Идалина попробовала высвободить руку.
— Я ухожу. Делай как хочешь. Жалко только, что мы с матерью уже приготовили кое-какие вещицы для приданого и все ждали, что свадьба состоится сразу же, как только ты вернешься с военной службы. Ведь так было уговорено, — с нескрываемой грустью проговорила она.
Слова девушки растрогали Орасио:
— Мы отложим свадьбу, только если ты согласишься. Думаю, что твое упрямство — большая глупость: мы еще молоды и можем подождать. Тебе нет и двадцати, да и мне не многим больше. Нам нужно всего два-три года, чтобы построить дом, и тогда мы начнем нашу жизнь в хороших условиях. Но если ты не пожелаешь ждать, что ж, ничего не поделаешь!.. Иногда я даже хочу этого. Вот я тебя уговариваю, а сам до смерти хочу, чтобы все получилось наоборот. Понимаешь?
Пилот, который было исчез, вернулся и снова улегся у камня, возле их ног. Вечерние тени уже достигли середины склона. Внизу по уличке прошла тетка Жоана Лукарейра с вязанкой хвороста на голове.
Идалина понемногу начинала соглашаться с Орасио.
— Возможно, так и лучше, как ты говоришь, — прошептала она наконец. — Если хорошенько поразмыслить, то, пожалуй, это лучше. Хоть мне и очень тяжело, но пусть будет по-твоему…
— Я уже тебе сказал, что мне тоже нелегко. Но когда представлю, что возвращаюсь с работы и ты ожидаешь меня в новом домике и ребятишки играют на чистом полу, становится радостно на душе. Мы будем очень счастливы, вот увидишь!
Охваченный желанием, он протянул руки, чтобы прижать к себе Идалину. Она отодвинулась:
— Нет… Нет… Нас могут увидеть! Пойдем, а то уже поздно…
Сумерки окутали землю, от долины до гребней гор. Казалось, все вокруг покрылось темной, носящейся в воздухе пылью — и дома, и волчьи логова на обрывистых склонах; эта пыль как будто даже застлала небо.
Они встали. Идалина подняла глаза на Орасио. В полумраке он казался ей сильнее и выше, чем был до ухода на военную службу. Она гордилась, что он станет ее мужем, и ей было грустно оттого, что они еще не поженились…
Они молча зашагали рядом, касаясь друг друга. Это будто случайное прикосновение плеча к плечу усиливало желание Орасио. Он огляделся по сторонам — вокруг никого не было. Свет, просачивавшийся из окон и дверных щелей, падал на булыжник и грязь улички и в темноте зарождающейся ночи казался более ярким. Вдали появился какой-то человек, но тут же вошел в одну из лачуг. Проходя мимо домика тетки Лусианы, Орасио заглянул в окна — внутри было темно. Идалина поняла его намерение, она и сама стремилась к Орасио, но притворялась равнодушной. «Здесь лучше, — подумала она, — камень-то на самом виду…»
Орасио привлек девушку к себе. Она для виду сопротивлялась, но их губы тут же встретились. Его рука опустилась ей на грудь… Вдруг послышалось чье-то ворчанье. Орасио скорее догадался, чем увидел, что в открывшемся окне стоит старая Лусиана.
Идалина очень смутилась. А Орасио добродушно улыбнулся и сказал:
— Молчок, тетя Лусиана, если не хотите, чтобы молния ударила в ваш дом. Понятно?
Вместо ответа старуха резким движением захлопнула окно, но тут же опять распахнула его, облокотилась на подоконник и с возмущением закричала:
— Ах ты бесстыдница! Таскаешься по дорогам, как сука! Не можешь подождать, принцесса? Чего только теперь не насмотришься!
Окно снова захлопнулось.
Идалина торопливо зашагала прочь. Орасио с трудом поспевал за ней. Он заметил, что она плачет.
— Не обращай внимания! Ведь ты же хорошо знаешь, какой у старухи характер. Замужем она не была, и никто ее не любил. Ты не расстраивайся… Видать, дьяволу было неугодно, чтобы я, пробыв столько времени в отсутствии, хоть поцеловал тебя! Старуха, должно быть, следила за нами из окна…
— Теперь она всюду разболтает… — пробормотала Идалина.
— Не разболтает… А если даже и так, я этому быстро положу конец! Разве мы с тобой не женимся?
Они начали спускаться по узкой уличке, где пахло дымом и навозом. От нее отходили извилистые переулки, которые заканчивались во дворах или, пересекаясь, заворачивали и уходили в темные тупики, создавая подобие лабиринта. Почерневшие ветхие домишки касались друг друга своими каменными фундаментами и крышами из ржавого железа, покрывавшими глинобитные стены. У одних лачуг были сгнившие деревянные веранды, у других, такие встречались реже, наружные лесенки с небольшим крыльцом — здесь соседки собирались поболтать. Кое-где двери и окна были открыты, оттуда проникал красноватый свет очага — готовили ужин; взад и вперед сновали освещенные отблесками огня женщины и дети.
Шагая по выпуклым, неровным камням мостовой, усеянной отбросами, которые летом высыхали под лучами благодатного горного солнца, а осенью уносились бурными потоками, Орасио продолжал убеждать Идалину:
— Видишь? Вот этой грязи я и не хочу. Куда лучше домик, о котором я мечтаю!
Идалина не ответила. Наконец они остановились у ее дома, такого же, как и большинство других, с двумя дверьми на улицу; одна из них, ведущая в хлев, была всегда закрыта — они по бедности не держали скота, другая вела в жилое помещение.
