— Возможно…
— Это точно, — твердо сказал Середин и устремил на Григорьева упрямый взгляд. — Чтобы уж все было начистоту, хочу сказать: на бюро тебя поминали. За недостаточную активность.
— Н-да… — неопределенно произнес Григорьев.
— Не понимаю, почему ты не подписал тогда авторской заявки? Из-за этого, говорят, весь сыр-бор загорелся… Конечно, вопрос к делу не относится, спрашиваю из простого человеческого любопытства.
Григорьев насупился, тяжко вздохнул, и, опершись о стол локтем, охватил лоб рукой. Середин понял, что ответа от него ждать бесполезно.
Сакраментальная поза! Вот будет сидеть так до самого появления Яковлева, и слова из него не вытянешь. Середин усмехнулся: что поделаешь, приходится на тебя жать, кардинальная перестройка завода — это главное, но и текущие задачи надо успевать решать. Время не остановишь! Придется тебе, друг, быть поактивнее. Сергей Иванович перед отъездом рассказал, какую ты позицию невмешательства занял, пока там идут, мягко сказать, споры, чьи устройства для печи лучше: меркуловские или тех шустрых конструкторов с завода…
V
Середин сидел перед замолкнувшим Григорьевым и вспоминал последнюю беседу с Меркуловым накануне его отлета на южный завод. Тогда пригласил Сергея Ивановича к себе. За обедом Меркулов поведал, какой разговор был у него только что с Григорьевым о литейных машинах. Потом глубоко задумался.
— О Григорьеве думаете? — улыбаясь, спросил Середин. — Вижу — о нем. Да, одним словом этого человека нельзя определить. Есть у него и свои чудачества, что ли… И недостатки есть. Прежде, когда я мальчишкой после института пришел на завод, не обращал внимания, а теперь их вижу. Если его не понимают, не будет объяснять. Замолчит или, того хуже, перестанет замечать, придумает какой-нибудь ход и все-таки на своем настоит. Так что деваться потом некуда.
— Это вы верно говорите, — заметил Меркулов. — Он вот так измором отца моего берет. Да вы Ивана Александровича знаете, он мне о вас как-то рассказывал. Возмущается григорьевской манерой отмалчиваться. Однажды мне говорит: «Помнишь, ты спросил у меня про Григорьева, а я тогда тебе ничего не ответил? А теперь могу сказать точно, что он за человек…» Я думал, смягчился, знает, что я с Григорьевым начал работать, не захочет при мне ругать его. Ничего подобного! «Теперь, говорит, я окончательно убедился: Григорьев — это консерватор…» Меркулов рассмеялся, вспоминая, с какой непримиримостью высказал отец свой приговор. «Это, говорит, консерватор!» — смеясь повторил Меркулов. Вот так, без малейшего сомнения!
— Да-а! Он у вас независимо держится, — поддакнул Середин. — Потому интересно с ним… А он вам про черного кота рассказывал?
— Ну, эта байка не ему принадлежит, в ней, пожалуй. Правда есть. Григорьев не любит однозначных решений, сложный и трезвый у него мыслительный аппарат…
— Но почему — консерватор? — спросил Середин. — Сколько я ни слышал отзывов о Григорьеве — все разные.
— Да, откровенно говоря, и я иной раз сам думаю, что есть в нем какая-то неповоротливость, что ли. Да вот эта самая идея поставить рядом три разливочные машины, в том числе и демаговскую. Я-то сначала порадовался, потом представил себе, как отец отнесется к доводам Григорьева, и подумал, что разобьет он их одним ударом. У немцев ведь технология другая, будем говорить прямо — поотстали мы кое в чем. К примеру, у них термопары мерят температуру чугуна точнее. Есть и некоторые другие расхождения. Отец, как мне думается, начнет возмущаться: можно ли сравнивать, ставить рядом несоотносимые агрегаты?
— И все-таки прав Григорьев! — вдруг воскликнул Середин.
— А вы-то как можете об этом судить? — изумился Меркулов. — Вы же доменщик — не сталеплавильщик.
— Тут и не надо быть сталеплавильщиком, — рассмеялся Середин. — Просто надо знать григорьевский характер. Вы с ним недавно работаете?
— Да, и года нет…
— В том все и дело, — убежденно сказал Середин. — А то бы вы Ивану Александровичу объяснили. Как Григорьев рассуждает? Хочешь не хочешь — придется нашим конструкторам и технологам поднажать и работать по современной технологии. По-серьезному возьмутся, глядишь, еще и обгонят немцев. Верит Григорьев в вашего Ивана Александровича. Верит, понимаете? Потому и ставит его машины рядом с демаговскими. И все закрутятся тогда волчками, в лепешку разобьются, а выйдут на новую технологию. Все! И производственники тоже. Голову свою на отсечение даю. Через год-два опередим немцев. Это точно!
— Пожалуй, и так! — согласился Меркулов.
— Так! Не сомневайтесь, так и будет. Технология немецкая стоящая? — спросил Середин.
— Машина наша не уступит, по скоростям литья еще, может, и обгонит, а технология у них совершеннее. Я же видел их машину в ФРГ в работе.
— Вот, значит, того-то Григорьев и добивается, — Середин утвердительно кивнул.
