— Майе я сказал, чтобы забрала к нам Ларису, — заметил Иван под самый конец, когда Коврову пора было уходить. — Бабы, они, знаешь, лучше друг друга поймут, чем мы, мужики, их разберем.
— У вас с Майей и повернуться негде, — сказал Ковров, а у самого все лицо заполыхало.
Иван делал вид, что не замечает смущения друга, слабо двинул рукой, сказал:
— Проживем… Знаешь, как говорят: в тесноте да не в обиде. Она и так ведь у нас живет, за детишками смотрит, пока Майя здесь со мной. Попросил я Майю помочь ей вещички кое-какие к нам перевезти. Лучше, когда женщина поможет… Заглядывал бы ты к нам почаще.
Ничего особенного, кажется, и не сказал Иван, известно было Коврову, где Лариса. Но какой-то другой, важный смысл таился в словах друга, и Ковров уходил из больницы в глубоком раздумье. Идти ли туда? Поймет Лариса, зачем приходил Ковров, или болью отзовется в ее душе назойливость? Не может она оставить в несчастье того человека…
Вскоре личные дела и заботы пришлось отодвинуть до лучших времен. Новый директор издал приказ о восстановлении автоматики в газовом хозяйстве доменного цеха на всех печах. Ковров не знал покоя с утра до позднего вечера. И газовщики, и электрики, восстанавливающие схемы, не считались с окончанием рабочего дня, людьми овладело какое-то лихорадочное состояние. Будто они замаливали перед кем-то свою вину, торопились привести в порядок хозяйство, которое годами оставалось в бездействии. А кроме восстановления схем, была еще текущая работа, которую Черненко взвалил на плечи Коврова, сказав при этом, чтобы привыкал: сам он скоро уйдет на пенсию. Некогда было даже подумать о Ларисе… Домой он приезжал в полусне, валился на кровать, иной раз не имея сил раздеться, утром вскакивал и бежал на завод. Догоняя трамвай, припоминал то, что помимо воли обдумал ночью, прибегал в цех и сразу брался за дело. Но, несмотря на усталость и недосыпание, эти суматошные дни он не променял бы ни на какие покойные, бесхлопотные годы…
VIII
С тех пор как Середин вступил в исполнение обязанностей директора, жизнь его странно переменилась. Он как бы заново узнавал завод: то, что всегда было для него близким и привычным, отдалилось, а то, что прежде лежало за границами непосредственных представлений, приобрело особую осязаемость и близость. Доменные печи, с которыми прежде была связана вся его заводская жизнь, даже физически стали восприниматься как далекие, синеющие в дымке сооружения. Мартеновские и прокатные цехи как бы приблизились: именно здесь обнаружилось узкое место… Шесть дней аврала, шесть дней напряжения и обновления человеческих душ остались позади. Люди давно исстрадались по ровному биению заводского пульса, напоминающему работу здорового человеческого сердца, и теперь ждали немедленных перемен. Середин, в руках которого оказались нити управления, лучше, чем кто-либо другой, ощущал состояние людей и лучше, чем кто-либо другой, понимал, что по своему хотению, произвольно, изменить положение на заводе невозможно. Как сердце не может биться только собственным усилием, без помощи организма, так и завод не в состоянии работать ровно и спокойно до тех пор, пока хотя бы один из его органов неподвластен общему ритму. И как бы ни жаждали люди иной жизни, им не удастся осуществить свое желание, если весь завод не перестроится на новый гармоничный лад. Лишь кропотливая, исподволь подготовка к замене устаревшей технологии и морально отживших свой век агрегатов способна постепенно оздоровить заводской коллектив.
Середин теперь появлялся задолго до начала работы заводоуправления и обходил сталеплавильные и прокатные цехи. С утра в своем кабинете он уже знал, что надо сделать, чтобы в предстоящие сутки выдать плановый металл — на большее сейчас трудно было рассчитывать. Сделав оперативные распоряжения, принимался вместе с заводскими специалистами за разработку наметок, которые должны были обеспечить нормальную работу цехов. Он отчетливо ощущал, что устремленностью к будущему — будущему недалекому и будущему отдаленному, но реальному — вскоре начнет жить весь коллектив…
Вечерами, прорываясь через множество забот, Середина охватывало тревожное чувство: не звонит Нелли Петровна, а должна позвонить, сама тогда обещала… По директорскому телефону, через секретаря, неудобно, он и не ждал, что Нелли позвонит в кабинет. Но она же знает, что дома у него никого нет. Звонить самому в лабораторию доменного цеха, где сотрудники прекрасно знали его голос, совсем не резон. А дома у нее телефона нет. Как просто было, когда он с утра до вечера находился в доменном цехе и ее появление с каким-нибудь анализом ни у кого, как ему казалось, не могло вызвать подозрения. И как все усложнялось теперь… Что-то заставляет Нелли Петровну не звонить. Да, с тех пор как он приступил к исполнению своих новых обязанностей, жизнь для него странно переменилась во всем. Но отступать и для него, и для нее поздно…
К концу недели пребывания в директорском кабинете у Середина возникло подозрение, что Нелли не хочет больше встреч и потому не звонит. Не хочет осложнять ему жизнь. Вдуматься в эту мысль было некогда, он опять заставил себя отодвинуть на вечер невеселые размышления.
