Григорьев кивнул Деду, как если бы они только вчера виделись и каждый день встречались на рапортах. Дед устроился у стены напротив широких окон, на обычном своем жесте. Деловитость, обыденность того, что здесь происходило, невольно успокоили Деда. Он снял каску, положил ее на пол у ног донышком вниз и опустил в нее вытащенные из кармана, мешавшие удобно сидеть в узком металлическом кресле-стуле рабочие затертые рукавицы. Оперся локтем о подлокотник и, подавшись чуть вперед, чтобы удобнее видеть заслоненного плечом Середина Григорьева, стая ждать, когда очередь дойдет до него. Уж будьте покойны, дойдет! Обер-мастера не минует ни один острый угол.
— Сегодня у нас совещание не о положении на заводе, — начал Григорьев, — и даже не о положении в цехе. Такое обсуждение надо вести с директором завода и начальником цеха… — Он помолчал и добавил: — Все это еще впереди. Мы должны решить чисто технические вопросы. — Он взглянул на Середина. — Я просил вас сделать теплотехнический расчет. Что вы получили?
Середин, словно очнувшись, повернулся к Григорьеву, как-то подслеповато заморгал, потер ладонью лоб. Казалось, мысли его в этот момент далеко и вопрос Григорьева застал врасплох.
— Да, я сделал… — сказал он и, приостановившись, поднял глаза на Григорьева.
Тот молчал, пауза длилась довольно долго.
— Что же вы получили? — спросил Григорьев, окидывая медлительного Середина терпеливым взглядом. — Пойдет печь? На холодном дутье, минуя каупера, из атмосферы, печь пойдет?
Ковров испытал мгновенный удар, как от электрического тока. Григорьев хочет сделать то, о чем думал он сам, что уже рассчитано с помощью Нелли Петровны. Да, конечно, холодное дутье — единственная возможность избежать огромных потерь металла. Еще вчера он опасался, что Григорьев не согласится, запретит. Ковров почувствовал, что с ним что-то случилось, будто внутри оборвалось. Он с таким трепетом ждал встречи с Григорьевым, так долго гадал, какой он человек, чего от него надо ждать, что теперь, когда все страхи и сомнения исчезли, его охватила усталость. Он сидел, стиснутый своим креслицем, и только удивлялся, как Григорьев мог додуматься до холодного дутья. В печь всегда дули через каупера горячий воздух, многие годы была забота лишь о том, чтобы нагревать каупера сильнее и тем повышать температуру продуваемого через них воздуха. В свое время Григорьев довел ее до семисот градусов. Тогда, сразу после войны, это было настоящей революцией в доменной плавке, увеличилась производительность печей, уменьшился расход дорогого кокса, чугун стал дешевле. Черненко рассказывал, какая тогда шла борьба и как ее выиграл Григорьев вместе с большинством помогавших ему доменщиков. Затем Середин, его ученик, добился повышения температуры дутья почти вдвое — до тысячи трехсот градусов. Какой же надо было перескочить психологический барьер, чтобы теперь подумать о холодном дутье. Григорьев, тот самый Григорьев, который столько лет был занят идеей повышения температуры дутья, сумел проломить воздвигнутую им же самим в психологии людей и в своей собственной психологии стену. Ковров усмехнулся: ему-то самому было проще, он застал лишь последний этап гонки температур…
Середин все медлил с ответом, Ковров, досадуя на него, брякнул:
— Мы тоже провели теплотехнический расчет… Сегодня ночью…
— Что вы сказали? — спросил Григорьев. — Он устремил на Коврова, как и позавчера, живой заинтересованный взгляд.
Все, кто был в комнате, повернулись к Коврову и разглядывали его некрупную фигуру в помятой робе. Он завозился на своем неудобном месте, выбираясь из жестких объятий креслица, и встал.
— Я тоже провел теплотехнический расчет… — быстро выговорил он. — Еще вчера… вместе с Нелли Петровной… — он как бы споткнулся и добавил: — С заведующей лабораторией…
Середин вскинул голову, повернулся и долгим взглядом, сведя брови, посмотрел на Коврова.
— Не надо вставать, — сказал Григорьев, с интересом разглядывая Коврова.
Но тот продолжал стоять, невысокий, невзрачный в своей спецовочной темной куртке, с посеревшим от усталости и волнения лицом.
— С воздуходувки атмосферный воздух поступает нагретым от сжатия в машинах до ста градусов, — упрямо нагнув шишковатую голову, заговорил Ковров. — Расход кокса увеличится…
— Каков ваш конечный вывод? — прервал его Григорьев. — Печь на холодном дутье пойдет?
Василий Леонтьевич слушал, вытянув шею и слегка склонив голову на бок, еще больше подавшись вперед и переводя взгляд с Григорьева на Коврова, стоявшего неподалеку от него. Он начал понимать, что тут происходит: Григорьев задумал пустить печь без нагрева воздуха, дуть прямо с атмосферы. Понимал Дед, о чем идет речь, и не верил своим ушам. Никогда в жизни не слышал, чтобы печь работала на холодном дутье. И едва разобрав, в чем дело, тотчас понял, что это при создавшемся положении единственный способ избежать закозления печи, застывания находящегося в ней чугуна. Не останавливать ее, пока будут идти ремонтные работы, получать от нее чугун. В меньших количествах, но все-таки получать.
Ковров потупился, вскинул на Григорьева блестевшие нездоровым блеском глаза, сказал:
— Печь пойдет… — и заторопился, испугавшись, что его могут перебить, не дать досказать: — Удивляюсь, как вам, человеку, заставившему всех нас из года в год повышать температуру дутья, тоже пришла в голову мысль дуть холодный атмосферный воздух. Как наши предки…
Он оглянулся на свой стульчик, как бы не промазать, втиснулся в него и, опустив глаза, усмехаясь, терзал кепку, лежавшую у него на коленях. Неровные пятна заалели на его лице.
— Вот именно… — непроизвольно воскликнул Дед. — Правильно Алешка сказал: как наши предки…
Застеснявшись собственной несдержанности и того, что при Григорьеве назвал Коврова Алешкой, он вдвинулся поглубже в стальное креслице.
— А как пришла в голову эта мысль вам? — спросил Григорьев, продолжая разглядывать Коврова.
Вопрос был не техническим, в нем отчетливо чувствовалось простое человеческое любопытство, видимо, Григорьев вспомнил позавчерашнее вмешательство Коврова в разговор у печи. Ковров было завозился на своем месте, но, подчиняясь жесту Григорьева, остался сидеть.
— Я газовщик, — сказал он, — мне, как говорится, по должности положено… А вернее всего, потому, что я застал только последний этап повышения температуры дутья и смог легче освободиться от гипноза гонки температур.
Что-то в лице Григорьева дрогнуло, словно пробежал мимолетный отблеск.
— Ваше мнение? — резко спросил он у Середина.
— Пойдет… — улыбаясь робкой, смущенной улыбкой, сказал Середин. — Конечно, расход кокса… — он опять повернулся в сторону Коврова и закивал, соглашаясь с ним.
— Василий Леонтьевич! — сказал Григорьев, изменив свою безмятежную позу, выпрямившись в кресле и устремив на Деда взгляд чуть прищуренных глаз. Рядом лежали очки, но Григорьев не надел их. — Сейчас мы кончим заседать, ко мне приедет директор, а вы пока времени не теряйте, посмотрите, где лучше вварить трубопровод в магистраль и как подвести его на литейный двор к печи. Надо сразу приниматься за дело. Нельзя допускать, чтобы мощный агрегат стоял полгода, пока будут восстановлены каупера. Когда с директором закончу, продолжим наше совещание.
Дед без дальнейших разговоров нагнулся, поднял с пола каску, вытащил рукавицы, напялил каску-кастрюлю на голову и, прихрамывая, заторопился из комнаты. Уж как до него дело доходило, времени терять не любил. Черненко с некоторым опозданием последовал за ним.
Дед знал медлительность друга, его привычку спокойно подумать, покурить и уж тогда браться за дело и, выйдя на лестничную площадку, остановился подождать. Тот появился, и оба они спустились на этаж ниже. Черненко остановился в раздумье перед дверьми в коридор, где были их комнатки.
— Что ты, Валентин? — спросил Дед.
— Каску надо взять… — сказал Черненко, не двигаясь с места.
Дед окинул его пристальным, придирчивым взглядом и покачал головой.
— Тебе не каска в душу встряла, — сказал он. — Чего-то другое…
Черненко неторопливо вытащил пачку сигарет, спички, закурил, окинул въедливого Деда хмурым взглядом и молча отправился за каской. Дед не уходил, терпеливо ждал. И в кепке Черненко не выгнали бы с литейного двора, это раньше, когда только прицепились к этим каскам, инженеры по технике безопасности плюнуть не давали, не то что появиться у печей без каски. Как оглашенные! Кампания тогда шла. А окончилась она, и все сразу же встало на свои места, главным оказались не каски, а общий порядок на литейных дворах. Каски носим — правильно, конечно, носим, — а у горновых силикоз, там, где плохая вентиляция. Не в каске дело, чего-то у Черненко не так, не дает ему покоя…
Черненко появился в своей потрескавшейся каске. Дед взглянул в изможденное лицо друга, захотелось его успокоить, отвлечь.
— Холодное дутье… — сказал он. — Где-нибудь это было?
— Нигде, никогда, — сказал Черненко, и Дед почувствовал по тону его голоса, как что-то отпустило в его душе. — Ни на одном заводе, насколько я знаю за сорок лет. Печь, значит, простаивать не будет…
Дед вспомнил о клинышке в своем кармане, надо было отдать Григорьеву, да запамятовал.
— Подожди, — сказал он, — забыл я… Сейчас вернусь, подожди здесь.
Василий Леонтьевич поднялся на четвертый этаж. Постоял у двери, за которой заседала комиссия, прислушался. Доносился негромкий голос Григорьева, но слов разобрать было нельзя. Хотел приникнуть к двери ухом и ткнулся в филенку жестким краем каски. Хватился за голову — точно, каска! Так привык к этой кастрюле, что и не чувствовал на голове. В сердцах снял ее, опустил на пол у стены и ткнул ногой, поди ж ты, навязалась… Снова, теперь уже беспрепятственно, приблизил ухо к двери. Но пока он расправлялся с каской, совещание, видно, кончилось. Дверь растворилась, Дед успел вовремя отпрянуть. Стали выходить тег кто оставался в комнате. Василий Леонтьевич пробился между ними и увидел Григорьева, вольготно расположившегося в кресле и улыбающегося усталой мягкой улыбкой обступившим его людям. Позади всех стоял Виктор Андронов, наверное, влез сюда самочинно.