Когда все было рассказано, не удержалась, словно оправдываясь, пожаловалась:
— Ничего мы и не привезли с собой, так, тряпки нестоящие, и подарить нечего…
— А я не за подарком пришла, — обиделась бабушка, — не надо мне ничего, лишь бы вы оба были здоровы да веселы — лучшего мне и не желать.
Виктор напружинился, сжал ладонями край стола, даже больно стало, но сдержался, ничего не сказал матери. Немного погодя толкнул стол, откатываясь на ножках стула по полу, чашки заходили ходуном, расплескивая из блюдец чай.
— Как ты всегда с маху, — нахмурившись сказал отец.
— А ему и горюшка мало, — зыркнув на него глазами, сказала мать. — Что хочет, то и делает, будто один в квартире живет.
Виктор стремительно встал и вышел в соседнюю комнату. Появился лишь, когда бабушка собралась уходить и в передней натягивала вязаную кофту, которую надевала под жидковатое, поношенное пальто.
— Приеду я к тебе завтра… — улучив момент, пробормотал Виктор.
— Приходи, приходи, Витенька, я всегда тебе рада, ты знаешь, — придавливая подбородком теплый шарф и натягивая поданное ей Виктором пальтишко, также негромко сказала бабушка.
— О чем вы там шепчетесь? — все же учуяла мать их переговоры.
— Говорю, что завтра к бабушке в гости приду, спрашиваю, примет ли, — с вызовом сказал Виктор.
— Да уж, известное дело, бабушка без своего внучка жить не может, — едко заметила Лидия Кирилловна. — Ему бы в институт идти, а он — нет, к бабушке.
— А что, Витенька, может, и в самом деле в институт тебе? — забеспокоилась бабушка. — К нам-то в любое время придешь, примем, не осерчаем, — с достоинством сказала она.
Виктор быстро взглянул на мать.
— Ты же знаешь, что не хожу в институт, — сказал он с прорвавшимся раздражением. — Зачем бабушку обижаешь?
— О, господи!.. — воскликнула мать и, не договорив чего-то, вышла из передней.
— Провожу до автобуса, — сказал отец и принялся натягивать пальто.
Отец и бабушка ушли. В квартире затихло, мать не показывалась из своей комнаты, Виктор скрылся у себя, притворил дверь и улегся на постели поверх одеяла. Странное состояние охватило его: вот всего-то какой-нибудь час пробыла бабушка, и, кажется, ничего особенного не сказала, и никаких утешительных слов не произносила, а стало легче, будто отпустило что-то. И причина успокоения вовсе не в словах ее. Жизнь она видит с доброй стороны, и, когда слушаешь ее, невольно начинаешь видеть ту же, добрую сторону. Виктору не хотелось додумывать мысль, она неумолимо вела к осуждению матери. А теперь, оставшись один, он не хотел ее ни в чем винить. Пробуждалась жалость к ней, не умеющей видеть доброту, и потому как бы отгороженную от людей невидимой, но глухой стеной. Она, наверное, и сама не заметила, сколько раз сегодня вечером обидела бабушку…
Возвратился Александр Федорович. Почему-то долго топтался в передней, несмело приоткрыл дверь в комнату сына. Виктор сделал вид, что не заметил, как открылась дверь. Он понимал, как тяжело переживает отец его отчужденность, но никак не мог с собой сладить. Нелюдимым сделало Виктора что-то такое, чего он и понять не мог…
В первый же день возвращения родителей Виктор попытался уговорить отца остаться на заводе. «Дед все уши прогудел, — объяснял он, — только и слышу от него, что отец завод бросил, сменить его, старика, не хочет, на пенсию потому не отпускают… Мне-то каково слушать?! Понимаете вы оба это или нет? А в письмах только все об одном: не бросай институт, в люди иначе не выйдешь, человеком не станешь… Да зачем мне такая жизнь? Брошу институт, горновым останусь, ни хлопот, ни забот, никаких там «высоких» дипломов, которые, кажется некоторым, обещают одно: там цапнуть, тут урвать, квартиру родственнику отдать. А я без обмана, без лицемерия, как хочется, так и буду жить… «Ты как с родителями говоришь! — воскликнула Лидия Кирилловна. — Растили тебя, воспитывали, учили — и вот какая благодарность». — «Перестань, — сказал отец, — не до того сейчас, неужели не понимаешь?» Глаза матери набухли слезами, она отвернулась и растерла слезы по лицу. «Вот чего я дождалась, — заговорила она, — вот тебе и сыновняя благодарность, вот тебе и жалость! Жестокий человек!..» Она выбежала из комнаты.
Отец закрыл дверь. «Какая бы ни была — она тебе мать», — сказал он тогда. «А как ты можешь мириться, что твою мать из дому выжили? — спросил Виктор. — В чем она перед тобой виновата? За любовь к нам выжили». Виктор хотел еще что-то обидное и злое сказать, лицо его — он почувствовал это — стало жестоким, запавшие щеки провалились еще больше, во он взглянул на сгорбленные плечи отца и промолчал. «Выходит, любовь — это зло?» — неожиданно робко спросил он. Ожесточение, владевшее им, погасло, ему не хотелось больше укорять отца, винить его в чем-то, чего и сам как следует не понимал. «Какая смотря любовь!.. — в раздумье сказал отец. — Иная, может, и зло». «Нет! — загорелся Виктор. — Любовь — всегда добро!»
После этого разговора Виктор чувствовал, что отец порывается поговорить, что-то объяснить, но удерживает себя, наверное, боится, что оба они сорвутся и будет еще хуже. Отец… Как было просто прежде. Стоило только приласкаться, уткнуть голову ему в колени, почувствовать прикосновение к волосам шершавой, сильной руки, и приходило успокоение. Эта простота отношений ушла и больше никогда не вернется…
Отец вошел в комнату, и Виктору уже нельзя было притворяться, не замечать его. Александр Федорович присел на край кровати.
— Решил я не уезжать в дом отдыха, Витя, — негромко заговорил отец, — перед Дедом не срамиться, за совет тебе спасибо хочу сказать. Но уезжать все же приходится… В Болгарию меня посылают, в командировку. Сегодня вызывали… Не посмел я, Витя, отказаться. Сам понимаешь, не могу… А Василий Леонтьевич опять будет клясть…
— Матери сказал? — живо спросил Виктор, приподнимаясь на локте.
Отец отрицательно помотал головой.
— Бабушку пожалел. Ну, а сейчас придется… Что же нам с тобой делать, Витя?
— Я уйду, отец, — сказал Виктор, — лучше так будет. Не сердись на меня, я решил…
— Куда?
— К бабушке уйду.
Александр Федорович вскинул взгляд на сына, спросил:
— Договорились вы с ней?
— Нет, еще не знает. Пустит к себе, я часто у нее бываю. Все она понимает.
XII
Они помолчали, раздумывая каждый о своем. Виктор сел на кровати рядом с отцом, тронул его за плечо.
— Может, не прав Василий Леонтьевич, зря к тебе вяжется? — спросил Виктор и, вытянув тонкую шею, уставился на отца. — Может, по злобе? Скажи, тогда я и ответить могу. Не побоюсь Деда.
— Нет, Василий Леонтьевич по злобе никогда не поступит, — без колебаний сказал отец. — В доменном деле по злобе друг на друга нельзя, печь работать не будет. Так мы все приучены, Витя. Я его давно знаю, и он меня знает, учитель мой, первый после Григорьева…
Андронов замолчал, вспомнил, как начинал работать обер-мастером блока печей под присмотром Деда. Василий Леонтьевич договаривался с ним, называя его по имени и отчеству, хотя обычно звал Сашкой: «Ты, Александр Федорович, завтра с утра иди через пятую проходную по всем четырем печам, а я зайду с другого конца, начну с десятой. Встренемся посередке, расскажем друг дружке…» Сходились в комнатке обер-мастера. Потом Андронов ходил по печам вместе с Дедом. Ни на шаг не отставал, лез вместе с ним, если требовалось, в самое пекло, высматривал его приемы, учился каждой мелочи. И за трудолюбие, за настойчивость и смелость стал доверять ему Дед, посылал разбираться в конфликтах между горновыми, прислушивался к его совету, кого в какую бригаду перевести, как сладить бригады. И ответил Андронов сейчас сыну словами Деда: «В доменном деле по злобе друг на друга нельзя, печь работать не будет…» Так говорил Василий Леонтьевич горновым, когда они не ладили друг с другом или с мастерами. И наводил порядок твердой рукой.
— Нет, Витя, по злобе Василий Леонтьевич не будет… — повторил отец. — Дед наш все время в народе, а там, где народ, есть все время зацепки-прицепки. Где-то у него на сердце появится горечь, а вдруг — какая-то радость. Сердце все время в ритме колотится. Ритм этот годами выработался. А когда он по злобе начнет жить — ему самому жизни не будет. Он одно свое доменное производство полюбил, свое только это дело. Однолюб. Судьба такая. Для него не существует больше ничего на свете. Он может и пять, и десять суток работать напролет, отдохнуть — и опять за работу…
— А это хорошо или… плохо?.. — спросил Виктор. — Что однолюб?
— Очень хорошо… — убежденно сказал отец, — но плохо, что он другого не видит: красоту природы, красоту других дел человеческих, ничего, кроме чугуна. А понять его можно. Времени на другое не было. Не хватало времени в те его годы, в тридцатые. А потом война. Разве тогда другие интересы могли быть, кроме победы? А победа для нас была — это домна. Чугун! Случалось, умирали в цехе от истощения, от голода. Жизнь его приучила к однолюбству, Витя, и судить его за то нельзя. Грешно судить Василия Леонтьевича, что всю душу свою отдал домне. Нельзя его за то судить! — решительно сказал отец. — Человеческого права на то нету. И я тебе вот еще что скажу: Василий Леонтьевич руководителем себя почувствовал. Некоторые техники и инженеры прячутся в какую-нибудь щель, лишь бы поспокойнее, лишь бы ни за кого не отвечать. А Василий Леонтьевич, рабочий человек, по-государственному стал рассуждать, у горновых воспитывать такое же государственное отношение к делу. Вот такой руководитель-рабочий — это самый ценный руководитель. А может ли такой — по злобе?.. Нет, никогда! Злобствование и государственное отношение к делу несовместимы. К таким людям, к мастерам из горновых, к горновым нашим надо самую широкую душу иметь и самое красивое сердце…
— А пойди сыщи сейчас горнового! — сказал Виктор. — Я же знаю, сторонятся этой работы, какая ни есть высокая зарплата.
— Вот, вот, вот… — как бы поддакнул отец. — Потому таких, как Василий Леонтьевич, на руках носить надо. Лет пять пройдет еще, и если мы будем развивать в таком же темпе производственные задания, — а мы обязательно будем развивать, даже в еще большем темпе, — и не создадим новых условий труда, не будем облегчать труд и новую технологию искать, люди не захотят у домен работать. Некому будет работать. Послушай, что говорят старые рабочие: уйдут наши горновые на пенсию, пятьдесят человек и еще пятьдесят в один-два года, — кто будет работать? Есть им замена? Незаменимых нет, — как бы противореча самому себе, сказал отец, — но с таким рвением, с такой отдачей сил и всего, что есть в человеке, найдем ли других? Трудно будет найти и таких, как Василий Леонтьевич. Трудно!