Середин усмехнулся, слабая улыбка сделала его лицо успокоеннее и теплее.
— Ты не понял. Когда ты сумел найти выход, кажется, из безвыходного положения, я вдруг осознал, что все это время сам жил в застое, в нравственном запустении. У меня дух захватило от того, какой скачок в сознании надо было сделать, чтобы додуматься до простого, простейшего решения. Ковров прав: барьер какой-то психологический перескочить… И мне показалось тогда, что и я тоже преодолел какую-то стену, закрывавшую от меня обычную, нормальную жизнь, которой живет каждый день человек, понимаешь — живет, а не прозябает. Я всегда тебе завидовал, твоей силе духа… Я не комплименты тебе делаю, слишком много пришлось пережить, не до комплиментов. А на этот раз никакой зависти во мне нет, просто хочу сказать тебе спасибо…
Григорьев встал.
— Надо восстанавливать репутацию завода, — деловито сказал он, отодвигая стулья и выходя из-за стола, как бы останавливая признания Середина и начиная другой, свой, разговор. — Завод отстал от общего уровня мировой металлургии. Но прежде надо подумать, как выполнить обязательство. Никто за нас этого не может не сделать. Обещанный миллион надо дать.
Середин тоже встал. Он весь как-то вытянулся и теперь заметнее стали худощавость, сухость его шеи и лица, и Григорьев подумал, что этот человек просто устал и потому сегодня весь день был таким равнодушным, безучастным, сонным. Сдает нервная система — вот в чем дело.
Середин медленно, подыскивая слова, заговорил:
— На заводе надо принимать только те меры, которые одновременно дадут увеличение металла и в будущем. Если так поставить вопрос, поднимется весь коллектив.
Григорьев охватил широкой ладонью подбородок, насупился, стоял против Середина и молчал.
— Ты знаешь, что Логинов улетел в Москву? — внешне как будто без всякой связи с тем, о чем они только что говорили, спросил он. — Врачи настояли на срочном выезде.
Середин молча кивнул. Григорьев с подозрением посмотрел на него: знает ли уже о том, что было с Логиновым позавчера в больнице?
Судя по равнодушию, с которым Середин принял сообщение об отъезде директора, Григорьев понял, что эпизод в палате Ковалева не стал достоянием гласности, сам рассказывать не стал.
Середин в раздумье заговорил:
— Сегодня днем, когда тебя не было, позвонил мне Логинов и сказал, что срочно уезжает, просил зайти к нему домой. Поехал я и уже не застал. Жена сказала, чтобы я зашел в заводоуправление, есть какой-то приказ на мой счет. В заводоуправление не пошел, чего раньше времени расстраиваться? Сегодня весь день думал: что за приказ? Ты не знаешь?
— Не видал, — нахмурившись сказал Григорьев. — Завтра пойдем вместе посмотрим. У жены его ты не выяснил, что с ним?
— Рассказала, что не захотел оперироваться в местной больнице, не доверяет врачам. Когда его осмотрели, отпустил врачей: «Можете быть свободны»… — Середин усмехнулся: — Как на совещании у себя в кабинете. Рассказывала мне об этой сцене с врачами с какой-то даже гордостью за мужа, а потом говорит: «О великих людях читать любит». Повела в его комнату, показала библиотеку, все шкафы забиты классикой и книгами из серии «Жизнь замечательных людей». Тихая, неслышная женщина, ходит странно, бесшумно. Разговаривает не то что шепотом, а как-то так… — Середин пожал плечами, — будто в доме покойник. Не будешь сразу уходить, сели в кресла, спросил ее, давно ли здесь. Оказалось, с тридцатых годов, портнихой работала, обшивала всю семью, на эти ее деньги он вечерний институт окончил. Возвращается с завода усталый, раздраженный, в доме все затихает. Она следит, чтобы никто поперек не сказал… А детей он любит, внукам игрушки дарит, сидит с ребятишками подолгу. Семьянин! — Середин холодно усмехнулся и покачал головой. — Переселил жильцов из трех квартир на своей площадке в другие дома, рядом с ним теперь вся родня собрана… Не просил ее, сама принялась рассказывать, соскучилась, наверное, по собеседникам. Из головы не выходит эта тихая женщина, она и без него-то по квартире, как тень, двигалась. Семьянин! — Середин замолк, опустившись на стул, царапая ногтем скатерть. — Мне однажды пригрозил: как бы, говорит, партийного билета тебе не стоили осложнения с женой. — Середин посмотрел на гостя и пояснил: — Это вот после того, как я печь остановил… А, впрочем, зря я тебе все это рассказываю.
Середин обмяк, снова ушел в себя, лицо сразу стало холодным и невыразительным. Некоторое время Григорьев смотрел на него. Устал, устал человек…
— У меня ведь тоже времени не было читать книги, — как-то неожиданно, возвращаясь к тому, о чем они только что говорили, заметил Середин. — Совсем не тем голова занята, странная какая-то жизнь была, точно в полусне… А у тебя? — Середин поднял глаза и почему-то с интересом смотрел на Григорьева. И так как гость молчал, настойчиво спросил: — У тебя хватает времени читать повести и романы, ходить в театры, смотреть кино? — В тоне, каким он все это произносил, явно сквозила уверенность: ответ будет отрицательным.
— Хватает, — совершенно безапелляционно произнес Григорьев.