— Вернусь с Юга в Москву, постараюсь вашими глазами на Григорьева смотреть, — сказал Меркулов. — Постараюсь и ошибки его видеть, и противостоять им, да и в самого себя загляну поглубже. Я ведь собрался было обратно на завод тикать, трудно показалось с Григорьевым. Но научусь же рано или поздно?
— Нау́читесь! — с убежденностью сказал Середин.
Вот теперь сидит молчком этот самый Григорьев, и не поймешь, что у него в голове. Но как бы ни было с ним трудно, а придется его тряхнуть как следует. Дело, брат, как ты сам говоришь, есть дело, и выполнять его надо без всяких фокусов…
Яковлев появился через несколько минут. Едва ли не с порога заговорил:
— Логинов спросил моего мнения о назначении Середина, возражений у меня не было. А теперь тем более…
Грузный, с заросшими густой бородой щеками, Яковлев крепко встряхнул руку Григорьева, так же энергично поздоровался с Серединым. Уселся рядом с ним напротив Григорьева.
— Времени у нас мало, — заговорил Яковлев, — поэтому я прямо к делу. На заводе идут отчетно-выборные собрания цеховых парторганизаций, готовимся и к перевыборам парткома. В своем докладе уходить от ответственности за положение на заводе не собираюсь, как решат коммунисты, так и будет…
Григорьев завозился на своем месте, изменил позу, повернулся к Яковлеву.
— Я не могу вмешиваться в ваши партийные дела, — сказал он. — Меня больше всего интересует не то, что было, а то, что предстоит сделать коллективу завода…
— Да, я знаю от Логинова и Середина о предстоящей перестройке завода…
— Пока это всего лишь предварительные соображения, — заметил Григорьев, подчеркивая этими словами, что он имеет в виду личную точку зрения, но в то же время и не отделяет своих соображений от позиции министерства.
— Я хочу быть с вами откровенным, — заговорил Яковлев, — партийный комитет считает невозможным дальнейшую проволочку с началом строительства новой печи. В этом мы целиком поддерживаем Середина…
Григорьев перевел взгляд на сидевшего против него Середина.
— Да, это моя инициатива, — подтвердил Середин, — я уже объяснял.
Яковлев спросил, известно ли Григорьеву решение городского комитета партии по этому вопросу, и, выслушав утвердительный ответ, поднялся, прошелся ко комнате.
— Я понимаю, что моя судьба как секретаря парткома решена… — произнес Яковлев.
— Ну уж об этом не со мной… — мягко сказал Григорьев. И тоже поднялся.
— Я говорю как коммунист с коммунистом, а не как секретарь парткома с руководящим работником министерства, — возразил Яковлев.
Середин встал, они, все трое, стояли как бы в кругу, друг перед другом.
«Вот мы и пришли к черте, — подумал Середин, поглядывая на Яковлева и Григорьева, — вот и конец той полосы жизни, какой мы жили все эти месяцы… По крайней мере, Яковлев был честен, хотя и не сумел угадать истинный смысл событий на заводе. И честен сейчас перед самим собой, и в этом его нравственная сила. Он делал, что мог… Будет ли легче тому, кто его сменит? Может быть, может быть… Но навряд ли. Нет ничего сложнее и труднее партийного руководства. Нужен особый талант, об этом у нас часто забывают. И опыт, и такт, и принципиальность… Чего только тут не нужно! А прежде всего — очищающая души людей атмосфера. Сумеем ли мы все вместе ее создать? Да, вот это главное: суметь… Именно в этом смысл новой, начинающейся полосы жизни…
Что же думает сейчас Григорьев — этот молчаливый и, кажется, непробиваемый человек? Ведь эта новая, наступающая полоса жизни будет другой и для него. Он не оставался здесь наблюдателем — это и его жизнь… Но лучше бы ты спросил самого себя: что сам должен сделать, как сам должен теперь жить?.. Ответить на этот вопрос, пожалуй, сложнее всего. Это только кажется, что ты сам все решаешь. Так могут думать только те, для кого нет никаких неясностей и никаких сложностей. Гамлет не знал, чем кончится его бой за правду и справедливость, он все время искал и действовал… Андрей Болконский был непреклонен, но и он не знал, что будет там, впереди, и каково его истинное предназначение… Мы знаем только одно: нам нужна очищающая души атмосфера. Знание этого — и много, и мало: каждый должен найти свое собственное предназначение».
Яковлев с решимостью заговорил:
— До перевыборов партком будет поддерживать любые шаги министерства и дирекция по модернизации завода. Несомненно, что и новый состав парткома начнет действовать в том же направлении.
Григорьев молча выслушал заверение секретаря, взглянул на часы: «Пора…» — а, пожав руки собеседникам, пошел одеваться.
…На аэродром он ехал с тем же водителем, какой шесть дней назад привез их троих прямо к домнам. Григорьев сидел, привалившись к дверце, и молча вглядывался в увалистую, совсем уже побуревшую, как бы веером уходившую назад — вблизи быстро, а дальше, у ограниченного холмами горизонта, медленно, степь. Водитель знал характер соседа и не мешал ему созерцать проносившиеся мимо взгорки.
Григорьев как будто целиком отдавался ритму движения, ускорению на прямых участках, замедлению на поворотах, взлету машины на подъемах, когда дорога впереди обрывается в никуда. На самом же деле он был поглощен неотступными размышлениями и почти не обращал внимания на то, что происходило за стеклами машины.