Григорьев почувствовал в словах Афанасия Федоровича горячность, даже враждебность и понял тогда, в чем теперь крылась причина неприязни. Афанасий Федорович был на стороне Меркулова в тех конфликтах, которые иногда возникали между конструкторами машин и производственниками. А Григорьев был «производственником», иной раз от его решения зависела судьба новой машины, освоение ее на том или ином заводе. Несомненно поэтому и история с литейной машиной Меркулова так близко к сердцу была принята Ковалевым.
В тот вечер Григорьев не стал спорить, не захотел ссориться: Светлана всегда болезненно воспринимала конфликты мужа с дядей и не простила бы новых раздоров. С нее хватило и того, что пришлось пережить в первый период замужества. Григорьев односложно, скучным голосом отвечал на замечания Ковалева о неповоротливости министерских работников, а вскоре и совсем замолчал. Тоже не лучший способ избежать ненужных осложнений, но иначе он не умел. В конце концов он мягко заулыбался и сказал: «Спать пора, Афанасий Федорович», и первым поднялся с кресла. Афанасий Федорович понял, что Григорьев не согласен с ним и просто не хочет продолжать неприятный для них разговор.
Вот тогда-то Григорьев почувствовал, что оказался втянутым в сложные и противоречивые столкновения интересов завода, как представлял их Ковалев, забот строителя машин Меркулова и более широко понимаемых интересов дела, которые, как он был убежден, приходится отстаивать ему, Григорьеву.
С тех пор он стал внимательно присматриваться к Меркулову-старшему. Меркулов!.. Приходилось встречаться с ним на заседаниях коллегии министерства, в Госплане, в ЦК партии. Крайне вежливый, может быть, несколько старомодный, в личных отношениях деликатнейший человек, он был до упрямства неуступчив и резок, когда дело касалось внедрения в производство новых машин. Григорьеву искренне захотелось понять его, помочь в осуществлении его идей. Но иногда, считая, что машина еще как следует не отработана, не даст в условиях завода нужной производительности, он придерживал немедленное ее внедрение, требовал улучшения ее конструкции.
Идеи идеями, новшества новшествами, а усложнившееся хозяйство страны требует все больше металла. Нельзя же ради производственного совершенствования машины надолго терпеть потери. В тех случаях, когда Григорьев бывал не согласен, он прекращал споры, замолкал и даже Меркулову, по авторитету и деловому весу занимавшему в другом министерстве — тяжелого машиностроения — почти равное с ним положение, не удавалось сдвинуть его с «мертвой точки».
Очередной такой разговор с Меркуловым — и на этот раз совсем не о литейной машине — состоялся месяца два назад. Григорьев тогда тоже собирался лететь на один южный завод, надо было разобраться в причинах неровной работы доменного цеха. Меркулов позвонил буквально за несколько минут до его отъезда в аэропорт. В меркуловском институте проектировалось новое устройство для доменной печи увеличенного объема, которую должны были, строить на заводе Логинова. Меркулов принялся подробно объяснять: «Возник вопрос об оформлении авторства на идею конструкций устройства. Мы считаем необходимым включить в авторский коллектив и вас, разработка идеи принадлежит и вам». Надо было спускаться к машине, но Григорьев довольно долго молчал. Меркулов покашливал, давая тем понять, что он терпеливо ждет. «Как нам поступить, Борис Борисович?» — явно сдерживая себя, спросил Меркулов. «Я думаю», — сказал Григорьев. «Что это значит?» — не очень удачно спросил Меркулов, видимо, теряя терпение. «Я привык думать, прежде чем принимать какое-то решение…» — спокойно разъяснил Григорьев. «Мы все привыкли к мыслительному процессу, Борис Борисович, — как можно более мягким тоном сказал Меркулов. — О чем вы собираетесь думать?» Григорьев сказал, что еще не знает, следует ли включать его фамилию в список авторов. Меркулов помолчал, видимо, не ждал такого поворота. «Принцип конструкции разработан вами, — сказал он, — а мы оформляем авторство на разработку идеи… Не думаете же вы, что я предлагаю вам нечто противозаконное и аморальное?» — удивился Меркулов. Григорьев молчал. «Меня ждет машина, — сказал он, — самолет улетает через сорок минут». Меркулов удивился: «Какой самолет?» Григорьев ничего не ответил. Молчал и Меркулов. Первым не выдержал Григорьев, времени у него не оставалось. «Я вас слушаю…» — сказал он. «Но это я должен услышать от вас, сколько времени вам надо думать?» — взбунтовался Меркулов. «Три дня», — изрек Григорьев. «Но почему три? — теряя терпение, спросил Меркулов. — Почему именно три?» «Я как раз вернусь в Москву», — ответил Григорьев. Иван Александрович подчеркнуто извинился, что отрывает Григорьева от дел и положил трубку.
Тот телефонный разговор с Меркуловым заставил Григорьева тщательно взвесить причины, по которым следовало отказаться от включения его фамилии в авторский коллектив. Он тогда еще во время разговора подумал, что надо отказаться. Ему не хотелось сразу отвечать определенно, надо было еще подумать. Он избегал действий по интуиции и недостаточно продуманных решений.
