— Ну, так какая же одна главная мысль присутствовала в том, что мне, — Григорьев интонацией голоса подчеркнул слово «мне», — наговорил Андронов-младший? — не дождавшись от Меркулова уточнений, спросил он.
— Андронов прав, мы слишком пассивно отнеслись к методам Логинова, — без малейшего желания смягчить упрек, сказал Меркулов.
— Чего же вы от меня хотели бы? — с запрятанной в глазах иронической усмешкой спросил Григорьев.
— Я хочу от вас постоянной ясности мысли, точной оценки собственных поступков, то есть того, что возбуждает желание с вами работать, а не того, что отталкивает от вас…
Григорьев смотрел на собеседника внимательно, спокойно, вглядывался в выражение его лица, в его позу, казалось, досконально и неторопливо изучая.
— А вам не кажется… — вдруг мягко и немного расслабленно улыбаясь, заговорил Григорьев, — вам не кажется, Сергей Иванович, что мы с вами переходим границы служебных отношений и что моя должность не разрешает этого делать ни вам, ни мне? — Он, как бы извиняясь, слегка развел руками и добавил: — Такая у меня должность…
— Да, наверное, вы правы, — сказал Меркулов без всяких уверток. — И тем не менее я намерен перейти границы…
На этот раз он не отступал, как бывало прежде, когда Григорьев хотел прекратить дальнейший разговор. Не имел права отступать.
Григорьев позабыл о своей снисходительной улыбке, и она как бы сама собой растворилась, отчего лицо его снова поскучнело и стало невыразительным. Меркулов давно привык к этим переменам и ни в малой степени не смешался. Он знал: пока Григорьев не видит никакой пользы от разговора, он будет вот так скучно смотреть на тебя и в душе, вероятно, поражаться бесцельности слов и пустой трате времени. Но стоит только ему понять, что перед ним человек дела, как мысль его начнет работать со взрывной силой, и он совершенно преобразится. Вот тогда с ним становится интересно, можно ждать самых неожиданных решений и стремительных действий. За то Меркулов и любил его, но и сопротивлялся его обаянию, пытаясь все время сохранять трезвость и контролировать свои собственные решения и поступки. Он-то сам, слава богу, не мальчик, директорство на крупном заводе приучило его к постоянному самоконтролю и трезвости мысли и действий. Да, с Григорьевым было трудно, и Меркулов не оставлял своей мысли вернуться на завод.
Григорьев поднял глаза, Меркулов уловил в них блеск оживления.
— Вы усмотрели что-то важное на заводе? — спросил Григорьев, лицо его потеплело, он понял, отчего идет напор Меркулова.
— Да! — отрывисто ответил Меркулов. Он откинулся на спинку кресла, свел густые брови и задумался.
XIV
Григорьев выжидательно смотрел на собеседника, не собираясь торопить его, понимал, что Меркулов сейчас ищет наиболее точных слов, чтобы изложить результаты совместных с Серединым наблюдений.
— Я был бы счастлив стать директором такого завода, — сказал Меркулов после молчаливых раздумий.
— Что вы имеете в виду? — как бы официально задал вопрос Григорьев, но в душе он порадовался, глядя на Меркулова: мысль в нем ни на секунду не засыпает.
— Дел здесь невпроворот, — сдержанно ответил Меркулов, не давая себе впасть в тон восторженного мальчика, хотя его и подмывало излить душу. — Отчетливо видны все прорехи, просчеты руководителей завода, все, что надо начинать делать сейчас, не медля ни дня, а что — позднее, какую вести для этого подготовку. Эх, Борис Борисович! — не выдержал он взятого сдержанного тона. — С каким бы удовольствием засучил я рукава и принялся бы за дело, как говорил мой дед, волжанин, на полную железку!.. — Меркулов опомнился, замолчал, поиграл пальцами по краю григорьевского стола.
— Надеюсь, вы понимаете, что назначение вас директором этого или какого-либо другого завода исключено? — спокойно спросил Григорьев.
— Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит, — усмехнулся в ответ Меркулов. — Никак не могу отвыкнуть от завода, от этой никогда не утихающей жизни, от общения с множеством людей…
Не раз Меркулов в разговорах с Григорьевым вспоминал свою работу на заводе, сокрушался, что к ней нет возврата, говорил о том, как психологически трудно перестроиться на новый лад, жить вдали от производства, лишь эпизодически бывать на предприятиях. Григорьев понимал его. Сетования Меркулова пробуждали воспоминания о том, с каким трудом он сам уходил с завода. Не хотел сдавать дела, прислал министру телеграмму, в которой сообщал, что уйти не может, пока не будет проведена необходимая модернизация производства. Но что он хочет сделать и когда завершить модернизацию, в телеграмме не говорилось. А дело было в том, что месторождение руды вблизи завода истощалось, а возить руду издалека было дорого. В то время он провел необходимые технико-экономические расчеты, показавшие, что будет дешевле перенести левобережный старый город, под которым лежит богатая магнетитом руда, на правый берег.
Из министерства пришел запрос: когда он сможет сдать завод главному инженеру? (Главным был тогда Волобуев.) На запрос Григорьев совсем не ответил. И вот тогда его вызвали в ЦК партии. Там с ним поговорили вежливо, но столь решительно, что пришлось в неделю сдать завод Волобуеву.
Руда так и оставалась лежать под старым городом, Волобуеву не хватило смелости совершить радикальную «модернизацию».
На первых порах министерской деятельности Григорьева угнетало сознание незавершенного дела и отсутствие горячо дышавшего могучего заводского организма. Тоска по заводу — иначе он впоследствии и не мог охарактеризовать своего состояния — выражалась у него по-своему и многих ставила в тупик. В первый же день в его кабинет вошла буфетчица с подносом, уставленным яствами. Он спросил ее, что это значит, и, выслушав растерянный ответ: она принесла завтрак, — сурово сказал: «У меня есть собственные ноги, я спущусь в буфет и выберу то, что мне правится…» Больше буфетчица не появлялась, а история, приключившаяся с ней, разнеслась по министерским комнатам.
Одного из своих заместителей, страшно не любившего выбираться из Москвы на завод, он так напугал ироническими репликами по этому поводу, что тот боялся к нему ходить. На каком-то высоком совещании вне стен министерства брякнул во всеуслышание, что вопрос, над решением которого бились весь день, можно было уладить за полчаса, если не отвлекаться на бесконечные словопрения…
Позднее он примирился с тем, что работа в министерстве никак не может повторять того, что было на заводе, и сам стал упрекать себя за некоторые свои выходки. Постепенно он оказался каждодневно связанным не с одним, а со многими заводами, крупными заводскими работниками, постоянно был занят решением серьезных производственных проблем отрасли. Он стал работать спокойней, уверенней и обрел утерянную увлеченность, но теперь иным и, пожалуй, более интересным делом. Меркулов же был переведен в министерство не так давно, и период поисков своего места у него еще не завершился.
— Ну, положим, общения с людьми у вас хватает и в министерстве, — напыжившись, чтобы сдержать усмешку, но все же сохраняя серьезность, проговорил Григорьев. — Без совещаний и речей работать мы не привыкли. — Григорьев двинул креслом. — Займемся делом, — с обычной для своих служебных разговоров сдержанностью сказал он. — В каком положении завод? Вы с Серединым по всему циклу прошли?
Лицо Григорьева приобрело то выражение спокойной силы, которое так любил у него Меркулов.
— Да. Осмотрели сталеплавильные цехи, обжимные, прокатные и сортовые станы — весь передел, — Меркулов догадывался, что сейчас каждое его слово взвешивается Григорьевым, он ждет его выводов и готовится обдумать, насколько они будут точны. Вот он, Григорьев, в бою…
— Кстати, какое у вас впечатление об осведомленности Середина? — прервав готовившегося излагать суть своих выводов Меркулова, спросил Григорьев. — Он понимает, в каком положении завод?
— Середин хорошо ориентируется в состоянии дел, — кивнул Меркулов. — Откровенно говоря, я был удивлен, что начальнику доменного цеха известны сильные и слабые стороны других цехов и завода в целом. — Меркулов понимал, что Григорьев спрашивает не из простого любопытства. Этот человек вообще никогда ничего не спрашивал из простого любопытства.
Григорьев внимательно, вопрошающе, едва приметно щуря глаза, продолжал смотреть на собеседника, точно ждал еще сообщений, видно, ему важно было подробнее услышать, как повел себя Середин, показывая завод. Меркулов успел уже настолько узнать Григорьева, что понимал: у него какие-то особые виды на Середина. Может быть, на должность главного?.. Ведь главный инженер болен и ему немало лет. Но Меркулов не стал делиться своими догадками, понимал, что можно и чего нельзя в деловом разговоре с Григорьевым.
— У меня создалось впечатление, — продолжал Меркулов, не дожидаясь новых вопросов Григорьева, — что Середин не раз взвешивал сложившуюся на заводе ситуацию, искал подтверждения своим выводам не только в доменном, но и в других цехах.
Чуть выпятив крепко сжатые мясистые губы, он свел брови, отчего лицо построжало, он словно бы мысленно вглядывался в Середина, каким тот представился ему, когда они осматривали завод. Григорьев с открытым интересом следил за Меркуловым.
— Продолжайте, — сказал Григорьев, точно опасался, что Меркулов оборвет свои размышления вслух.
— Да, — сказал Меркулов, возвращаясь к действительности. — Безусловно, это думающий инженер, интересный человек. Чем-то угнетен, может быть, травмирован аварией, но это не главное…
— Согласен, — живо сказал Григорьев.
— Середин помог мне понять, что завод дальше так работать не может, — заговорил Меркулов, не только доменный цех, но завод в целом, — уточнил он. — Сталеплавильные цехи требуют модернизации. Повышенной программы они долго не потянут. Нужны более мощные агрегаты. На обжимных и прокатных станах не хватает нагревательных печей и колодцев. Завод на пределе своих возможностей…
Перечисляя узкие места, Меркулов ударял пальцем о край стола, как бы мысленно нумеровал излагаемые по пунктам выводы. Он не приводил примеров, не рассказывал о своих встречах и разговорах в цехах, это был язык, освобожденный от частностей, тот простой и ясный язык инженеров, способных охватить общим взглядом состояние сложнейшего заводского организма, которым