Пьяный шатнулся, табуретка из-под него выскользнула, и он повалился на пол. Мужчина, вернувшийся из Советского Союза, бросился его поднимать.
— Какая размазня! Нализался — смотреть противно.
Однако женщина с перманентом принесла на этот раз настоящий стул со спинкой.
— Эй, нет ли сигарет? — спросил пьяный, громко хлопнув грязными руками. Парикмахер вынул из-за уха заложенную туда сигарету и протянул ее женщине с перманентом. Та прикурила сигарету и сунула в руку пьяному, а он со смаком затянулся раза два и снова запел жалким голосом «Тэнно хейка банзай».
— Чем вспоминать такое старье, спел бы лучше «Девушку-канкан»,— поддразнивая пьяного, предложил молодой человек в джемпере.
— Я... Да я же в кандалах, ни ногой ни рукой не шевельнуть, а вы — «Девушку-канкан»... Заказывать этакие вещи тем, кто живет рискованной жизнью!.. Раньше в Китае девушками-канкан называли женщин, которые показывали знаешь что? «Я — девица из канкана Гинза...» Черти!.. Куда ни обернись — всюду черти. Эй, выходи сюда, любой черт, хоть самый главный!
Пьяный припал было к жаровне, и человек в в джемпере схватил его за плечо.
— Мо-ожно ль жить на этом све-ете,
По-одвига не совершив...
— Хватит, дядя, мы эту песню уже знаем. Ты где живешь?
— Дома... в доме... Вдвоем снимаем с одним дружком.
— Близко?
— Ско-олько сотен верст отсю-уда
До родны-ых краев...
— Эк его развезло.
И опять все тихонько засмеялись.
— Когда война кончилась, я был, знаете, еще в моточастях, в Суфанга. Это в Маньчжурии. А если зимой всю ночь не заводить двигателя, он замерзнет. И вот там была церковь, прямо над станцией, на холме. Вообще там много холмов. А весной все холмы, да и поля покрываются тюльпанами... Прошу извинения, нельзя ли мне чашечку воды?
Шаркая сандалиями, женщина с перманентом принесла воды.
— Гьфу... Вода воняет мылом. Сестричка, ты ру-ки-то вымыла?
— Конечно, вымыла. Это, наверное, из-за дезинфекции такой запах.
— Дезинфекция? Какие добрые.
Ища недокуренную сигарету, он покачнулся опять и расплескал воду на грудь и колени.
— Докуда же я рассказал-то... а, до того, кажется, как влюбилась в меня любовница командира. Эй, сестричка, еще воды!
Довольные неожиданным развлечением, все продолжали смеяться. И чем больше смеялись вокруг, тем больше хотелось пьяному доставить всем удовольствие. Сидевший перед зеркалом клиент, покончив с бритьем, пошел к умывальнику.
— Помойтесь там как следует, не торопитесь, а то выйдет упущение против гигиены,— сострил пьяный. И все захохотали снова.
В стену, выкрашенную голубой масляной краской, были вделаны три зеркала. Перед ними выстроились рядами склянки, флаконы с желтыми и красными жидкостями. Под высоким кипятильником шумело пламя газа. На стене у входа висел огромный календарь, а на полке напротив стояли радиоприемник и рекламная игрушка — кошечка, лапкой зазывавшая посетителей.
Несколько раз пьяный подносил ко рту пустую чашку.
— Нет, для трезвого мир неинтересен. Вот скажите, почему становится так приятно на душе, если выпьешь? Единственное из человеческих изобретений действительно великое. Вершина! Так или не так, товарищи? Я вот думаю — так, а вы?
И, высоко подняв чашку, он снова поднес ее ко рту.
— Разумеется выпьешь — и на душе Сразу легче станет. Хорошо, когда можно выпить.
— Хорошо, очень хорошо. В таком случае, когда пострижетесь, выпьем?
— Ишь какой добрый!
— А это потому, что денег у меня — хоть коня корми... Впрочем... по правде... столько нет, но чтобы угостить товарища — найдется. Просто удивительно, скажу я, как это мы вернулись живыми?
— Что там: дождь, что ли? — громко спросил клиент, возвращаясь в кресло перед зеркалом. Женщина с перманентом приоткрыла окно и выглянула.
— Да, дождь.
Звук капель, бьющих по крыше, напоминал стук града.
— «Несмотря на дождь, несмотря на ветер...»— тотчас же затянул пьяный.— А чего пугаться? Вот я, несмотря ни на что, прошу меня постричь. А там и дождь перестанет. Да как еще перестанет!
Каждый раз, как слышу звуки горна...
Мало-помалу, как-то само собой пьяный становился центром внимания. Полы его черного пальто были в грязи, в нескольких местах на пальто зияли дыры. Серая шляпа съехала на затылок, и своими узкими сонными глазками лицо пьяного напоминало слоновью морду.
— Я вот тоже иногда завтраку объявляю забастовку протеста, а подчас и обеду, а то и ужину,— проговорил он с усмешкой, ставя чашку на стол, заваленный газетами.— Однако сакэ я не забываю. Трудно. Вот, как только фонари на улице зажгутся, я и выхожу... как муравей на сладкое. Точно и вся жизнь только в сакэ, ха, ха, ха... На него и деньги клянчу, уже всех родных и знакомых пере... пере... переобманывал. И уж кем только не делался: и комиссионером, и мелким торговцем... Это пальто, думаете, мое? Не мое. Костюм и внутренности — это мое. Говорят, средняя жизнь человека — пятьдесят лет. А моему нутру в будущем году еще только тридцать девять стукнет. До точки дошел... Живешь разиня рот, в полном бессилии. И ничего тут удивительного: семь лет солдатскую лямку тянул. Вообще, зачем я родился? Нужен я этому миру, как ножки шахматной доске... Ну как тут не запьешь? В конце концов, каждый только человек и человеком остается... «Геройски вернемся с победой...» Эх, устроить бы разок по радио вечер японских маршей: вся бы Япония притихла. Вот уж и так слезы навертываются... Ну и пусть, может тогда всем станет тоскливей. Нужно, нужно вспомнить боль того времени! А начать — знаете с чего?
Эй, в оборону, эй, в наступленье,
Черный металл кораблей...
И дальше, вот до этого места: «Если пьешь сакэ — пей! пей!..» Главная ставка тогда все перемешала в знаменитом сообщении — и ложь и правду... Слушайте, по-моему, что-то холодно стало. Господин парикмахер, не закрыть ли двери? Кстати, нет ли тут поблизости, где пропустить стопочку? На стрижку отложено, а остальное я решил сегодня истратить. Остальное — не так уж его много... У-ух, холодно! Будьте добры, закройте дверь поплотнее.
Как будто обрадованный предложением пьяного об организации вечера маршей по радио, клиент перед зеркалом произнес:
— Правильная мысль. Мотивы этих маршей были тоскливы, они притягивали своей тоской. И все ушли на фронт, засучив рукава. Я любил мелодию «Иокарэн». Тоже грустная песня... Правда, я сам спеть не сумею, но помните, как она была популярна?
Подбривая шею клиента, парикмахер вставил:
— А верно, давно мы не слышали маршей.
— Ведь верно?—подхватил пьяный.— А если запоешь,— становится печально.— И он дружелюбно прислонился к плечу соседа. Шляпа покатилась по полу, замусоренному волосами. Пьяный придавил ее ногой.
— Петь нужно про себя, тихонечко... Многие так вот и умерли. Впрочем, я не люблю маршей. Дело не в них. Дело в душевном состоянии. Печально — в этом все и дело. Конечно, ничего особенного в этом нет. На стену лезть нечего, а только вспомнить, вспомнить нужно. Вот это и важно. Разве не так, господин клиент? Нельзя жить, закрывшись капюшоном... «Я — девица из канкана Гинза...» Слушайте, а как называется эта парикмахерская? Эй, господин парикмахер, я здесь по официальным делам. По правде говоря, Токио хорош... Как будто собрались старые знакомые. И лицо парикмахера знакомо... Где-то встречались... Маньчжурия и Сибирь широки ведь...
Пошатнувшись, пьяный схватился за ручку кресла и жидким голосом затянул:
И сегодня по бухте Кусуми летим... летим...
— Отлично поете,— Полушутя похвалил клиент.
Рассердила ли пьяного эта похвала, только он выпустил ручку кресла и, покачиваясь, опять приблизился к жаровне.
— Гм, хорошо пою... Да, таков и есть этот мир. Ой, что-то адски холодно... А дождь этот чертов еще не перестал?
— Какое там... Идет вовсю.
Теперь в кресло перед зеркалом уселся молодой человек в джемпере, а прежний клиент, расплатившись, поднял шляпу пьяного и положил на стол. Мужчина, вернувшийся из Советского Союза, отряхнул шляпу от пыли и нахлобучил ее на голову владельца.
— Который час?—спросил он.
— Что-нибудь около восьми, наверное.
Пьяный надвинул шляпу на глаза. Втянув голову в плечи, он затрясся мелкой дрожью; дрожала и рука его, когда он искал на полу свою недокуренную сигарету.
Тот, кого уже побрили, вынул из кармана зажигалку и протянул ее пьяному.
— Продолжать или не продолжать, да... Так говорится, а ведь по существу и то и другое — сплошная неопределенность... Какой идиотский холод. Вы уже домой?
— Да, собираюсь.
— Прошу передать привет вашей супруге.
— