— А я-то что говорю! — воскликнул Виктор. — Сто конструкторов надо посадить… А надо мной смеются, характером моим попрекают.
— Прав ты, Витя, прав. Только не говорить надо, а делать, учиться, потому и смеются. Я же знаю, какое о тебе мнение, рассказывал мне Бочарников: языком работать умеешь, а как до дела — то по настроению. В этом, Виктор, твоя слабинка. Присмотрись еще лучше к Василию Леонтьевичу, он тебе правильный путь показывает. А что нужно другие условия создавать около доменной печи, — в том ты прав. При Григорьеве в пятидесятых годах началась техническая революция доменного производства именно на нашем заводе. Он тогда всех нас заставил думать, подняться над собственной малограмотностью, интересы у нас другие появились. А теперь приходит новая волна, и на эту волну надо нам всем подняться. А иначе вот уйдут наши сто человек, и у горна некому будет работать. Не-ко-му! — растягивая слова, с напором произнес отец. — На волну подняться — в том и есть твое призвание.
— А твое? — спросил Виктор.
— И мое тоже. Каждый человек поднимается на свою волну.
— А я уж и верить перестал в свою волну, — задумчиво произнес Виктор.
Рано утром отец поехал на аэродром. В машину вместе с ним — проводить до самолета — села заплаканная, расстроенная мать. Виктор подождал, когда машина тронется, увидел, что отец смотрит на него через стекло, и помахал рукой. Отец ответил.
После смены, прямо с завода, Виктор пошел к бабушке.
У телевизора полукругом расположились бабушкины внуки и сама бабушка. Шурка тряхнула распущенными волосами, вскочила и бросилась к Виктору, пригладила лацканы его пиджака, словно бы невзначай дотронулась до плеча.
— А у нас лисенок на юннатской станции, — затараторила она, — охотники принесли, подарили…
— А я знаю, ты же мне говорила, — смеясь сказал Виктор.
Бабушка, мягко улыбаясь, смотрела на внуков.
— Пойдем сходим на юннатскую станцию — прямо сейчас, — торопливо попросила Шурка и потянула Виктора за рукав. — Это же рядом, тут, за оградой. Пойдем!
— Ну, куда ты на ночь глядя, в сырую погоду, — запротестовала бабушка. — Устал Витенька.
— Нет, нет, пойдем, посмотришь лисенка, — вскричала своенравная Шурка. — Сейчас пойдем.
— Ладно, — согласился Виктор, — уж раз тебе такая охота, пойдем. А бабушка пока чайник поставит. И Володя с нами.
Володя молча кивнул.
XIII
Втроем они прошли через калитку в ограду юннатской станции, Шурка открыла своим ключом дверь низенького дощатого домика, в котором размещались клетки с птицами, животными и змеями. Включила свет. Крупный, худой, с клочковатой шерстью лисенок в большой клетке вскочил на свои короткие лапы, глаза его в свете электрической лампочки загорелись зеленым фосфоресцирующим блеском.
— Мой маленький, — жалостливо сказала Шурка, раскрыла клетку и бесстрашно протянула лисенку кусочек вареного мяса, который прихватила из дому.
Лисенок взял мясо, отбежал в угол и жадно, давясь, проглотил.
— Он только у меня одной берет, — говорила Шурка. — Других боится или кусается, а у меня берет.
Виктор оглядывал исхудавшего, жалкого зверька, забившегося подальше от них в угол клетки, смотрел на Шурку, которая все уговаривала его не бояться, не горевать по лесу, на Володю, изумленно следившего за бесстрашной Шуркой, и почему-то испытывал странное волнение. Ему вдруг показалось, что он сам напоминает забитого, ожесточившегося лисенка. Так же дичится людей, не может найти своего места, мечется туда-сюда и так же, как лисенок, хочет жить! Но что-то мешает, какая-то «своя» клетка не дает простора, он никак не может из нее вырваться и вот так же забивается в угол, чтобы не дать себя в обиду… Странное сравнение! — мелькнуло в уме. Странное!.. Но именно оно, это сравнение, помогло понять, что с ним: он отгородился от людей, его просто боятся. Отец не может с ним заговорить, опасается скандала или резкостей, мать ждет случая, чтобы к нему можно было подступиться и выместить на нем все, что у нее накопилось на душе. Бочарников стал его избегать, Черненко ходит совсем убитый, Дед и тот последнее время норовит пройти стороной. Лисенку протянула свою добрую руку Шурка, а кто протянет ему?..
Нет! — продолжал раздумывать Виктор, стоя у клетки со зверьком. — Никакой доброй руки не надо. Он же не лисенок. Но как же иначе? — перебил себя в мыслях. — Мириться с тем, что делается на заводе, молчать ради жалости к самому себе, к старику Бочарникову, к Черненко? Жить тихой жизнью, ворочать ломом в летке от начала смены и до конца, ничего не замечая, ни с кем не сцепляясь, чтобы только оберечь свой покой?.. Пришел на смену, ушел со смены, выспался дома, заглянул в «забегаловку» или посидел в ресторане… И так всю жизнь, без мысли, без желания понять, что вокруг тебя происходит? Пришел — ушел, пришел — ушел… Нет! Не смиряйся, не забивайся в угол, как лисенок, не бери из рук то, что тебе из сострадания дают. Жить — так жить, не оглядываясь на свой покой, на чужие ухмылки. Жизнь дана один раз и прожить ее… Да, эту фразу знает каждый, только не каждый вникает в ее смысл. Он тоже не вникал. Наконец-то понял… Нельзя смириться с обстоятельствами. Все виноваты в том, что случилось на заводе. И он, Виктор, виноват так же, как и Черненко, и Бочарников, ничуть не меньше. Никому нет пощады, потому что жизнь дается один раз… Теперь надо жить иначе — не так, как лисенок, ожесточаясь на всех, и не так, как жил он, Виктор, как бы выгораживая себя.
