Нелли Петровна как-то сжалась, посуровела.
— Не знаю, хватило бы у меня сил жить, как вы, — заговорила она. — Надо очень любить человека…
— Я любила его. А сейчас… — Лариса задумчиво покачала головой. — Он стал совсем другим, чужим, но оставить его я не могу… Он вернулся из заключения, считает, что я изменяла ему. Взять и бросить больного… Я бы мучилась всю жизнь.
— А Ковров… не смог бы помочь вам? — Нелли Петровна зарделась, так неожиданно для нее самой вырвался этот вопрос.
— В чем помочь? — спросила Лариса и недоуменно взглянула на нее.
— Наверное, он хорошо относится к вам…
— Он женат, у него дети, — сказала Лариса, поняв, о чем она говорит.
Нелли Петровна промолчала, не посмела сказать, что Ковров одинок. Это было бы вмешательством в чужую жизнь. Может быть, Лариса знала, но не хотела посвящать чужого человека в свою жизнь, а может быть, Ковров ничего не говорил ей. Скорее всего, так и было, мешала мужская гордость или опасение быть неправильно понятым. Нелли Петровна успела угадать угловатый характер Коврова.
После обеда Лариса торопливо побежала на печи, к себе, и зал автоматики. Нелли Петровна вернулась в лабораторию и принялась помогать своим лаборанткам с анализами. Ее не оставляла мысль, что она не так, как надо, как это сделала бы Лариса, разговаривала сегодня с Серединым. «Ты так же, как и он, хочешь встречи, вот в чем дело, — сказала она себе. — Лариса здесь ни при чем. Хватит ли у тебя силы просто помочь ему остаться человеком, ни на что не рассчитывая для себя? Хватит ли силы жить так, как Лариса? — Нелли Петровна одернула себя. — Опять Лариса!..» Ее охватила досада. Чем, собственно, эта простая, без претензий на какое-то подвижничество женщина могла привлекать к себе внимание? Самой жизнью она поставлена в условия исключительные, но даже и не сознает этого. Живет так, как привыкла жить. Просто привычка… Сложнее, когда никто, никакая привычка, никакие обстоятельства жизни не заставляют брать на себя заботы о человеке, а ты все-таки берешь… «Нет, — тут же опровергла себя Нелли Петровна, — и у меня есть обстоятельства жизни, заставляющие поступать так, а не иначе. Все дело в том, выдержу ли я, как выдерживает Лариса, или меня не хватит с первых шагов…» И вдруг, на минуту оставив работу, она сказала себе то, что владело ею все эти дни и чего она никак не могла выразить словами: «Я люблю его…»
XXIII
Ковров решил поговорить с Григорьевым сейчас же. Нелли Петровна права, как получится, так и получится. Разыскать его на печах, — а он, видимо, там, ни Середин, ни приехавший в доменный цех директор не могут его найти, оборвали все телефоны — и прямо на ходу рассказать о холодном дутье и отдать теплотехнический расчет. Это там, в Москве, в министерских кабинетах надо ждать приема в установленные часы, а на заводе Григорьев поговорит; сам же когда-то был производственником…
Ковров спустился вниз. Сыроватый воздух ясного свежего дня взбодрил его. Даже около домен среди железа, на путях, под могучими трубопроводами, где и деревянные-то шпалы были прихвачены потускневшей ржой, земля все-таки пахла влажной осенней землей. Он отбросил недокуренную папиросу и полной грудью вдохнул этот холодный, живительный, пропитанный ароматом сырой земли воздух.
Неподалеку, на путях, стоял ссутулившийся Черненко и, сунув руки в карманы, смотрел в сторону аварийной печи. Там приткнулась черная директорская «Волга». В лакированном ее корпусе, неестественно изламываясь на его перегибах, отражались трубопроводы. Рядом стояла вторая такая же «Волга», но так, что в ее кровле и боках ничего не отражалось.
— Приехали… — сказал Черненко подошедшему Коврову.
Поодаль от машин, на железнодорожных путях, у печи на самом ветру тесной группкой стояли люди, придерживая шляпы. Ветер заворачивал и трепал полы совсем не для завода пальто и плащей. Только начальник цеха Середин, худощавый, нескладный, был в своем длиннополом пальто, в каком он обычно появлялся на заводе. Ему было холодно: поглядывая вверх на оборванные трубопроводы — туда же, куда смотрели и все, — он поеживался и в конце концов поднял воротник пальто. Рядом с ним, сунув руки в карманы серого макинтоша, стоял крепкий коренастый Логинов.
— Вон и Григорьев, — проговорил Черненко. — Это его пальто, я сколько годов на заводе видел… А что тут сделает сам Григорьев!
— Такой же, как все… — пробормотал Ковров, разглядывая стоявших на путях, — ничем не отличается…
— Поработал бы с ним, тогда бы узнал… Очень даже отличается… — с неприязнью, в чем-то противореча только что им же самим высказанному сомнению, произнес Черненко.
Ковров молча повернулся и побрел к толпившейся на путях группе людей. Он шел нетвердой походкой, вяло перешагивая через рельсы и медленно обходя завалы, глядя в землю, словно в глубокой задумчивости, плохо сознавая, что происходит вокруг. Черненко следил за ним настороженным недоверчивым взглядом: зачем он туда идет?