Позвонил из Запорожья Григорьев, спросил, нормально ли идет шестая печь. Услышав, что неустойчиво, но расчетное количество чугуна дает, ругнул за отставание от плановых заданий по обязательству.
— Есть же такая упрямая вещь, как технология, — с жестковатыми нотками в голосе сказал Середин.
Григорьев молчал. По каким-то оттенкам его дыхания, слышного в телефонную трубку, Середину показалось, что он усмехается. Начал понимать, что он, Середин, становится увереннее, не дает себя сбить, не уступает. И все-таки решил, что можно нажать на нового директора, закаменевшим голосом сказал:
— Обязательство надо выполнять каждый день — это закон.
— Прописные истины я знаю.
— Мало знать, надо еще давать металл…
— Что бы ты мне посоветовал? — ровным, нудным голосом, сдерживая раздражение, спросил Середин.
— Если бы я был директором, я бы тебе сказал, — ответил Григорьев. — Но на заводе должен быть один директор, — подчеркнул голосом слово «один».
— Вот именно, — подтвердил Середин. — Если директор не справляется, его снимают, но управлять заводом за директора нельзя. Завод дает столько, сколько может дать после всех потрясений.
Григорьев опять молчал. Середину показалось, что он бросил трубку.
— Алло?.. — негромко сказал Середин. — Ты слушаешь?
— Как там у вас Светлана?.. — вместо ответа, несколько необычно для него, туманно формулируя мысль, спросил Григорьев. — Ты не видел ее?
Середин не ждал такого вопроса и замешкался с ответом. Вот уж с кем, с кем, а с подругой Наташи сейчас встречаться не хотелось. Неужели она приехала?
— Не видел… нет, не видел ее, — поспешно заговорил он, стремясь скрыть замешательство. — Не была у меня и не звонила. Где она остановилась?
— У Ковалевых, — после некоторого молчания, видно, не ожидая, что Середин с ней не встречался, ответил Григорьев. — Зайди, спроси, как ей там живется, позвони мне.
— А почему… зачем она приехала? — запинаясь, спросил Середин.
Григорьев молчал, слышно было, как он сопит у самого микрофона.
— Это ты у нее спроси, — наконец, сказал он. — Завтра вернусь в Москву. Будь здоров. — И положил трубку.
Вечером дома Середин опять ждал звонка Нелли Петровны, но и в этот вечер телефон молчал. Взялся за приготовление ужина на двоих, почему-то подумал, что Нелли вместо звонка может зайти. Надежда была слабой, он знал это, знал, что напрасно взвинчивает себя.
И вдруг раздался телефонный звонок. Он кинулся из кухни в кабинет к телефону, точно от того, успеет ли, зависит его жизнь.
Звонила Наташа. Она приехала сегодня, остановилась у Ковалевых, спрашивала, можно ли зайти сейчас за вещами, один ли он. Середин сам почувствовал, как изменился его голос, когда он понял, что звонит не та, которую ждет, — стал глухим, невыразительным. Сказал, что Наташа может прийти в любое время.
— Ты ждал другого звонка, — помолчав, сказала Наташа, — это ясно по тому, как изменился твои голос. Может быть, все-таки сегодня не приходить?
— Как хочешь, — сказал он.
Наташа положила трубку. Он опустился в кресло у письменного стола, на котором стоял телефон, уткнувшись в ладони, забыв и об ужине, и о том, что ждал звонка Нелли, думал о том, как странно все изменилось. Прежде возвращение Наташи из Кузнецка вселило бы в него радость, а теперь он не в силах заставить себя просто по-человечески поговорить с ней. Черствый, черствый человек… Сам во всем и виноват. «Нет, — сказал он себе, поднимаясь, — старому нет возврата. Нет!» Он стал вспоминать, как Нелли пришла ему на помощь, ничего не требуя взамен, и как она пытается уйти от него теперь, когда ему уже не нужна ее помощь. Он окончательно понял, почему Нелли не звонит второй день. То, что вчера еще было догадкой, сейчас показалось очевидным. Она не позвонит ни сегодня, ни завтра, никогда потом…
А Наташе необходимо объяснить, что к старому возврата нет. Как бы ни было трудно и тяжело им обоим, надо сказать правду. И чем скорее, тем лучше, пока ей кто-нибудь не доложит сплетен, в которых будет больше грязи, мерзости, чем правды.
Он присел к столу и набрал номер квартиры Ковалевых. Подошла Наташа. Он оказал, что надо, наконец, поговорить, объясниться.
— Когда ты оставила записку, ничего не было… — торопливо, сам не понимая, зачем это говорит, сказал он, — Я хочу объяснить, что теперь…
— Поздно объяснять, — сказала Наташа. — Мне от тебя ничего не надо, я просто хотела забрать свои вещи. Как-нибудь на этих днях придет Светлана и возьмет, тебе не обязательно быть дома, я дам ей свой ключ от квартиры… — Телефон выключился.
Некоторое время он слушал частые короткие гудки, потом, опомнившись, тоже положил трубку.
IX
Рано утром Середин проснулся от настойчивого звонка и стука в дверь. Какой-то посетитель, наверное, отчаявшись дозвониться, принялся настойчиво барабанить в филенку. Середин наскоро оделся и вышел в прихожую. Перед ним на крыльце стояла Светлана в модном серовато-белом плаще из японской синтетической ткани и темной косынке из болоньи. Мелкий осенний дождь осыпал плащ искристыми бисеринками.