— Выпустили бы вы его на волю, — сумрачно сказал Виктор. — Выпустили бы, и делу конец…
— Что ты?! — воскликнула Шурка. — Как можно, на зиму глядя.
— Да это же взрослый лис, — сказал Виктор. — Какой он лисенок. Вон как за лето вымахал. Кто это сказал, что он лисенок?
— Охотник сказал, — гневно сверкая глазами, возмутилась Шурка. — Охотник сказал, что из весеннего выводка… А ты говоришь! Нет, я его не позволю выпускать, мы его приютим до весны…
— Подохнет он у вас тут в неволе, — сказал Виктор. И странно: все слова, которые он обращал к лисенку, могли быть обращены и к нему самому.
Они возвращались к бабушке молчаливыми и расстроенными. Бабушка сразу заметила перемену в настроении, но сделала вид, что ничего не произошло, и спокойно сказала:
— Вот и вы, милые, вот и внучата мои! А чайник уже поспел. Быстро накрывайте на стол.
Шурка оживилась, повеселел Володя, они принялись ставить на стол посуду. А у Виктора не выходила из головы история с лисенком и то, что она пробудила в душе.
— А скатерть?! — воскликнула Шурка. — Сегодня накроем скатерть!
Она стремительно кинулась к шкафу, застелила стол лоснящейся льняной скатертью, разгладила слежавшиеся складки. И в комнате сразу стало светлее, праздничнее. Следил Виктор за Шуркой и постепенно успокаивался. Подумал: почему дома не волнует, как накрыт стол, что на нем, а здесь все иначе, от новой скатерти празднично становится, спокойнее на душе. Бабушка добрыми глазами поглядывала на него, и он вдруг усадил ее на старенький диван с высокой спинкой, на котором Шурка укладывалась на ночь, сел подле и выпалил:
— Прикончил я материн сервиз…
— Я так и поняла, — сказала бабушка и строго спросила: — Нарочно, Витенька? Чьи-то рабочие руки его выделывали, а ты…
Виктор невольно взглянул на ее морщинистые с синими бугристо выпиравшими венами руки, лежавшие на коленях, и с обидой сказал:
— Что ты, бабушка, как можно нарочно…
— Прости, Витенька, зря на тебя подумала. Не поняла, что ты не мог нарочно, ты тоже рабочий человек… Плохо подумала, извини старую.
От того, что бабушка извинения просила у него, а не ругала, как ругали и укоряли за несдержанность многие, ему стало не по себе. Стало неловко перед бабушкой, перед самим собой…
— Я матери правду скажу, — как-то по-детски, неумело-покаянно произнес он.
— Не побоишься? — бабушка заглянула ему в глаза и спокойно заулыбалась. — Есть у меня, Витенька, скопленные деньги, от тех, что отец твой, Сашенька, дает. Может, поискать да купить такой же, поставить в буфет… И забыть об этом.
— Никогда бы я у тебя денег не взял, — сказал Виктор. Глаза его похолодели, губы сжались. — И смешно искать индийский сервиз. Не продаются у нас такие. Уникальный! — Виктор усмехнулся. — Нечаянно стол толкнули. Да и не я толкнул, а приятель мой один. — Виктор откинулся на высокую диванную спинку и потянулся. — Устал я, бабушка… Одичал, как все равно лисенок у них там в клетке… — вырвалось у него.
Бабушка внимательно глянула на Виктора, проговорила:
— Знаю. Вижу, Витенька…
Стол был накрыт, как в праздник. Шурка выставила самые цветастые чашки. Среди ложек из нержавейки — две серебряные, сохранившиеся еще со свадьбы бабушки, лежали на блюдцах перед ней и Виктором. Посреди стола возвышалась на тонкой ножке вазочка с яблочным вареньем. Любил Виктор чаепития у бабушки не за цветастые чашки, не за варенье и празднично украшенный стол. Он отдыхал здесь душой. Доброжелательством дышало каждое слово, каждый взгляд бабушки. Понимала она, что на сердце, и всегда умела утешить.
Бабушка пила чай вприкуску, из блюдечка, неторопливо — по-старинному. Виктор однажды тоже попытался из блюдечка, но только разлил чай на скатерть, и с тех пор, чтобы не опережать бабушку, черпал из чашки ложечкой. Оба они согласно попивали чай и слушали шумные рассказы Шурки о юннатской станции и о Выславне и менее шумные, но по блеску глаз и раскрасневшимся щекам было ясно, тоже по-своему увлеченные, рассказы Володи об этой же самой Выславне.
— Что за Выславна, какая такая Выславна? — спросил Виктор, перебивая свои мысли. — Почему имя такое странное?
— Пусть вон Шурка скажет, — сказала бабушка.
Шурка принялась как всегда многословно и бестолково объяснять: зовут ее Валентиной Вячеславовной, а они прозвали ее для краткости Выславной, и она им нравится, потому что все свое время отдает юннатам, и что она поэтому не выходит замуж и все ее жалеют и любят. Летом она попросила их папу сходить с ними в поход, потому что была занята. Папа пошел, а потом Выславна его благодарила и сказала, что он молодец…