«Избавься от него, — советовала Элеонор, — удали из своей жизни…»
Я подумал о кроссовом мотоцикле. О видеокамере. О ружье для пейнтбола. Вспомнил каталог, который штудировал в самолете, когда возвращался из Диснейленда с папой и Марджори. Там было столько чудесных штуковин, о существовании которых я даже не подозревал, — ховерборд, автомат для попкорна, часы, которые показывают время в разных городах мира, устройство, превращающее обычную ванну в джакузи, фонарики на солнечных батарейках, а еще парные штуковины — на вид как горные пики, а на деле внешняя стереосистема из стекловолокна для больших вечеринок и пикников. На десять тысяч можно скупить весь каталог, за исключением того, что уже неинтересно.
Когда Фрэнка заберут, мама, конечно, расстроится, но потом придет в себя и поймет, что я сделал это для ее же блага.
ГЛАВА 14
— Небось удивляешься, что у тебя нет братика или сестрички? — спросила однажды мама.
Случилось это за ужином: поедая полуфабрикаты, мама любила говорить на самые разные темы. Я, в ту пору девятилетний, ни разу не задумывался, почему у меня нет братиков-сестричек, но все равно кивнул. Мне даже маленькому было понятно: мама намерена углубиться в эту тему.
— Я всегда хотела как минимум двоих детей, а лучше побольше. Кроме танцев, материнство — первое, к чему я чувствовала предназначение. Через шесть месяцев после родов у меня была задержка.
Большинство девятилеток, услышь они такую фразу от матери, не поняли бы, о чем речь. Но я к девяти годам знал и про задержки, и про многое другое.
— Цикл у меня стабильный с самого первого дня, — продолжала мама. — Я сразу поняла, в чем дело, и к доктору не ходи. Но твой отец не хотел второго ребенка так скоро. Он твердил, что у нас нет денег, но, по-моему, ревновал, что я уделяю столько внимания тебе, а не ему. Убеждал меня сделать аборт, только я не соглашалась. Для меня ребенок, даже зачатый не в самое удобное время, — дар свыше. Я сказала твоему отцу, что играть в Бога опасно. А еще, что не стоит ждать идеальной жизни, потому что она не наступит никогда. Твой отец отвез меня в клинику. Я одна вошла в кабинет, а он остался в коридоре. Мне велели надеть бумажную сорочку, сесть в кресло и вставить ноги в стремена. Они совсем не такие, как для езды на лошади.
Потом включили аппарат, и раздался гул, как у мощного бытового измельчителя. Мама полулежала в кресле и слушала, как он работает. Медсестра что-то сказала, но мама не разобрала: таким громким был гул. Потом маму на пару часов отправили в соседнюю палату отдохнуть вместе с женщинами, которым сделали аборт тем же утром. Когда она вышла в приемную, папа ждал ее, он просидел там все утро, лишь ненадолго отлучался в магазин. По дороге домой мама не плакала, она молча смотрела в окно. Папа спросил, как все прошло, но она не могла объяснить ничего.
— С того самого дня я хотела одного: забеременеть снова и на этот раз родить. Ты же меня понимаешь? — спросила мама.
Я не понимал, но все равно кивнул. Мама так мучительно избавлялась от ребенка, а потом тотчас захотела нового, — по-моему, бессмыслица полная. Это имел в виду папа, когда спрашивал, не сошла ли она с ума?
В конце концов папа согласился. По его словам, только чтобы от нее отделаться, но мама упивалась счастьем. Мне в ту пору только исполнилось два, то есть ей и со мной забот хватало. Мама наслаждалась беременностью, а ведь многие женщины жалуются на тошноту по утрам, онемение груди и усталость.
К концу первого триместра, когда плод был размером с фасолину (мама вычитала это в книге «Первые девять месяцев жизни»), она проснулась от сильных спазмов в животе и заметила на простыне кровь. К обеду она использовала три гигиенические салфетки, а кровь текла и текла.
— Генри, три салфетки это много, — заверила мама.
Я не знал, что такое гигиеническая салфетка, но кивнул.
Доктор осмотрел маму и сказал: выкидыши случаются часто, но нет причин опасаться, что проблемы возникнут и в следующий раз. Дескать, она молода и здорова. Они с папой могут попробовать еще.
Через несколько месяцев она опять забеременела и теперь решила повременить с нарядами для будущих мам. Радостную новость сообщила подругам (тогда они еще существовали) и мне, хотя я об этом не помню. Мне в ту пору было три года. К концу первого триместра снова началось кровотечение. Мама писала и вдруг почувствовала, как что-то из нее выскальзывает. Она глянула в унитаз и поняла, что больше не беременна. Как быть в такой ситуации? Просто смыть за собой?
Мама постояла минутку, потом опустилась на колени и выловила сгусток из унитаза. Она вынесла его во двор, хотела выкопать ямку, но получилось совсем неглубоко: земля-то жесткая.
— Это был твой братик или сестричка, — продолжала мама.
«Похоронена или похоронен на заднем дворе дома, где папа сейчас живет с Марджори», — додумал я, хотя в голове крутилось, что мама едва не смыла ребенка в канализацию.
В третий раз мама забеременела вскоре после того выкидыша и благополучного исхода уже не ждала. Выкидыш случился снова, но теперь раньше, в начале второго месяца. Маму даже по утрам не тошнило, что было первым тревожным знаком.
— Я поняла, что Господь меня наказывает, — вздохнула мама. — Мы получили чудесный подарок, тебя, а через полгода после твоего рождения еще один. Какие же мы были глупые: осмелились выбирать время для зачатия ребенка, точно вечер для танцулек, — тем самым, возможно, лишили себя другого шанса.
Однако на четвертый раз все шло куда удачнее, — рассказывала мама дальше. — Утреннюю тошноту я обожала, а когда стала наливаться грудь — на шестой неделе, как и должно быть, — умирала от счастья. Помнишь, как мы с тобой ездили в больницу? — спросила она. — Мне сделали УЗИ, доктор показал тебе снимок и объяснил, что это твой братишка. Плод был совсем крохотный, но пенис уже просматривался.
Нет, покачал головой я, не помню. Кое-что уж точно лучше забыть.
Доктор посмотрел снимок и сказал, что все хорошо, но для пущей уверенности мама попросила взглянуть снова. Через несколько недель появились странные ощущения. Сперва мама решила, что повторяется старая трагедия, но потом поняла — все иначе. Она прижимала ладонь к животу: внутри что-то пульсировало, словно там плескалась рыба. Она и мою ладошку к своему животу прижимала, чтобы я почувствовал, как плавает мой братик.
Мама так радовалась!
— Мы с папой не очень ладили, — продолжала она, — но, когда мы вместе лежали на кровати и читали «Любопытного Джорджа»,[18] казалось, проблемы позади. С этим ребенком беды не случится. «Главное — детей родить, — думала я, — с остальным смирюсь».
Потом начались схватки, и папа отнес в машину сумку, которую мама собрала давным-давно, еще до первого выкидыша. Роды получились долгими, но фетальный монитор показывал, что сердце ребенка бьется нормально. И вдруг маму увезли в операционную, а папу отослали домой. Маме собирались делать сечение.
Эту историю я услышал девятилетним и спросил, что в ту пору было со мной?
— За тобой присматривала моя подруга, — объяснила мама. — Не Эвелин, а та, с которой я дружила до нее.
Значит, в то время мама еще дружила с нормальными людьми.
Что творилось в операционной, мама не запомнила, только одно слово — «девочка». Значит, не мальчик. Голоса медиков звучали странно, безрадостно. Сперва мама подумала, дело в поле ребенка: вдруг медсестра решила, что она мечтала о сыне? Один взгляд на лицо медсестры — и мама поняла: дело в другом. Она поняла это прежде, чем услышала объяснение. «Дайте мне ребенка!» — попросила она, но ответа не дождалась. За занавесом мелькала зеленая шапочка врача: маму зашивали. Потом, наверное, дали успокоительное, потому что она долго-долго спала и не видела, как в палату вошел папа.
«Главное, что с тобой все хорошо», — твердил он, хотя маме так не казалось ни тогда, ни много времени спустя.
Когда мама проснулась, ее хоть и не сразу, но отвезли в палату к ребенку. Мама назвала девочку Ферн, в честь своей матери. Ферн, завернутая в розовую фланелевую пеленку, лежала в колыбели, как обычный младенец. Ей даже подгузник надели, первый и последний в жизни.
Медсестра вручила малышку маме. Папа тоже был в палате, он сидел в кресле рядом с маминой каталкой. На несколько минут моих родителей оставили наедине с ребенком — мама как раз успела распеленать девочку и осмотреть ее крошечное синеватое тельце. Мама прикоснулась к каждому ребру Ферн, к свежей ранке от пуповины, которая девять месяцев питала девочку, но обвилась вокруг ее шейки и при родах перекрыла кислород. Мама взяла ладошку Ферн и оглядела пальчики: чьи руки у девочки? Вероятно, папины. С такими длинными пальчиками ей была бы прямая дорога в пианистки.
Мама расправила ножки Ферн. Девочка не пиналась, как в последние месяцы. Мама просто обожала те пинки, порой такие сильные, что на животе у нее появлялся бугорок: это маленькая пяточка давила изнутри. («Генри, неужели ты не помнишь? — удивлялась тогда мама. — Не помнишь, как наблюдал за братишкой — тогда мы считали ребенка мальчиком, — который шевелился у меня в животе, словно котенок под одеялом?»)
Мама сняла с Ферн подгузник, понимая: другого шанса увидеть тело девочки полностью она не получит. Промежность была крошечная, розоватая. «У новорожденных девочек капелька крови там не редкость, — объяснил потом доктор маме. — Это от гормонов, которые мать передает ребенку». Папа с мамой, увидев кровь, испуганно затаили дыхание.
За несколько минут мама запомнила личико Ферн. Она предчувствовала, что будет часто-часто вспоминать те минуты и думать, что отдала бы все на свете, только бы их вернуть.
Глаза Ферн закрыты, ресницы длинные, удивительно черные, особенно на фоне синюшной кожи. Носик не пуговкой, как у большинства младенцев, а маленькая копия взрослого носа, с прямой спинкой и аккуратными ноздрями. Этот нос не дышал. Рот как цветочек. Раздвоенный подбородочек тоже от папы, зато скулы явно мамины.