Ковров подошел и остановился неподалеку от Григорьева, стараясь услышать, что он говорит. Никто не обращал внимания на Коврова, и он подошел еще ближе. Григорьев ничего не говорил, стоял, сунув руки глубоко в карманы потертого темно-синего пальто, и спокойно осматривал разрушенные трубопроводы. Директор завода сказал, что авария произошла вчера ночью, что он сразу же создал комиссию и что пока еще рано говорить, в чем причина аварии. Спросил Григорьева, каково его мнение по поводу происшедшего. Тот повел бровью, пожал плечами и ничего не ответил. Какой-то молодой инженер в щегольски заломленной шляпе — как помнилось Коврову, из отдела главного механика — принялся объяснять, в чем тут дело. Григорьев медленно повернулся к нему, посмотрел на него в упор, вздохнул и опять поднял взгляд на изуродованные трубопроводы.
— Вы не согласны со мной?.. — пробормотал молодой человек.
Григорьев опять посмотрел на него и опять отвернулся, Ковров представил себя на месте шустрого молодого инженера: не хотел бы он оказаться в таком положении. «Но он же глупости говорит, — подумал Ковров, — что же можно ему ответить? Здесь не экскурсия школьников…» От этой мысли, объясняющей молчание Григорьева, Ковров почувствовал некоторое облегчение, но все-таки подумал, что лучше бы совсем не встречаться с Григорьевым, чем вот так… Пожалуй, ему, Коврову, надо в другой время…
Инженеру не терпелось, и он принялся доказывать директору завода, что авария произошла из-за неумелых действий обслуживающего персонала.
— Да вы же глупости говорите… — неожиданно для себя взорвался Ковров.
Григорьев повернулся к нему, и Ковров прочел в его глазах живой интерес.
— Вы мастер или газовщик? — спросил Григорьев.
— Газовщик. С этой печи… — сказал Ковров и назвал свою фамилию.
Григорьев помолчал, разглядывая Коврова, и, наконец, изрек:
— Послезавтра в комнате рапортов будет совещание, вас пригласят.
— Есть! — отчего-то по-военному откликнулся Ковров и, поняв, что деловой разговор окончен и что сейчас о холодном дутье говорить неуместно и быть здесь больше незачем, пошел к Черненко. Уходя, он боковым зрением уловил взгляд Григорьева, брошенный ему вслед после этого «есть!». Ковров оглянулся, но Григорьев уже поднял глаза на печь. Такой как будто незначительный эпизод — один человек пригласил другого на совещание, а словно с плеч тяжесть свалилась. Только теперь Ковров осознал, в каком был напряжении минуту назад, и удивился тому, что оно вдруг рассеялось.
Вместе с Черненко он зашагал к зданию диспетчерской.
— Что там? — спросил Черненко. Ковров почувствовал, что старшим мастером владеет страх. Страх за себя.
— Послезавтра совещание у Григорьева в диспетчерской, — возбужденно сказал Ковров и взглянул на Черненко таким просветленным взглядом, будто это совещание ничем не грозило им обоим.
— А с печью как? Ничего не сказал?
Ковров пожал плечами.
— Не знаю, при мне — ничего…
— Чему ты обрадовался, не понимаю.
— Да я ничему не обрадовался. Просто тяжесть с плеч свалилась, отчего — сам не пойму.
Черненко стоял, устремив взгляд под ноги на ржавую, влажную землю.
— Алеша, я всю ночь не спал, — упавшим голосом заговорил он, — сердце сдает, домой пойду. Скажи, кто спросит, приболел Черненко.
— Идите, Валентин Иванович, идите, надо вам отдохнуть. А я скажу — заболел мастер…
Ковров поднялся в кабинетик Черненко и почти сейчас же вслед за ним вошла Нелли Петровна.
— Не утерпела я, хочу узнать, как вы увидели Григорьева, — живо заговорила Нелли Петровна, устремляя на Коврова прямой, открытый взгляд.
— Садитесь, — пригласил Ковров.
— Нет, нет, я сейчас побегу. Ну, хоть что-то он вам сказал?
— Всего два слова… Такой, знаете, странный разговор получился… — Он вдруг замолк.
Нелли Петровна внимательно и, как показалось Коврову, тревожно, едва приметно сведя точеные брови, смотрела на него.
— Да, да, я слушаю, — наконец, нетерпеливо сказала Нелли Петровна.
Ковров понял, что она с тревогой ждет его суждении о Григорьеве, и неторопливо, приостанавливаясь в поисках точных слов, заговорил:
— Такое впечатление странное… Молчит… Может смотреть на вас и молчать, не по себе как-то становится. Будто он вот так спокойно, на виду у всех изучает вас… Молчит — и все…
— Да, но все-таки он что-то сказал, если у вас, ну пусть короткий, но какой-то разговор был.
— А сказал он… — Ковров пожал плечами, — обычную вещь сказал, распорядился, чтобы я был послезавтра на совещании. Да не в словах дело, — торопливо продолжал Ковров, — по нему видно, по тому, как он держится, по взгляду его видно, что он задумал что-то сделать с печью…
— Холодное дутье?.. — Нелли Петровна вопросительно подняла брови.
— Не знаю… Это же мы с вами, а что он — не знаю. И как отнесется к холодному дутью, тоже не знаю. — Ковров помолчал. — Странный какой-то человек.
Нелли Петровна едва приметно усмехнулась, собираясь уходить, сказала: