На городском пруду
Всю зиму Кряква и Селезень прожили в тёплом доме.
А когда наступила весна, их вместе с другими утками посадили в большую клетку, погрузили в автомобиль и повезли на городские пруды. Крякву с Селезнем выпустили в небольшой, круглый, как карманное зеркальце, прудик. В самой середине его на крепких столбах был устроен дощатый помост, окрашенный зелёной краской. На помосте лежала охапка сухой травы и кучка тонких прутьев.
– Красота! – крякнула Кряква и взобралась на помост. – Счастливой называют такую жизнь, как наша. Ты посмотри, Селезень, нам даже не придётся хлопотать о строительном материале для гнезда – здесь всё есть.
– Благодать! Блаженство! – булькнул Селезень, полоскавший клюв в свежей воде.
Он ловко, как вёслами, заработал ногами и помчался прямо к кормушке, в которую сторож парка с берега сыпал пареные зёрна пшеницы.
Поздней ночью весь город уснул. Не спали только электрические фонари – они светили, не спали Кряква с Селезнем – они вслух мечтали.
– Вот так и будем жить, – говорила Кряква. – Никто нас не обидит здесь. Озорных мальчишек прогонит милиционер. Кошка к нам не подберётся. Ведь правда не подберётся?
– Не подберётся. Где ей подобраться, – соглашался Селезень. – Кошки не умеют плавать, и вообще они боятся воды.
Так говорили они до рассвета. На рассвете Селезень принялся строить гнездо. Прутья он перемешал с травой, и гнездо было готово. Тогда Кряква снесла в новом доме первое яйцо.
Она несла яйца всю неделю – в день по яйцу. И когда снесла семь штук, стала насиживать их.
Деревья были зелёными, на клумбах по краям пруда распустились большие яркие цветы, когда из яйца вылупился первый утёнок. Кряква была без ума от радости. Селезень тоже. В восторге он сунул голову в воду, выставил из воды хвост с завитым пером и очень долго так плавал.
За первым яичком треснуло второе, и ещё один утёнок запищал в гнезде. К вечеру вывелся последний, седьмой птенец. Кряква тут же решила устроить детям первое купание. Она важно прошла к краю мостка и стала глядеть, как утята, словно коричневые комочки ваты, легко опускаются на воду.
И тут чуть не случилось несчастье. Седьмой утёнок сбросил с себя только часть скорлупы, другая часть прилипла к его хвостику. И когда он, не желая отставать от братьев и сестёр, тоже оказался в пруду, в скорлупу набралась вода. Утёнок стал тонуть. Но Селезень был начеку, он нырнул, расколов клювом скорлупу, и вытолкнул утёнка из воды. У Кряквы от пережитого страха, от радости, что всё обошлось благополучно, выкатились слезинки из глаз.
Кряква и Селезень начали учить своих детей. Первым уроком должно было быть плавание. Но утята и без того хорошо плавали. Тогда Селезень с согласия Кряквы первым уроком сделал знакомство с кормушкой. Утята быстро набили зобики, и родители, радуясь такому успеху, поставили всем семерым по пятёрке. Конечно, не в дневники, у уток дневников нет. Они поставили им пятёрки мысленно.
Дни проходили за днями. Утята росли. Вместо пуха их теперь покрывали гладкие коричневые пёрышки. У утят-мальчиков на зависть утятам-девочкам перья в хвостах завились колечком.
Когда утята стайкой уплывали подальше от мостков, Селезень шёпотом спрашивал Крякву:
– Будем ли мы учить их летать? Посмотри, какие крепкие перья выросли у них на крыльях.
– Ты с ума сошёл! – шипела Кряква. – Зачем им летать? Куда это нужно лететь от такого благополучия? Будь это в моих силах, я бы сейчас же выщипала у каждого своего ребёнка маховые перья…
Лето подходило к концу. Листья на деревьях стали жёсткими. С цветов опали лепестки. И даже здесь, в городе, где солнце за день успевало нагреть камень домов, зори стали холодными. Приближалась осень.
Однажды ранним свежим утром Крякву разбудил тонкий свист. Она открыла глаза и вздрогнула: над круглым, как карманное зеркальце, прудиком летал её утёнок. Это в его крыльях свистел воздух. Шестеро утят с воды, вытянув шеи, следили за полётом. Утёнок скоро устал и начал снижаться. Раскинув крылья, выставив вперёд жёлтые лапки, он шлёпнулся в воду. Весь окутанный холодными брызгами, утёнок радостно прокричал своё «ура». И тогда остальные шестеро сорвались с места, замахали крыльями и лапками, побежали по воде и тоже один за другим поднялись в воздух.
– Мама! Почему же ты не сказала нам, что мы можем летать? – спросил Крякву утёнок. – Это так хорошо! А как далеко, как много всего видно сверху!
– Что ещё придумал, – закрякала Кряква. – Пусть летают другие, тебе незачем летать. Сколько уток в полёте разбилось о провода, сколько попало в когти соколу? Сколько окоченело в осенних буранах? Тебе что, хочется пропасть, как они?
– Нет, не хочется, – ответил утёнок. – Я боюсь сокола, а когда ты говоришь об осеннем буране, мне становится холодно.
– То-то, – довольная, прокрякала Кряква, – вам лететь некуда: все мы, утки с городских прудов, зимуем в тёплом доме.
