И я с тоской сказала себе, что Мина никуда не сможет уехать, несмотря на уговоры Фэрроу.
У нас заканчивалось время. Моя сестра уходила за грань.
Я отвела глаза. Порылась в сумке.
Лекарство. Применять его было еще рано. Слишком рискованно, но…
– Что значит «нет»? – повторила она. – Куда ты едешь?
– Я просто…
Язык не слушался меня.
Она издала сдавленный звук, похожий на безрадостный смех:
– Ты едешь к нему.
Если бы я не думала о сотне других вещей, то удивилась бы. Ведь моя сестра знала обо мне больше, чем я думала.
– Мне нужно идти, – сказала я. – Вот…
– Хватит, Лилит. Просто… просто остановись. – Голос Мины прорезал воздух, как острое лезвие, и я замерла. – Посмотри на меня, – потребовала она.
Мои пальцы в глубине сумки сомкнулись вокруг драгоценного флакона с лекарством – единственного. Я не могла заставить себя поднять глаза.
– Посмотри на меня. Ты теперь совсем не смотришь на меня.
Я медленно повернулась.
У меня с детства была плохая привычка: не смотреть людям в глаза, когда я разговариваю с ними. Я просто не считала нужным это делать, но с Миной… все было по-другому. Речь шла не о неудобстве, равнодушии или приличиях. Я заставила себя встретиться с ней взглядом и распознать все очевидные симптомы пожиравшей ее смерти. Она подошла ближе, не моргая. У нее были глаза нашего отца, светлые и яркие, как небо.
И в ту минуту они умоляли меня о чем-то.
Мысленно просчитав все риски, я пришла к единственно возможному решению.
– Дай мне руку, – сказала я.
Я знала, что Мина хотела от меня вовсе не этого. Но я не могла дать ей ни привязанности, ни тепла. Все, что я могла, – это попытаться спасти ей жизнь.
– Не ходи туда, – сказала она. – Мы еще можем все исправить.
Смешно. Как это выглядело в ее представлении? Все снова станет как было? Или мы свернемся калачиком и будем ждать смерти, как принято в нашем жестоком обществе?
Ну уж нет.
– Я сама все исправлю, – рявкнула я. – Дай руку.
– Это не…
– Я ни за что не дам вам всем умереть! – Я не хотела кричать, но меня все равно прорвало. – Этой хвори не забрать тебя, я не позволю. Так дай же мне свою разнесчастную руку!
Ее челюсть сжалась и задрожала. Голубые глаза блестели от слез.
Но она все же протянула руку, обнажив предплечье с бледной кожей, такой тонкой, что под ней были видны переплетения вен. Я не дала себе времени засомневаться, когда наполняла шприц и делала укол. Она поморщилась, и тогда я поняла, что надавила слишком сильно, потому что привыкла к прочной коже Вейла. На пол осыпалась пелена пыли. Какой же хрупкой сделалась моя сестра.
Я вытащила иглу и резко отвернулась со словами:
– Не открывай никому. Я вернусь, как только получится.
Мне казалось, она снова попросит меня остаться. Снова попытается меня отговорить. Фэрроу, хмурый, с напрягшейся челюстью, смотрел на меня как на неведомое чудовище и точно так же – на образец лекарства, о котором ничего не знал. Он видел во мне что-то новое, то, что не соответствовало его извечным представлениям обо мне.
Пожалуй, я тоже видела это в себе тогда, не понимая, хорошо это или плохо.
– Я иду с тобой, – сказал Фэрроу.
Не глядя на него, я сняла со стены топор и закинула сумку на плечо:
– Ладно. Тогда пойдем.
И я захлопнула за собой дверь.
Глава шестнадцатая
Мы мчались галопом все утро. Конь, данный мне Вейлом, был выносливым и быстрым, а вот лошадка Фэрроу не привыкла к длительным поездкам по бездорожью.
– Не сбавляй ход, если это из-за меня! – крикнул мне вслед Фэрроу.
Я дико рассмеялась, счастливая оттого, что он не мог меня слышать, – ведь я не собиралась стопорить коня, напротив, хотела ехать как можно быстрее.
Какой же дурой я себя чувствовала.
Да, дурой, ведь все это время я страшилась опасности, которую представляли мои отношения с Вейлом для меня, моей сестры, моего города. Но мне никогда не приходило в голову, что в опасности из-за наших отношений окажется он.
Томассен шел за Вейлом, ведя несколько десятков мужчин, молодых и сильных. Фэрроу рассказал мне это по пути, упомянув также о том, что при них были оружие, взрывчатка, фитили. А еще они шли к Вейлу с самыми опасными вещами на свете – отчаянием и яростью.
Ибо почитатели Витаруса считали, что именно Вейл был причиной проклятия.
Они убедили себя, что, убив Вейла и предложив его испорченную кровь Витарусу, смогут положить конец чуме. Они убедили себя, что могут спасти себя и свои семьи, только совершив убийство.
И не важно, что Вейл жил здесь задолго до чумы. Не важно, что мы много раз приносили жертвы Витарусу, но тот оставался глух. Не важно, что Витарус мог вообще не помнить о нас или о проклятии, которое наложил сам: не было ни единого признака того, что он помнит.
Логика всегда отступала перед страхом и эмоциями. Склонялась перед ненавистью, которая расцветает в дни наибольшего страха, – а мой народ пребывал в постоянном ужасе.
И я тоже.
Теперь, когда я превосходно знала кровь Вейла, я могла легко представить, как она будет выглядеть, если польется по ступеням его дома или брызнет на лица людей, которые придут его убить. Я препарировала животных, вскрывала трупы и поэтому могла не гадать, как будет выглядеть Вейл с разорванным нутром.
Я подняла глаза к небу; солнце, стоявшее высоко, палило мне в спину сквозь листву.
Я не знала одного: что бывает с вампирами, вышедшими на свет дня.
Казалось, после всего, что я видела, меня сильнее всего должны были пугать картинки в моей голове. Но именно неизвестность заставляла мой живот сжиматься от боли.
Я учуяла запах пламени прежде, чем увидела пожар. Каждый живший во времена чумы знает, как пахнет горящая плоть.
Наконец я увидела сквозь ветви деревьев сверкающие ворота поместья Вейла. Ворота были раскрыты и слегка качались на ветру.
Я пришпорила коня и промчалась сквозь них; сзади Фэрроу выкрикивал мое имя, но я не слушала его, ведь всюду, куда ни глянь, я видела только кровь.
Глава семнадцатая
Вейл сражался с ними.
Казалось, само поместье сочилось кровью. Она стекала по белому каменному фасаду, выплескивалась из разбитого окна на втором этаже, где с осколка стекла свисало безвольное тело с мечом в неподвижной руке.
Кровь окропила парадные ступени, образовав пятна и лужи. На двери и ручках виднелись кровавые отпечатки. Ручейки крови ползли по дорожке, ведшей к особняку, затекая в щели между кирпичными плитками. Кровь виднелась в розарии. И в траве.
Я испытала не ужас, а облегчение. Было ли это плохо?
Ведь вся эта кровь была красной, а значит, человеческой. Кровь из тел, разбросанных по поместью. Стольких, что я с трудом могла их сосчитать. Здесь случилась настоящая резня.
Фэрроу говорил, что Томассен шел сюда с двумя десятками человек. Наверняка выжили лишь немногие.
Скорее всего, Вейл сбежал. Скорее всего, он…
Но когда мой конь замедлил шаг, миновав ворота, я наконец увидела черную кровь, смешанную с красной. Пятна на траве и вдоль тропы… Еще больше – на тропе, что вела к задней части дома.
Черной крови было слишком много.
Я пустила коня в обход дома, не обращая внимания на крики Фэрроу.
Когда я увидела его, мое сердце упало и подпрыгнуло одновременно.
По какой-то причине в моей голове пронеслось только одно: «Вейл».
«Мой Вейл».
В живых остались лишь несколько человек, но Вейл был так изранен, что больше не мог сражаться. Его вытащили из дома. Он стоял на коленях в саду, с опущенной головой, в окружении белых и красных лепестков. Черные волосы закрывали лицо. Крылья были расправлены, и белые перья великолепно смотрелись на дневном солнце – что пугающе контрастировало с брызгами черной крови и ожогами, расползавшимися по коже.
Стоило мне приблизиться, как он поднял голову и явил мне лицо, покрытое черными отметинами ожогов.
Его глаза расширились.
Я спешилась, даже не остановив коня, и побежала, побежала к нему… Бросилась к Вейлу и пала на колени перед Томассеном с криком:
– Стойте! Остановитесь!
Остановился весь мир. Священник и четверо мужчин позади него отшатнулись, словно не веря, что я действительно здесь.
Кто-то коснулся сзади моего запястья – жест грубый, но полный беспокойства. Сдержанности. Это говорило о многом.
– Мышка… – прохрипел Вейл.
Его голос звучал совсем глухо. Он напомнил мне голос Мины. Голос того, кто близок к смерти.
Я не смотрела на Вейла, хотя остро ощущала его позади себя. Моя спина была лишь в паре дюймов от него.
Встретив взгляд Томассена, я решила не отводить глаз. Священник не пострадал, хотя его мантия была в крови. Он отказался сражаться сам и подначил других? Подождал, пока они не измотают Вейла в достаточной мере, чтобы вмешаться и нанести последний удар?
– Остановите это безумие, – сказала я.
Замешательство на лице Томассена снова сменилось ненавистью. Он выхватил меч, на мгновение глянув на мой топор – боги, да был ли это топор? Разве что очень маленький, – и снова воззрился на меня.
– Отойди, дитя, – пророкотал он. – Не делай глупостей.
– Убьешь его, и погибнем мы все.
Жрец усмехнулся, искривив губы:
– Нам следовало заняться им в тот миг, когда на нас пала эта чума. Возможно, принеся в жертву одного из детей еретички Ниаксии, мы покончили бы с болезнью. Этим мы можем умилостивить Витаруса…
Мне хотелось смеяться над его глупостью. Мне хотелось кричать от его невежества.
– Да как вы не понимаете, что Витарусу наплевать на нас? – прошипела я. – Он отнял у нас тысячу жизней! Десять тысяч! Но и после этого не захотел смиловаться над нами. Почему сейчас все должно оказаться иначе?
– Девочка, ты же не глупа, – презрительно усмехнулся священник. – Ты, конечно, себе на уме, но вовсе не глупа. Ты знаешь почему. Из-за того, кто он такой. – Он ткнул мечом в Вейла. – Из-за того, кому он поклоняется. Из-за богини, которая создала его. Оглянись вокруг. Скольких твоих братьев он убил? И ты ждешь, что мы оставим его в живых?