Зато другая папка, с вырезками статей, заметок и фотографий из газет и журналов, пришлась ему по душе. Это были материалы, рассказывающие об Индии. Видно было, что отец долго и старательно собирал вырезки, расклеивал их по разделам: промышленность, сельское хозяйство, культурная жизнь, искусство… Виктор спросил, зачем он это делал. Оказалось, отец использовал материалы своей коллекции для выступлений и бесед в советской колонии в Бхилаи, где при техническом участии Советского Союза был построен металлургический завод, и в Бокаро, где такой же завод из года в год расширялся, и у себя на родном заводе.
Когда они с отцом рассматривали вырезки, Виктор, может быть, впервые понял, как гордится отец своей работой в далекой стране, с каким интересом относится к чужим обычаям, к положению рождающегося на его глазах и при его участии рабочего класса.
И вот теперь, доставая сервиз, Виктор вспомнил и об этих вырезках. Отец увез папку с собой, чтобы пополнить ее новыми материалами, а посуда осталась в темном углу, и совсем не грех было ею воспользоваться. Но если бы мать — он никогда не называл ее мамой: ни в мыслях своих, ни в разговорах с кем-либо — узнала о том, что он угощает гостя из ее сервиза, ему бы несдобровать. Он знал, как раздражалась мать, когда покушались на ее вещи. Отец — совсем другое дело. Он жил заводом, знал «повадки» всех доменных печей, смело шел в огонь около чугунных леток, когда что не ладилось. За то и уважал, и любил его Дед — прочил в свои преемники. Командировка отца в Индию расстроила планы Деда и поселила в его душе обиду на ученика, от которой иной раз страдал и Андронов-младший: Дед никогда не упускал случая укорить его за родителей.
Вспомнив теперь об отце, о том, с какой придирчивостью относился он к работе горновых и мастеров и правильной эксплуатации печей, Виктор представил себе, как расстроился бы он, окажись в момент аварии дома. Родители должны были скоро приехать, уж отец-то не станет сидеть сложа руки.
— Людям рты зажимаем, правду боимся сказать, — не утерпел Андронов, — работаем на износ, — вернулся он к тому разговору с Ковровым на заводе. — Да сколько же можно?
— Поаккуратнее, — остерег Ковров, — сам же предупреждал: кулаками не махать…
— Да что вы, Алексей Алексеевич, все — сервиз, сервиз!.. Пропади он пропадом! Вы мне лучше объясните, как такое возможно? Ну как?
— Хорошо, отвечу. Все! Конец этому, Витя. Григорьев не допустит.
XXVI
Коврову хотелось так повернуть разговор, чтобы Андронов понял: уж если идти к министерскому начальству, не о клинышке в реле и не о Черненко надо говорить, а хотя бы о своих пресловутых «ста конструкторах», о механизации труда горновых, одним словом, о проблемах конкретных и близких Андронову.
— А дадут ему, Григорьеву, волю? — с сомнением спросил Андронов. — Да и где же он до сих пор был? Может, и не знает, а? Может, не знает, что делается у нас, а кто к нему ближе, боятся правду сказать: большой завод, про него плохо сказать нельзя, директор, вроде, авторитетом пользуется… Так мозги себе забьют, и живого слова никто произнести не осмелится.
— Вот бы об этом и доложить, — вдохновился Ковров. — А так, вообще, с ним поговоришь…
— Что — не примет? — сузив холодно блеснувшие глаза, спросил Андронов. Сделал было движение вскочить, но глянул на разукрашенный фарфором столик и разом остыл.
— Не в этом дело…
— Вроде нашего босса Черненко?
— Да нет, — с досадой воскликнул Ковров. — Просто умный человек.
— А я, выходит, дурак? — Андронов уставился на гостя испепеляющим взглядом.
Ковров устало заговорил:
— Ну при чем тут «дурак», Витя? С ним просто так не поговоришь. О второстепенных делах нельзя — о главном надо… — На языке Коврова все время вертелась фамилия Черненко, но он удерживал себя от нравоучений в лоб, знал, что с Андроновым так нельзя, — без фокусов твоих, думать, а потом отвечать, и прежде чем спрашивать — тоже думать.
— А я что… — начал было Андронов и сам себя оборвал: — Может, это и лучше, что надо думать?
— Понял ты меня, наконец, — сказал Ковров.
— Вы тоже… — обидчиво заговорил Виктор, — тоже иногда наперед скажете, а потом уже подумаете.
— Бывает, — согласился Ковров. — А вот у него не бывает. Не испугаешься?
— А чего мне пугаться? Уволить меня не уволят, пойди сыщи третьего горнового, днем с огнем не найдешь. Волосы поотращивали, в грязь не хотят лезть. Пьяным я к нему само собой не заявлюсь, в милицию не заберут. Ну, чего мне пугаться?
— Да-а… ты все по-своему… А я бы побоялся вот так, просто пойти. Кроме увольнения и милиции, есть еще, понимаешь, гордость человеческая, что ли. Достоинство не захотел бы терять, а то ведь так может промолчать, слова не скажет, отвернется — и будто тебя здесь и нет.
— Что это вы меня отговариваете? — спросил Андронов и придирчиво уставился на Коврова.
— Я не отговариваю, советую, Витя, обойдись без своих штучек, обложить не хитро, а вот разумом… понимаешь?
— Так о чем бы вы посоветовали поговорить? — помолчав, непривычно смиренно спросил Андронов.
«Пронял я его, наконец, — подумал Ковров, — а сколько нервов стоило». Он тяжело вздохнул, устало привалился было к краю стола, но чашки звякнули, и он отпрянул.
— Ну что я тебе могу сказать, Витя? — Ковров поднял на него обведенные мглой глаза. — Одно ясно, завод не может дальше так… Нет, не может… — отвечая на свои собственные сомнения, воскликнул Ковров. — Нас с тобой и не спросят, а сам-то завод?!. Живое существо, силищи в нем сколько. Не может он умереть. Не может! Но и жить так, как мы сейчас живем, — без резервов производства, с устаревшим оборудованием — дальше нельзя.
— Волю бы мне дали… — Андронов сжал руку в кулак.
— Не забывай, — остановил его Ковров и глазами указал на столик.
— Да что ему сделается! — отмахнулся Андронов. — Дали бы мне волю, подложил бы мины под устаревшие печи, рванул бы к чертовой матери и на их место новью построил.
— Все как-то у тебя рывками идет, Витя. То вдруг завод взрывать, то… — Ковров запнулся, хотел сказать о Черненко, но взглянул на сервиз и остерегся. — Тебе бы учиться, пока молод, пока семьи нет, заботы не одолели.
— Так это вы у нас один такой, Алексей Алексеевич. Знаете, что Васька мне вчера сказал? «Я, говорит, двужильный, привычный. Печка кормила бы — вот те и все».
— Васька! — с иронией воскликнул Ковров. — Что с него взять?
— Без таких, как Васька, печь и кормить не станет а чугуна от нее не возьмешь, — рассудительно сказал Андронов. — Старые кадры свой век доживают, грамотная молодежь от горна бежит. Приходят такие, как Васька, которым деваться некуда. А уйди завтра Васька — где горнового взять? Пропадем мы без таких…
— Сейчас — да, пропадем, — подтвердил Ковров. — А жить надо с прикидкой, не на «сейчас», а на будущее. Ваське надо учиться, иначе он в грязи пропадет, и опять же мы не то что хорошего горнового, человека лишимся.
— Что же получается, Алексей Алексеевич: мы, все горновые, должны за расчеты садиться? Так получается?
— Так! — решительно отрубил Ковров. — Все вы можете сесть за расчеты, не какие-то там выдуманные «сто конструкторов» со стороны, а вы сами! Подучитесь в институтах и техникумах и начнете перестраивать производство. Заводов в стране много, мастеров печей без образования надо заменять инженерами, газовщиков грамотных не хватает… Возьми меня, могу я Черненко заменить? Он опытом берет, а у меня и опыта — с ним не сравнять, и инженерного образования нет. Черненко на пенсию надо провожать, сам просится, а кого взамен?
— Черненко?! — вскипел Андронов. — Черненко давно пора проводить пинком под зад.
Ковров опомнился, в душе ругнул самого себя: «Ну, что тебе надо было?»
— Да не в нем дело! — попытался он успокоить Виктора. — Оставь ты Валентина Ивановича.
— Черненко оставить?! Ну, нет! Не дождетесь вы от меня успокоения. — Андронов в сердцах ухватился за угол хилого столика и с силой тряхнул его. — Он у меня…
Непрочное андроновское сооружение зашаталось и жалобно заскрипело. Ковров, спасая индийский фарфор, вцепился в ножку стола. Сгоряча вскочил, в тесноте споткнулся и, падая, увлек за собой и злополучный столик, и все, что на нем располагалось. С грохотом и звоном разлетелись по полу фарфоровые черепки и полуистлевшие доски.
Ковров поднялся на четвереньки и зачем-то принялся сгребать черепки в кучу. Потом оставил бесполезное занятие и встал. Крутой румянец проступил на его лице.
— Так я и знал! — с досадой крикнул Ковров. — Втравил-таки меня в историю…
— Вся эта красота не помогла, — заметил Андронов. — А пишут, что успокаивает… Ну и Черненко!..
Он взял веник и совок, согнувшись в три погибели, принялся старательно собирать с пола битую посуду. Одна чашка чудом уцелела, но он сгреб и ее в общую кучу и с грохотом свалил в ведро для мусора.
Ковров порылся в карманах, денег на сервиз явно не хватало.
— Я тебе потом отдам, — пообещал Ковров.
— Это еще зачем? — Андронов насупился. — Сам я виноват… Да еще Черненко, — упрямо добавил он. — При чем тут ваши деньги?
— Не могу… я… с-с-с тобой… — едва не заикаясь пробормотал Ковров. — Терпения не хватает… Вот уж хотел по-человечески тебе объяснить, так нет, сервиз мне подсунул…
— Не было бы этого Черненко и сервиз был бы цел, — не слушая гостя, гнул свое Андронов. — Я вот теперь точно вам говорю, Алексей Алексеевич, клинышек в реле — его рук дело… А чашки — кому они нужны! Одна похвальба для матери, пыль людям в глаза пустить — вот и все их назначение было. Может, без них честнее будет, зависти в людях меньше станет плодиться.
Когда Ковров ушел от Андронова, было еще не поздно, и он решил навестить Майю, а потом со спокойной душой отправиться отдыхать. Пусть уж сегодня будет вечер визитов, а завтра заводские дела опять поглотят без остатка. Эти три дня после аварии он был так занят, так уставал под конец дня, что лишь иногда вспоминал о Майе и каждый раз укорял себя в невнимании к семье друга.