— И ты мог бы посоветовать, что следует посмотреть или прочесть из новинок? — недоверчиво спросил Середин.
— Мог бы, — с таким же напором ответил Григорьев. — И мог бы сказать, чего не стоит смотреть. Экраны заполнены фильмами о производстве, — вдруг необычно многословно заговорил Григорьев. — Часто совершенно нереальные конфликты, будто авторы забыли или просто не знают, что на производстве существует железная дисциплина. И знаешь, что еще поражает? Инженеры и рабочие в некоторых этих фильмах тоже ничего не читают, не ходят в театры и кино, их не интересует философия и редко интересует политика. Нежизненно это все… — Григорьев жестом руки как бы устранил какое-то препятствие.
Середин долго, внимательно смотрел на него.
— Вот как… — протянул он, — значит, мы с Логиновым в этом отношении — некая нереальность?
Григорьев не пожелал ответить.
— Что у тебя… с Наташей? — не очень уверенно спросил он.
Середин с неестественной для него живостью сказал!
— Прошу тебя, не задавай таких вопросов.
— Меня спросит Светлана… — помолчав, сказал Григорьев.
— Наташа ни в чем не виновата. То, что произошло, касается только меня и… одной женщины. — Он помедлил и сказал: — Я не нуждаюсь ни в сожалении, ни в советах.
— Это по-мужски, — сказал Григорьев и одобрительно кивнул.
— Кончим об этом.
— Извини.
— Пора спать, завтра встанем пораньше. Я постелю тебе в кабинете.
Он ушел наверх и долго не возвращался. Появился с простынями, подушкой и одеялом. Григорьев невольно взглянул в его лицо. Оно было спокойным, ничто не выдавало его чувств. Научился владеть собой. Не от хорошей жизни.
— Телефон у тебя на старом месте? — спросил Григорьев. — Хочу позвонить в Москву, в больницу, узнать, что с Логиновым. Он уже там, наверное. И жену надо вызвать к тетке…
Середин поднял глаза и внимательно посмотрел на Григорьева.
— Только сейчас до меня дошло, что завод надолго остается без директора…
Он стоял, прижимая к груди белье и подушку, и, сведя брови, склонив голову несколько на бок, смотрел на Григорьева.
— Я сам постелю, — сказал Григорьев и забрал у него белье. — Иди спать, тебе надо отдохнуть. Завтра предстоит трудный день.
Было поздно, и Москву дали быстро. Дежурный врач больницы сказал, что Логинов положен на исследование, самочувствие нормальное. Григорьев попросил междугородную переключить на квартиру. К телефону по-прежнему никто не подходил. «Уехала в Норильск! — вдруг осенило его. Надо вызвать телеграммой. В душе еще не улеглось после их недавней размолвки. Не забыла она… И вот уехала, как и говорила»…
Он сидел на кушетке, застеленной простыней, без всяких мыслей, просто так сидел, а когда лег, долго не мог заснуть. Возрастное — пытался он успокоить себя, но успокоение до поздней ночи не приходило.
Проснулся Григорьев рано, еще затемно, странно, но отдохнувшим. Середин возился на кухне с завтраком. Оба они привыкли по утрам не задерживаться и вскоре шагали рядом в сумраке холодного утра к трамвайной остановке.
III
Временный пункт управления плавкой был сработан в закутке, где горновые обычно кипятили чай на электроплитке и прежде стоял стол и деревянный замызганный диванчик. Мебель эту вынесли, у стен на стояках смонтировали самые необходимые приборы. Со всех сторон сюда к ящикам полевых телефонов и к приборам сходились провода. Ни дать, ни взять — командный пункт полка. Григорьев осмотрел «пирометрическую», не сделал ни одного замечания. Увидел Бочарникова, не спавшего ночь, с почерневшим, лоснящимся от пота и грязи лицом, пошутил:
— Что тихий такой, Ксенофонт Иванович?
Бочарников, довольный тем, что Григорьев не забыл его имени и отчества, отшутился:
— Шуму у нас и так бывает много, Борис Борисович, голова пухнет…
Андронов, вертевшийся здесь же и тоже работавший всю ночь, зыркнул глазами на Бочарникова, принял на свой счет и ушел из будки к горну. Григорьев заметил немую сцену, прикрыл улыбку рукой.
— Лучше без шуму, это верно, — сказал он и уставился на Бочарникова таким взглядом, что тому сразу стало не по себе.
Григорьев отправился осматривать приваренный кусок трубопровода, через который должны были начать подачу в печь холодного воздуха прямо от магистрального воздуховода. Никто ему не мешал, знали его привычку вот так смотреть на печь, ни с кем не вступая в разговоры.
На литейный двор вбежала женщина в стеганке, в пуховом, совсем здесь не к месту, платке, кинулась к Григорьеву, стоявшему на самом виду.
— Мой-то где? — в голос закричала она. — Куда подевали? — налетела она, как ястреб. — Не видели моего-то?..
— Не видал, — спокойно ответил Григорьев.
— Да здесь я… — смущенно проговорил Васька и выступил из-за спин столпившихся поодаль горновых. — Чего ты в голос при всем народе? — принялся он увещевать женщину. — Людей баламутишь, вырядилась, как пугало. Кто тебя пустил к домнам в оренбургском платке? То взяла манеру встречать меня в день получки, — обращаясь к горновым, принялся объяснять Васька, — а теперь к печам повадилась, будто я уж и до проходной не донесу…