— Ты что же вчера молчала? — негромко спросил Василий Леонтьевич и, прихрамывая на больную ногу, двинулся на Марию Андреевну. — Ты что же это творишь, окаянная?! Чего тебе хочется, то и творишь, — все более распаляясь, крикнул он. — К мужу в постель тебя потянуло, чертова ведьма, а об деле сказать забыла.
— Опомнись, Вася, опомнись, что ты говоришь? — тонко закричала Мария Андреевна, — Какой ты вчера был, страшно смотреть, пожалела я тебя, знала, что на завод побежишь.
— Пожалела!.. — вскричал Дед.
Мария Андреевна, как водой окатила рассвирепевшего супруга, сказав:
— Ты бы вместо всего того к Григорьеву пошел, — она сохраняла полное самообладание, знала, что муж не тронет ее и пальцем. — Он тебя ждет не дождется.
Дед остановился и вперил в нее испытующий взгляд.
— А етава еще не хватало! Почему ты мне и про Григорьева не говорила?
— Где же было говорить, когда ты едва лег и захрапел на все этажи, хоть бы слово ласковое сказал…
— О-о-ох!.. — пробормотал Василий Леонтьевич.
Мария Андреевна поняла, что первый запал у него прошел.
— Иди, своими делами занимайся, — сказала она строго, — не маячь передо мной. — Она оглядела его с ног до головы и, презрительно фыркнув, отвернулась.
— Я те другой раз всю квартиру лесом засажу!.. — не зная, как же приструнить жену, пообещал Василий Леонтьевич и заспешил в спальню одеваться. Надо было и в самом деле пойти к Григорьеву.
Дед надел свою парадную черную пару при колодках орденов и со знаком Государственной премии — наряд, в котором он появлялся на праздничных собраниях, в гостях, по случаю семейных торжеств, и поднялся на следующий, четвертый этаж. Позвонил раз в квартиру для приезжих, позвонил два: за дверьми стояла тишина. Ах ты, будь неладна! Пока объяснялся с Марией Андреевной и одевался, Григорьев ушел. Да и пора было, как сразу-то не сообразил, не поторопился.
VI
Неожиданно открылась дверь соседней, андроновской квартиры и на площадку вышел в широких затрапезных штанах и полосатой застиранной пижаме Александр Федорович. Заметно выдавалось под пижамой брюшко. Дед опешил: не ожидал, что Александр приехал.
— Наше вам, Василий Леонтьевич… — солидно, нажимая на свойственные его голосу басовитые ноты, сказал Александр и как-то сверху вниз протянул Деду крупную ладонь. — Сегодня утренним самолетом прилетел, — сообщил он. — А у вас вид хороший, — продолжал Александр. — Хорошо выглядите, Василий Леонтьевич.
Александр стоял крепко, расставив ноги, слегка откинувшись, чтобы сбалансировать брюшко. Лицо его, ладно сработанное, с резковатыми чертами, было невыспавшимся после ночного полета, но, с тех пор как в последний раз видел его Василий Леонтьевич, — с печатью силы и уверенности в себе.
Дед неторопливо, сознавая собственное достоинство, пожал протянутую руку и сказал:
— А отчего же мне плохо выглядеть? Живу на русских хлебах… — он еще раз повторил, подчеркивая тем значение сказанного: — На русских хлебах живу! Всем доволен, все у меня есть. Плохо мне выглядеть не след.
Александр понял скрытое в ответе недовольство старика, его предубежденность, но не захотел обострять разговор, сделал вид, что не заметил намека. Ему писали в Индию, что Дед недоволен им, да и без писем он знал, как обер-мастер ждет его, как хочет уйти на пенсию, а уйти не может, кроме Александра Андронова, некому его сменить.
Знал все это Александр и не мог согласиться с Дедом: не только от его желания зависела работа в Индии, направили помогать дружественной стране. Как тут откажешься? Вот от второго срока можно было отказаться — понаехало много мастеров и с Урала, и с Украины. Понимал Андронов — несправедлив к нему Дед, и все же любил своего учителя, ценил и не хотел ссориться с ним.
— Да, правильно! — решительно сказал Александр Федорович, — Лучше русского хлеба и нет ничего на свете, я это понял. Согласен с вами, Василий Леонтьевич… — И торопливо, опасаясь, что Дед скажет что-нибудь обидное, продолжал: — А Григорьев вот минут пять, как ушел… С этой аварией всем беспокойство.
— Был ты у него? — с внезапным интересом спросил Дед. — Каким стал? Да-авненько не виделись…
Василий Леонтьевич знал Григорьева с тех еще пор, когда того перевели к ним на завод начальником цеха, вскоре после его поездки в Америку. Уважал и по-своему любил его за молчаливость, за строгость, за то, что никогда ни с кем не заигрывал и не ставил себя выше других в личных отношениях, но был непререкаемым авторитетом и для рабочих, и для инженеров, и вообще, как считал Василий Леонтьевич, для всех…
— Хотел пойти… хотел, да расхотел, — с какой-то виноватой усмешкой сказал Александр. — Слышу за стенкой все ходит, ходит туда-сюда… Думает… Не стал его отвлекать.
Побоялся сказать Деду Александр Федорович, что остановило смутное ощущение какой-то настороженности, которая охватила его в Москве и еще более укрепилась после встречи с Меркуловым. Он вспомнил теперь, откуда она взялась в первый раз: еще года три назад, в Темиртау, куда вызывал его Григорьев для наведения порядка на печах.
— Да-а… — протянул Дед, добрая улыбка осветила его строгое стариковское лицо, сделала его почти ласковым. — Всегда он ходил у нас в задумчивости. Идет, идет по путям, остановится, посмотрит вверх на колошник, опустит голову и дальше пойдет, и опять в задумчивости… Ну, а ты, Саша, насовсем вернулся или как? — осторожно спросил Дед, хоть и зарекался перед самим собой первым не начинать расспросов.
— Насовсем! — Андронов решительно кивнул.
— Выходи в цех поскорее, не прохлаждайся, — оттаивая душой, торопливо заговорил Дед. — А то боюсь, как бы ко дню рождения опять не пришли начальники с подарками да с шампанским уговаривать еще на год остаться. Так и до могилы дотянут.
— Отпуск у меня, Василий Леонтьевич, — сказал Андронов и отвел глаза, побоялся Дедова взгляда. — Три месяца отпуска заработал я, хотим с Лидией Кирилловной на Юг, в санаторий… Да заходите ко мне, Василий Леонтьевич, что же мы перед дверью?..
Дед разом помрачнел, нагнал морщину меж широких бровей.
— Работать надо, а не по гостям расхаживать, — ворчливо сказал он и не попрощавшись стал спускаться на свою площадку.
Сзади выскочил из андроновской квартиры и, перепрыгивая через три ступеньки, помчался вниз Виктор, видно, торопился на завод. Чуть было не проскочил мимо Василия Леонтьевича.
— Вот ты где мне попался! — остановил его Дед.
Виктор с изумлением оглядел торжественный наряд старика и опустил глаза. Ждал разноса.
— Ты что же, и поздороваться с соседом не хочешь? — спросил Дед. — Об себе понятие высокое имеешь?
— Здравствуйте, Василий Леонтьевич, — заспешил Андронов-младший и в придачу еще поклонился. — Я так… просто… не успел… Не думал, что вас встречу…
— А чего же не успел? Живем мы с тобой по-соседски, всегда можно рассчитывать, что встретимся. Ты даже в гости ко мне, было дело, заглядывал, «подарочком» хотел наградить. А сейчас не успел? А то, может, не узнал?
— Что вы, Василий Леонтьевич, — осмелев, продолжал льстить Виктор, — опыт у вас…
— Эк, куда тебя потянуло! — с въедливой усмешкой сказал Дед. — А ты басню Михалкова помнишь?
— Какую? — насторожился Виктор.
— А вот тую самую, как лев зайца во хмелю середь леса сгреб. В когти мне попался и решил взять увертками заячьими? Ты лучше мне объясни, как это ума у тебя хватило чуть было рельсу мне в спальню не подсунуть? Это как — по-соседски? А если я завтра трехкубовый ковш с экскаватора сниму и к тебе подселю?.. Прикатили из Индии отец с матерью и снова тебя бросают, на курорт собираются… Опять некому за тобой присмотреть, некому тебя по-матерински по заднице настегать. Мать, знаешь, стегает-стегает, а не больно. Некому! Ты хоть меня-то послухай… Мастер на тебя жалуется.
— Что же, я плохо работаю? — обиделся Виктор. — Любой скажет, никакой лени за мной нету.
— Это я и сам знаю, незачем мне ни у кого спрашивать; я тебя по десять раз в день наблюдаю. Ты меня не видишь, а я все примечаю.
— Как же так? — спросил Виктор. — За колонной прячетесь или как? — Он невинными глазами смотрел на Деда. У того и в самом деле была привычка схорониться за стальной колонной и наблюдать, что делается на литейном дворе.
— Мое дело — как. Не об этом сейчас разговор. Одной работой человек жив не будет, политику еще нельзя забывать. Если бы в твои годы мы про политику забыли, завода нашего и в помине здесь в степи не было бы. Силы бы не хватило на пустом месте его построить. Ты, к примеру, газеты читаешь?
Андронов помолчал, переступая с ноги на ногу.
— Читаю…
— То-то и оно, что читаю… К бабке ходил, как я тебе сказал?
— Я всегда к ней хожу, уважаю свою бабушку, — помрачнев, обидевшись на Деда за то, что он бабушку назвал бабкой и что не верит ему, отчеканил Андронов.
— Расскажи ей, как ты перед людями позоришься. С бабкой заячьи подскоки не помогут, выдаст тебе, что заслужил. Она политику на своем горбу изучила, завод строила, сыновей на войну проводила, а назад не встренула. Она тебе наилучшую политику преподаст. Теперь, как я вернулся, будешь передо мною во всех делах отчитываться. Понял?
— Понял, — смиренно сказал Андронов.
— Беги, смотри, на работу не опоздай, — милостиво отпустил Дед.
На завод Василий Леонтьевич ехал трамваем в обычном своем затертом грубошерстном пальто, служившем ему рабочей одеждой без малого два десятка лет. Мария Андреевна стыдила его, заставляла купить, — пусть какое-нибудь дешевое, кто же на завод ходит в модном? — но приличное, знала, что если она сама купит, Василий Леонтьевич расшумится, скажет, что не то, и не станет носить. И в трамвае, и в бытовке, где был свой шкафик, облачаясь в робу, Дед с горечью думал о том, что, хотя и приехал Андронов, уйти на пенсию сейчас же, как он втайне мечтал, пока не удастся. На печах он появился сумрачным, неразговорчивым, молча кивал на приветствия, а иных в расстроенных чувствах и совсем не замечал. Шагал, как говорили, «с прищуром», прихрамывая на больную ногу — застарелое повреждение сухожилия сгустком выплюнутого лёткой чугуна, — в выцветшей робе, простиранной Марией Андреевной, и, как полагалось по технике безопасности, в пластмассовой каске, еле умещавшей крупную голову и потому сидевшей на ней высоким куполом, похожим на перевернутую кастрюлю.