Пришел на шестую печь и ужаснулся тому разгрому, который учинил ураган. Порванные трубопроводы глядели мертвыми темными дырами. Он сразу забыл о неприятном разговоре с Александром Андроновым. Некогда было ни сердиться на него, ни хандрить, ни горевать о себе.
VII
Очнулся Василий Леонтьевич от тяжелого забытья, когда кто-то коснулся его плеча. Рядом с ним стоял Степан Петрович Гончаров, непривычно строгий, без особых для него усмешливых искринок в глазах.
— Что, Степка? — с горечью спросил Дед. — Может, опять пришел выпрашивать какую вещь? — заметил едко.
— Посмотреть пришел, что, Вася, тут без нас с тобой наворочали… Первый раз приходил — некогда было осматриваться… — усмешка засветилась в его глазках. — Вот закончил свои дела, вагонетку пристроил на постамент и на свободе пришел. Что же тут сделать можно? — посерьезнев, спросил он.
— А я и сам не пойму, — откровенно признался Дед. — Такого разгрому отродясь не видал. Говорят, Григорьев прилетел. Вот Григорьев скажет… Он-то уж скажет, что делать. Может, хочешь помочь?
— Руки чешутся, Василий Леонтьевич, вот решил посмотреть. Тоже сердце болит.
— Какой разговор, Степан, на два месяца всегда приму. Мастер ты хоть куда…
Степан Петрович весь как-то оплыл, круглые бабьи плечи его обвалились, он стоял, расставив ноги, уронив пухлые руки, глядел в бетонный пол.
— Поздно, Василий Леонтьевич, — пробормотал он. — Поздно…
— Приболел? — сочувственно спросил Дед.
— От водки, что ли? — глазки Гончарова снова заискрились. — Нет, Василий Леонтьевич, и водка меня не берет, я ее сызмальства употребляю, и ни от чего другого не страдаю. Может, даже крепче стал. Хошь я тебя одной рукой?.. — Гончаров как бы взвесил на руке тяжесть. — Запросто!
— Не дури, Степка! — строго остановил Дед. — Я думал, ты сюда с делом, а выходит, только полюбопытствовать. Помидоры заели? — зло поблескивая глубоко утопленными глазами, спросил Дед.
— Знаешь, как меня Сашка Андронов зовет? — спросил Гончаров. — Умельцем народным. Дома рубить могу. Телевизор починить тоже умею.
— Ну да, мыло во время войны варил и на базаре втридорога торговал… — как бы поддакнул Дед. — Знаем мы все эти твои умения. Деньгу тебе надо побольше зашибить — вот тут ты ве-есь, в этом деле ты уме-е-лец, ничего не скажешь. Сколько годов Советской власти тебя ничему не научили. В Индию послали — и там барахло взялся выменивать…
— Да ихние инженеры на меня молились, сам знаешь, Василий Леонтьевич, — разволновавшись от обиды, гулко прогремел Степан Петрович.
— Правильно, ты и у нас мастером на всю страну славился. Все правильно. За то тебя Сашка Андронов умельцем и прозвал, — неожиданно для самого себя вступился за Андронова-старшего Дед и подивился себе. — За то, а не за страсть к деньге…
— Да я б и сейчас… — с неожиданной горечью сказал Гончаров. — Вот гляжу на покалеченную печку, вся душа переворачивается кверху карачками. Но как приду к себе на участок, взгляну на грядки, подыщу яблочным духом в дому — и больше мне ничего не надо. Хозяин во мне сидит, где-то там, в нутре, куда, как ты мне сказал, на столько годов Советской власти добраться никто не сумел. А если рассудить с другой стороны, мои помидоры в детских садах ой как идут…
— И у меня садовый участок есть, — Дед качнул своей каской-кастрюлей. — Есть. И яблоки те Мария Андреевна, бывало, в детский сад, где внучка Светланка росла, носила. А наперед всего у меня все ж таки печи. Где б я ни был, у меня в голове печи, домны наши… Жить я без них не могу, — Дед поскреб по спецовке на груди корявыми пальцами. — Вот они тута у меня… Помидоры, говоришь, Степка, детскому саду продаешь? Так то же для своей наживы, для хозяйчика, который, как ты говоришь, сидит в твоем нутре и выковырить его оттуда никто не в силах…
— Разве ж во мне одном? — подмигнув Деду развеселым глазом, спросил Гончаров. — Хозяйчик в каждом человеке сидит, в одном размером поболе, в другом помене, а все равно окопался. И у тебя он, этот хозяйчик, есть, Василий Леонтьевич. — Глазки Гончарова уж откровенно смеялись. — Забыл ты, как дом, который тебе от завода пожаловали, взял да продал, деньгу немалую зашиб. Забыл?
Упрек был справедлив.
— Будь он неладен, тот дом!.. — разъярился Дед и запустил витиеватую тираду.
— Да ты не серчай, Василий Леонтьевич, с каждым может случиться. Против естества человеческого не попрешь. Не-ет, не получается. Не выходит!
— Некогда мне с тобой разговоры вести! — сказал Дед. — Некогда, Степан… — и зашагал прочь, припадая на больную ногу, в обход по печам — наводить свою «естетику».
Нашагавшись по литейным дворам, проследив за уборкой скрапа — застывших в канавах остатков чугуна, за порядком на путях и мало ли еще за чем, что ведомо одному обер-мастеру, Дед пришел в свой кабинетик. Усталый, перемазанный, с потемневшим от пыли лицом. Опустился на стул и привалился боком к столику. Обычно в это время к нему заглядывал Черненко. Но сейчас старого друга не было. «Неладно что-то у Валентина…»
Дед оставил каску с рукавицами на полу у ножки стола и сам отправился в соседнюю комнатку. Черненко сидел на своем месте, подперев небритую щеку кулаком, и рисовал чернилами на столе. Василий Леонтьевич уселся напротив за пустовавший стол Коврова и некоторое время наблюдал, как Валентин занимается «рисованием».
— Расскажи, что произошло? — попросил он. — Кто говорит — ветром, кто предположение высказывает, что долго ремонта не было, начальник цеха не досмотрел… Нам с тобой тоже не в последнюю очередь следить за этой естетикой…
Черненко ничего не ответил. Дед глянул на него косым, цеплявшим, как пила с острыми зубьями, взглядом.
— Что у тебя? — не дождавшись ответа, спросил он.
Черненко, не переставая скрести пером по дереву, меланхолически сказал:
— Коврова комиссия вызывает… На завтра…
Дед молча закивал, выражая этим, что понимает состояние Черненко.
— И нас с тобой вызывают, — сказал Черненко и поднял глаза на Деда. — Тебя искали, звонили по печам, а ты все в бегах.
— А чего у тебя самого не так?.. — спросил Дед.
— Что не так? — Черненко перестал рисовать и поднял на Деда глаза.
— Я же вижу… Натворил что-нибудь Ковров? — осторожно спросил Дед. У него было такое впечатление, что натворил не Ковров, а сам Черненко.
— Там разберутся… — сказал Черненко и, макнув перо в чернила, опять принялся рисовать.
Дед, наморщив лоб, чуть искоса смотрел на друга. Тот оставил ручку и вытащил из кармана жеваную пачку сигарет, распотрошил ее. Сигарет не было. Почему-то сунул разорванную пачку обратно в карман.
— Надо в буфет сходить, — скучным голосом произнес Черненко, — курево кончилось.
— Идем, — сказал Дед, — поесть пора, набегался я по печам.
Но ни тот, ни другой не двинулись с места.
— Сейчас пойдем… — пробормотал Черненко.
— Ну что ты молчишь? — с укором сказал Дед. — Мы ж не чужие, с каких годов знаем друг дружку. Ну чего молчишь?
Слышно было, как кто-то быстро прошел по коридору, рванул ручку двери. На пороге остановилась Лариса.
— Можно к вам? — спросила с запозданием, поняв, что здесь происходит разговор не для чужих ушей, и, не дожидаясь, что ей ответят, подошла к столу и положила перед Черненко маленький деревянный клинышек, потемневший и затертый маслом.
Черненко взял клинышек, осмотрел его, положил обратно на стол, взглянул в раскрасневшееся с холода, помолодевшее от этого лицо Ларисы. Она, видно, ждала вопроса, но Черненко молчал. Дед нахмурился, потянулся к клинышку и тоже осмотрел его. И так же, как Черненко, положил на то место, где он был оставлен Ларисой.
— Откуда? — спросил Дед, так как Черненко хранил молчание.
— Нашла в контакторах реле, — сказала Лариса. — Хотела вам принести, а вас вчера не было. Ковров ни в чем не виноват, схема не сработала из-за этого. — Она кивнула на стол. — Кто-то подложил, не было контакта. Вот говорят: Ковров, Ковров!.. А Ковров ни в чем не виноват. Как он мог знать, что кто-то засунул деревяшку?
— Оставь, — сказал Черненко. — Разберемся… А хочешь — отнеси в комиссию, она там, на четвертом этаже, в комнате рапортов будет завтра заседать.
— Зачем мне, сами вы… — сказала Лариса, пожимая узкими плечами. — Я все думала: что-то не так, половина схемы сработала, а другая отказала. Принялась проверять реле и вот нашла.
— Ладно, — вяло сказал Черненко, — разберемся, я Коврову скажу.
— Я ему уже сказала.
Черненко медленно поднял голову и снизу вверх посмотрел на Ларису.
— Ну и что?.. Что он, Ковров? Что сказал?
— Ничего, — Лариса опять пожала плечами. — Ничего такого… Сказал, чтобы я вам отнесла.
— И все?
— И все. А что он еще мог сказать? — Лариса во все глаза смотрела на мастера.
VIII
Черненко вновь взялся за ручку и, уйдя в себя, принялся за свое занятие. Дребезжаще скрипело перо. Лариса стояла перед столом и с удивлением смотрела на него, потом перевела вопрошающий взгляд на Деда.
Тот кивнул ей, сказал:
— Иди, разберемся.
Лариса еще раз посмотрела на Черненко и вышла, быстрые ее шаги послышались в коридоре, хлопнула дверь с пружиной на лестницу. Дед подождал некоторое время, склонив голову на бок, как петух, прислушиваясь, словно ожидая, что Лариса вот-вот вернется, налег широкой выпуклой грудью на стол и спросил:
— Валентин, ты подсунул?..
— Чего ты? — спросил Черненко, перестав надсадно скрести сухим пером по столу.
— Спрашиваю, ты подложил?..
— Зачем мне было подкладывать? — в свою очередь спросил Черненко.
— Так кто? Кто сообразил?..
— Может, с давних пор, с ремонта какого осталось, — Черненко кивнул на деревяшку, лежащую перед ним, — гляди, затертая, в масле, что ли… Может, так и сидела там с тех пор…
— С каких пор? — Дед, насупив широкие волосатые брови, смотрел на Черненко.
— Да почем я знаю с каких?!. — Черненко опять полез за сигаретами в карман, вытащил пустую пачку, оглядел ее и бросил в угол.