— До завтра…
— До свидания… Ни о чем не думай! На сплетни нам наплевать.
Орасио старался успокоить Идалину, но разволновался и сам, в особенности из-за того, что она расстроилась. Неожиданно он решился:
— Зайду поздороваюсь с твоими родителями.
Пропустив вперед Идалину, которая со страхом думала о том, что может произойти, он стал подниматься по наружной лестнице. Сеньора Жануария, заслышав шаги дочери, проворчала своим хрипловатым голосом:
— Все-таки ночевать решила дома? Нечего сказать, хороша! — Однако, увидев показавшуюся снизу голову Орасио, она прекратила упреки: — А, и ты пришел!..
— Дай вам господь доброй ночи. Как здоровье, тетя Жануария?
— Славу богу. Помаленьку. А как ты?
— Еще не родилась на свет такая хворь, которая пристала бы ко мне.
Сеньора Жануария, женщина пятидесяти с лишним лет с темной морщинистой кожей, подошла поближе.
— Муж будет рад увидеть тебя… Входи.
Первый этаж был почти весь загроможден сельскохозяйственным инвентарем и ветхой рваной одеждой. За дощатой перегородкой стояла кровать Идалины. Орасио бросил на нее сладострастный взгляд. Но сеньора Жануария уже указывала ему на внутреннюю лестницу, приглашая подняться. Младшие братья Идалины, догадавшись, что пришел кто-то чужой, прибежали сверху и сгрудились на ступеньках.
— Э, да ты здорово вырос… И ты тоже… И ты… — говорил им Орасио.
Второй этаж, весь черный от сажи, составляли кухня и большая комната, где стояла двуспальная супружеская кровать, а на полу у стены был постлан соломенный тюфяк для детей. Как и в других домах поселка, второй этаж заканчивался получердаком, куда через узкий коридор попадали по лестничке. Здесь на одной стороне был рассыпан картофель с огорода, на другой на соломе спали старшие дети.
Дядя Висенте, который был глуховат, заметил Орасио лишь тогда, когда гость и сеньора Жануария оказались у него перед носом. Старик лежал в ожидании ужина. Вскочив с кровати, он закричал:
— Ура! Я знал, что ты придешь. Ну, рассказывай, как тебе там жилось?
Вошли старшие братья Идалины — Роман и Зека. Поздоровавшись с ними, Орасио стал рассказывать о своей жизни в армии. Постепенно он начал трусить: «Зачем я поднялся сюда? Нет, я им сегодня ничего не скажу. Надо сначала подумать, как это преподнести. Пожалуй, лучше отложить разговор, пока я не устроюсь на работу, а тогда встретиться с родителями Идалины наедине, без Романа и Зеки».
Дядя Висенте пододвинул ему скамейку:
— Не хочешь ли посидеть с нами?
— Нет, большое спасибо. Сегодня не могу задерживаться. Уже поздно. Я зашел только повидать вас.
Орасио начал спускаться по лестнице, продолжая говорить. Ему показалось, что сеньора Жануария читает в его душе, так как, встретившись с ней взглядом, он увидел в ее глазах немой вопрос.
Идалина ждала его внизу.
— Сказал ты им что-нибудь? — шепотом спросила она.
— Нет. В другой раз… Если подвернется случай, скажи им сама…
Он погладил Идалину по щеке и вышел.
Орасио медленно шагал по улице, засунув руки в карманы и насвистывая. Не очень-то хорошо прошел первый день… Он думал, что Идалина сразу одобрит его решение, а на деле ему пришлось потратить пропасть времени, чтобы уговорить ее. И все же она и до сих пор, кажется, не вполне убеждена…
Пилот бежал рядом, но, почуяв, что дом близко, вырвался вперед и сунул голову в полуоткрытую дверь. Орасио вошел следом за собакой и поднялся по ступенькам наверх.
— Ну и дымище! — проворчал он.
Юноша с трудом различил мать, присевшую на корточки возле очага, где огонь только начинал разгораться… Подальше, на дубовом чурбане, сидел отец и пришивал подметку к старому башмаку. Сеньор Жоаким не был сапожником, но имел большие способности к этому ремеслу. Заплатки, подметки, набойки, каблуки — все, что не требовало машинной работы, он делал очень хорошо и даже с большей тщательностью, чем профессионалы. Они враждовали с Жоакимом и обычно злословили по его адресу: не платя налогов, он брал за работу дешевле других сапожников. Сеньор Жоаким чинил обувь только по вечерам: ему приходилось пасти свой и чужой скот, обрабатывать клочок земли у подножья гор и даже наниматься поденщиком.
Орасио снял шляпу и, переведя взор с отца на закопченные стены кухни, сказал, как бы про себя:
— Все по-прежнему…
Днем, когда Орасио вернулся из Лиссабона, он в радостном волнении не обратил внимания на дом. Теперь же эта картина напомнила ему детство, вечера, которые он провел здесь, пока не стал пастухом у Валадареса.
Старый Жоаким поднял глаза от подметки.
— Что по-прежнему?
— Все как было, когда я уезжал…
— Тебе, значит, хочется, чтобы было по-другому?
— Нет, нет. Это я просто так…
Орасио обвел взглядом грязную, совершенно почерневшую комнату со старой железной кроватью родителей в глубине, с грубым деревенским сундуком и полкой с тарелками и мисками; на очаге — противень для каштанов, напротив, у двери в его комнату, висят его меховые штаны, котомка, куртка и пастушеская шляпа — как будто он никуда и не уезжал.