалась сразу, как бы повинуясь волшебной силе, что управляла ее движением. Рабочие торопливо шагали через двор, изредка обмениваясь двумя-тремя словами. Их единственным желанием было поскорее добраться до дому и заснуть…
Укутав шею, сгорбившись, они выходили на занесенную дорогу; снег поскрипывал под их башмаками, каждый в этой белой и в то же время черной ночи старался идти быстрее…
Орасио, Трамагал и Мальейрос шли молча, гуськом. Потом Трамагал сошел на обочину и стал разгребать снег. Вскоре он нащупал бутылку, которую там спрятал. Мальейрос и Орасио были уже далеко впереди.
— Эй! Подождите меня! — закричал Трамагал, бегом догоняя товарищей…
Трамагал отпил глоток и удовлетворенно вздохнул. Прежде он приносил водку на фабрику, хотя это строго запрещалось. Впоследствии, чтобы, с одной стороны, избежать искушения выпить во время работы, а с другой — не слышать выговоров от мастера, который начал угрожать ему увольнением, и избавиться от упреков Марреты, он в те дни, когда работал в вечернюю смену, стал прятать водку на дороге. Кое-кто из товарищей осуждал его за склонность к выпивке, другие снисходительно посмеивались, описывая, с какой тщательностью он прячет бутылку каждый раз в новом месте, чтобы ее не украли.
Трамагал предложил выпить Орасио и Мальейросу. Они глотнули и зашагали дальше. Ноги их увязали в снегу, с белевших в темноте горных вершин дул пронизывающий ветер.
— Мороз крепчает, — сказал Мальейрос.
Никто не отозвался. Мальейрос подумал: «Надо благодарить бога, что фабрики работают в две смены, — значит, не будет безработицы».
Внезапно приятели увидели на дороге огоньки — это зажигались и гасли спички. Затем вспыхнул и осветил землю яркий луч карманного фонаря.
Орасио, Мальейрос и Трамагал ускорили шаг. Свет фонаря скользнул по их лицам…
Несколько рабочих стояли вокруг лежавшего на дороге тела. Это был старик. Его подогнутые ноги коленями касались груди.
— Кажется, он еще жив, — заметил один из рабочих.
Раваско, который пробовал нащупать у старика пульс, отказался от своего намерения:
— Ничего я в этом не понимаю…
— Дай-ка мне посмотреть, — вмешался третий рабочий. Он положил руку на сердце старика, затем выпрямился: — Мертв, наверняка мертв.
Однако еще оставались сомнения. Старик лежал на правом боку, вокруг него намело много снегу. Трамагал нагнулся и перевернул тело. Фонарь осветил холодные, стеклянные глаза, которые, казалось, созерцали всех и никого. Некоторые из рабочих в страхе отступили. Послышалось одновременно несколько голосов: