Я даже не помнила, как выбежала на поле.
– Иди, – вырвалось у меня, когда я оттолкнула Мину и рухнула на колени перед Витарусом. – Иди, Мина.
Я не оглядывалась, не знала, послушала ли она меня – в конце концов, куда ей бежать?
Мне и самой не спастись, даже если бы я хотела. Глаза Витаруса встретились с моими. Божественные очи отражали миллионы оттенков неба и земли, все – цвета сияющего солнца и вязкой грязи.
– Она ни при чем, – сказала я. – Она невиновна. Она ничем не оскорбила тебя.
Его взгляд был таким завораживающим, что я вспомнила про поклон лишь спустя бесконечно долгое время. Я опустила голову, но крепкая хватка бога заставила меня вновь поднять ее.
Прикосновение кожи Витаруса исторгло у меня вздох.
Меня охватило головокружение, захлестнула волна дрожи и слабости. Дыхание смерти на моей коже: слишком знакомое ощущение, которое я давно не испытывала так явственно. Мой взгляд упал на потемневшее предплечье Витаруса, и вид его рук, природа которых была неясна еще минуту назад, поразил меня. Одна рука, вся в пурпурных пятнах, разлагалась и кишела насекомыми. Другая была темного, насыщенного цвета почвы, корни обвивали мускулистые предплечья, словно вены, а на кончиках пальцев зеленела листва.
Разложение и изобилие. Чума и жизнь.
Он крепко держал мой подбородок, не позволяя мне отвести взгляд.
А затем, после долгого молчания, улыбнулся:
– Я помню тебя. До чего легко забыть, что для тебя время идет по-другому! Пятнадцать лет! Мгновение – и все же век. Как быстро ты растешь и увядаешь…
Его большой палец погладил мою щеку, и на ней тут же вспыхнул лихорадочный румянец. Мои ресницы затрепетали. На мгновение я увидела своего отца, коленопреклоненного, в этих самых полях – такого же, как я сейчас.
– Ты была в ту пору лишь жалким больным ягненком. Смерть в обличии маленькой девочки, – пропел Витарус. – А теперь посмотри на себя! Время так щедро к вам, людям. И так жестоко.
Только когда он отпустил меня, жар оставил мою кожу. Я прерывисто вздохнула:
– Никто здесь не проявлял непочтительности к тебе.
Улыбка Витаруса увяла.
– Один из моих священников убит. А ты… От вас обеих исходит зловоние моей сестры-предательницы Ниаксии! – Его взгляд устремился на то, что было позади меня: на горизонт за Адковой. – И весь этот город пропитан тем же смрадом.
– Они не имеют к этому отношения, – задыхаясь, бормотала я. – Они достаточно настрадались. Пожалуйста…
Не зная, что еще сделать, я стала умолять его.
И зря.
– Достаточно настрадались? – недоверчиво сказал Витарус. – Достаточно? А что такое, по-твоему, «достаточно»? Мышь страдает от клыков змеи. Змея – от когтей барсука. Барсук – от зубов волка, волк – от копья охотника… И вот уже страданиям нет конца.
Несмотря на злобные слова, в его голосе почему-то злобы не звучало. Казалось, Витаруса искренне озадачило мое заявление, словно ему была чужда сама мысль о том, что обрекать нас на страдание – это слишком жестоко.
В своей истерике я даже посочувствовала ему – ведь он, как и я, изо всех сил пытался постичь человеческую природу. Вероятно, мы оба преуспели так мало, что весь мой город рисковал погибнуть из-за нас.
– Вот кто мы такие для тебя? – спросила я. – Животные, и только? Стал бы ты растрачивать попусту жизнь животных, так же как жизнь людей в моем городе?
Лицо Витаруса ожесточилось, и он усмехнулся:
– Ты зовешь меня расточительным, надо же. Здесь пролилась кровь одного из моих приверженцев. Ты воняешь сукой, которая предала меня. Я кормил твой народ тысячелетиями! Оберегал тебя! Давал тебе цель! И все же ты отвергаешь меня. В тебе нет ни толики уважения. – Он огляделся, скривив губы от отвращения: – Чего я никогда не понимал, так это привязанности других к тебе. Что произросло бы на здешней почве, не будь на ней этого нелепого скопления камней и деревяшек? Я с удовольствием посмотрел бы на это. – Его смех походил на шум ветра в листве. – Мои сородичи ошибаются, полагая, что люди интереснее миллионов других разновидностей жизни. Нет. Ты не вызываешь никакого интереса. От тебя одни неприятности.
Он еще раз посмотрел на меня, на мое лицо, и снова насмешливо рассмеялся.
– Видела бы ты свое лицо, крошка! Сколько в нем ненависти! – Он сорвал одну из роз и покрутил ее между пальцами; лепестки зашуршали, расцвели, умножились в числе и опали на землю, стебель обвил его руку. – Вот цветок, и он не питает ненависти. Он лишь выполняет свое предназначение, а затем возвращается в землю без единой жалобы.
Я действительно ненавидела его. Мне хотелось плюнуть ему в лицо, проклясть его, ударить. Если бы убить бога было так же легко, как его почитателей…
Но в моей голове промелькнула мысль о Мине. О Фэрроу и тех невероятных рисках, на которые он шел ради меня. О моем народе и о чуме, которая поглотит здесь всех. А затем – о Вейле; я молилась, чтобы он оказался подальше от лап богов, которых мы разгневали.
Я ненавидела Витаруса. Но то, что я чувствовала к самым близким, было сильнее ненависти.
Нет, я не могла убить бога. Или умилостивить его пустым раскаянием. Или вызвать в его сердце сострадание.
Но…
– Я хочу заключить с тобой сделку, – выпалила я.
Витарус замер, его интерес ко мне явно возрос.
Боги не знали, что такое сострадание или логика. Но им всегда было скучно.
Они любили игры, любили сделки.
Я старалась ничем не обнаруживать своих надежд. Он наклонил голову, по его лицу медленно расползалась улыбка.
– А! Прямо как твой отец, – сказал он. – Знаешь, он ведь тоже когда-то заключил со мной сделку.
Глава двадцать вторая
Сделка?
Мой разум крепко ухватился за эти слова.
Сделка.
Не наказание, а обмен.
Казалось бы, различие незначительно, однако оно перевернуло все, что я знала о встрече моего отца с Витарусом много лет назад. Я пятнадцать лет твердила себе, что отец проклял бога и тот по ужасной случайности решил проклясть его в ответ. Это оказалось ложью.
Мой отец сделал выбор.
Он предал всех.
– Сделка. – Это слово чуть ли не расцарапало мне горло. – Он заключил с тобой сделку.
В глазах Витаруса сверкнул интерес, пробившись сквозь всегдашнюю скуку, как солнце проглядывает сквозь облака.
– А ты не знала?
Я ничего не сказала, но он и без того представлял, что́ я отвечу.
Теперь его смех напоминал шелест дождя в пшеничном поле.
– Ты пришла сюда, ненавидя меня за жестокость. Но смотри, твое мнение поменялось, стоило тебе понять, что твой собственный отец навлек проклятие на твой народ.
Он не мог. Он бы не сделал этого. Он ведь…
Но тут мои пальцы сомкнулись вокруг ветвей роз, от уколов шипов на кончиках пальцев выступила кровь.
Мои странные розы, которые росли прямо здесь, на том самом месте, где много лет назад стоял Витарус. Я думала, они выросли на этой земле, потому что некогда ее коснулся бог.
Но…
Мой отец был так расстроен из-за урожая, который он не смог спасти. Из-за полей, которые не смог засеять.
Витарус понял, что ко мне приходит осознание. В этот момент единственным, кого я ненавидела больше отца, был бог – потому что он выглядел слишком довольным.
– Он был готов отдать все за плодородную почву, – пропел он. – Я сказал ему: жизнь за жизнь. Это его устроило.
Витарус крутил розу в пальцах. Теперь лоза оплетала всю его руку, а цветки и листья так разбухли, что заполнили ладонь.
– Красивые розы, не правда ли? Жаль только, что несъедобные. Скажи мне, малышка, его это разочаровало?
Мои глаза пылали. Мой глупый, эгоистичный отец. Он даже не дожил до цветения этих роз. Чума забрала его первым, и лишь после его смерти ростки розовых кустов начали пробиваться. Я отчетливо помнила, как смотрела на них, идя домой с его похорон, – на эти маленькие зеленые бусинки, в которых ничего не смыслила.
В них и правда не было смысла. Никакого.
Я сжала розу в кулаке, раздавив ее, и та оставила на коже багрово-черные пятна.
Все было напрасно.
Я боролась. Училась. Жертвовала всей оставшейся жизнью – и мне удалось задуманное, мне удалось создать лекарство, но все оказалось бессмысленным.
Витарус приподнял мой подбородок. Его увитая розами рука смахнула слезу с моей щеки, где шип оставил красную царапину.
– Почему ты так удивлена? – спросил он с искренним желанием услышать ответ. – Разве ты до сих пор не познала людской природы?
Он обхватил мое лицо обеими руками, точно любовник. С одной стороны меня касалась жизнь, с другой – смерть. Я чувствовала, как они бурлят внутри меня, вздымаются от его прикосновения – болезнь и жизненная сила, распад и рост. Мое отражение смотрело на меня любопытными глазами, золотистое, блестящее от вожделения.
Он хотел поглотить меня так же, как почва пожирает увядающие посевы. А я… я хотела сдаться, позволить ему сделать это.
Но вот что-то шевельнулось за его плечом, едва различимое в густом тумане. Сверкающее, серебристо-белое.
Крылья.
Вейл.
Мой желудок сжался.
Вейл не должен был приходить. Витарус не потерпит вампира рядом с собой. Больше всего боги Белого пантеона ненавидели напоминания о предательстве Ниаксии.
Вейл наверняка рассчитывал на это.
Витарус нахмурился, заметив, что я отвлеклась, и начал поворачивать голову, но я в порыве отчаяния снова развернула его лицом к себе. Его кожа была невыносимо горячей, и я сделала резкий вдох, стараясь не отдернуть руку.
– Я же сказала тебе: хочу сделку. Такую, которая расторгнет сделку моего отца.
У меня за душой не было ни богатств, ни ценностей, чтобы предложить их Витарусу. Но когда живешь вечно, кое-что становится ценнее всего остального. Эту тайну мне открыл Вейл несколько месяцев назад: «Любопытство, мышка. Любопытство».
– Давай сыграем, – предложила я. – Если я сумею вернуть все, что ты дал моему отцу, ты остановишь распространение чумы. И будешь благоволить нашему городу так же, как благоволил до нее.