Скромность, как мог кто-нибудь предположить, здесь была ни при чем. Григорьев действительно разработал принцип конструкции, рассчитал механические нагрузки и ход физико-химических процессов для печи увеличенного объема. Он выполнил первую половину дела, обеспечившую работу конструкторов Меркулова. И по моральному, и по юридическому праву его могли включить в авторский коллектив.
Не могло быть и боязни ответственности: воплощение его разработок в конструкцию — это механика, машиностроение, а Меркулов — прокатчик, то есть машиностроитель, шеф проектировщиков своего института, не мог допустить ошибки. Он настоящий ученый, не в пример некоторым другим.
Совсем иные соображения останавливали Григорьева. Он всегда стремился не попадать ни в малейшую зависимость, хотя бы моральную, от людей, с которыми приходилось иметь деловые отношения. Конечно, невозможно представить, чтобы Меркулов, человек порядочнейший, когда-нибудь напомнил о своем предложении и попросил взамен какой-либо услуги. Но есть принципы, от которых нельзя отступать ни при каких обстоятельствах.
Вернувшись тогда с южного завода, Григорьев наотрез отказался от предложения Меркулова и тем еще больше осложнил с ним отношения. Одни в меркуловском институте объясняли отказ упрямством, другие — боязнью ответственности, третьи — фарисейством или просто григорьевским чудачеством.
Отсутствие его имени среди группы конструкторов, которая вскоре получила авторское свидетельство на изобретение, было истолковано его недоброжелателями как провал в науке. Все знали, что печь новой конструкции для уральского завода — это григорьевское детище. Лишь еще больше укрепилось мнение, что Григорьев пренебрегает наукой просто потому, что не имеет соответствующей подготовки. Его постоянные иронические замечания и высказывания по поводу отставания металлургической науки от развития производства, беспощадные насмешки над некоторыми учеными мужами, по его мнению, лишь гнавшимися за учеными степенями, не проходили незамеченными. Эти люди платили ему такой же неприязнью и объясняли ее тем, что он — исключительно практик — не в состоянии оценить роли теории. Ни в одной из научных работ не называлось его имя, хотя, будь он сдержаннее и терпимее, он давно бы, как говорят, «вошел в науку».
Все реальные основания для этого существовали. Высокое давление под колошником, повышение температуры дутья, которые он ввел в практику, когда еще был начальником доменного цеха, потребовали расчетов, проникновения в суть процессов доменной плавки, длительных экспериментов. Необычность и, как потом оказалось, ценность всех этих исследований заключалась в том, что они велись не в лабораторных условиях, а на мощных печах в условиях промышленного производства чугуна. Григорьев отстоял себе право вести экспериментальную работу на первом этапе даже за счет некоторого снижения уровня выплавки. «Печи пойдут ровно, если год мне не будут мешать…» — сказал он тогда директору завода. Хорошенькое дело — год! Но как с ним ни бились, как ни пытались урезонить, какие только взыскания за временное снижение выплавки чугуна ни выносили, он продолжал свое. А потом напряженность в отношениях как-то сама собой исчезла: печи пошли ровно, и производительность их превысила американскую.
Все это происходило после окончания войны, в годы, когда металл был особенно нужен для восстановления промышленного потенциала страны. Некоторые ученые «не заметили» ничего этого, ему не простили насмешек над так называемой «чистой наукой». Но то, что он и его работники сделали, было подлинной наукой, проверенной практикой. Он и несколько мастеров печей получили тогда Государственную премию.
В министерстве, куда Григорьева перевели уже с поста директора завода, главной его заботой стало расширение производства, перспективные вопросы развития металлургии и выполнение плана заводами страны. И это в глазах недоброжелателей как бы подтверждало его «практицизм», нежелание заниматься наукой. А он не отступал от своего, не щадил самолюбия тех, от кого не видел прока для науки и производства. На широком совещании по обсуждению проектного задания доменной печи увеличенного объема на уральском, логиновском, заводе, которое он вел, он спокойно, не вмешиваясь в дискуссию, выслушал две спорящие стороны. После пылких речей, в которых доказывались совершенно противоположные точки зрения, Григорьев дождался тишины в зале и сказал: «Нам остается только одно: сложить то и другое и разделить пополам…» Речь шла о количестве фурм — приборов, через которые вдувается в печь раскаленный воздух. Возмущение, вспыхнувшее было в зале, скоро угасло, оказалось, что среднее арифметическое в точности совпадало с предложенным проектировщиками вариантом. Исход долгих и шумных споров был столь неожиданным, что никто не попытался возразить. А он оглядел зал и со слабой улыбкой сказал: «Ну что же, наука на этот раз, кажется, оказалась на высоте…» И совершенно непонятно было: ирония ли это или признание справедливости варианта проектировщиков. И этого замечания ему не простила ни та, ни другая из споривших сторон…