Поздней осенью облетела листва с деревьев. Цветы завяли, их стебли почернели и согнулись до земли. Вода в пруду стала тёмной и холодной, как лёд. Солнышко светило ярко, но совсем не грело. В один из таких дней к пруду снова подъехал автомобиль. Двое рабочих вытащили из кузова лёгкую лодку и большой сачок на длинной палке. Они спустили лодку на воду, сели в неё и поплыли на середину пруда, к мостику.
– Слушайте, – сказала Кряква, обращаясь к утятам. – Я объясню, что надо сейчас делать. Как только люди протянут к вам эту сетку на длинной палке, забирайтесь в неё и сидите там смирно, не бойтесь. Это не очень приятно, но необходимо, чтобы попасть в тёплый дом.
Лодка подплывала ближе и ближе. Утята посмотрели на мать Крякву, на отца Селезня и вдруг ринулись в воздух.
– Куда вы? Куда? – кричала Кряква. – Смотрите, что надо делать.
С этими словами она важно вошла в подставленный сачок, к ней туда же забрался Селезень. Сквозь сетку они смотрели на своих детей, круживших в прозрачном небе, и жалели, жалели их.
Рабочие посадили Крякву и Селезня в клетку, поставили её в автомобиль. Они не спешили отъезжать, всё смотрели на семерых утят. А те продолжали кружиться над прудом. Круги становились шире, выше. Наконец стайка исчезла в синем, солнечном просторе.
Лампочка с красного бакена
Ба́кен плавал на самой середине реки. Был он сделан из жести, покрашен суриком и издали походил на огромный поплавок. Чтобы не уплыл он никуда, к его днищу была привязана цепь с якорем. Якорь увяз в глинистом дне и надёжно держал бакен на месте. На самой верхушке бакена жила лампочка. Обычная электрическая лампочка, родные сёстры которой есть в каждом доме.
Лампочка родилась на заводе. После того, как она научилась гореть, ей выдали футлярчик из мягкого картона, поместили в ящик вместе с другими лампочками и повезли. Лампочка радовалась этому: она знала, что в любом месте, куда бы её ни привезли, она будет светить. А это было самым главным, это было смыслом жизни.
Однажды ящик открылся, и лампочка оказалась в руках бакенщика. Бакенщик положил её в карман брезентового плаща. Вскоре послышался тихий, мерный скрип. Скрипели тихо и мерно, в лад взмахам, вёсла лодки, плывущей к бакену.
– Ну, вот и хорошо! – сказал бакенщик, когда установил лампочку на место.
«Да, кажется, неплохо!» – согласилась про себя лампочка. Бакенщик уплыл, и лампочка принялась с любопытством рассматривать всё вокруг. Далеко во все стороны, насколько можно было видеть, бежали низкие синие волны. Они легонько вскидывали бакен, бакен плавно переваливался с боку на бок. От этого постоянного качания у лампочки закружилась голова. Но то ли потому, что скоро привыкла, то ли потому, что воздух на реке был таким свежим, лампочка стала чувствовать себя прекрасно.
Скоро на бакен прилетела белая чайка. Она часто отдыхала здесь и, чтобы наладить дружеские отношения, рассказала лампочке о том, что живёт у дальнего берега в камышах, что у неё птенцы и что они очень любят уклеек. Отдохнув, чайка ещё раз поздравила лампочку с назначением на бакен.
– Очень удачно вы устроились! – крикнула она с высоты. – Вы совсем не будете терять времени, чтобы добираться к месту работы.
В воде под бакеном мелькали стаи рыб. На них было интересно смотреть. Но тут из-за поворота реки, из далёкой дали, где зелень лесов сливается с голубым небом, выплыл пароход. Он был похож на белую гору. Лампочка во все глаза глядела на него, слушала музыку, которую доносил с палубы ветер. Над капитанской рубкой взлетело белым шариком облачко пара, и над рекой пронёсся гудок. Пароход гудел басом.
Его голос понравился лампочке. Она даже подумала, что это приветствие ей. И когда бакен подскочил на волнах, катившихся от парохода, лампочка не рассердилась, а закивала в такт ударам волн.
Ей очень хотелось, чтоб скорее наступила ночь – тогда бы она показала, как ярко может светить, показывая путь красавцам пароходам. Ночь была тихая, лунная. Свет луны лежал на реке ровной полоской, словно с берега до берега перекинулась светлая тропинка. И от лампочки тоже уходила тропочка. Она то пропадала, то возникала снова – это потому, что лампочка то вспыхивала, то гасла.
Так вспыхивали и гасли все лампочки на бакенах, что стояли по обеим берегам реки от самого её истока до самого моря. А мимо этих мигающих огоньков спокойно плыли пароходы, полные людей, и баржи, полные товаров, и плоты – длинные, сырые, пахнущие сосновым бором.
Под утро реку, и берега её, и низины на берегах затянуло туманом. Лампочка ничего не видела вокруг себя. Позади, спереди, справа, слева, закрывая воду и небо, неподвижно лежала сырая мгла. Лампочке, хотя она всю ночь светила и нагрелась в работе, стало зябко. Но вот вверху начало розоветь: это пробивались лучи солнца.
Солнце поднялось высоко и грело воздух. Потянул ветерок. Туман зашевелился, словно живой, и стал таять. Откуда-то издали донеслись до лампочки крики чайки. Птица вынырнула из тумана, села на бакен.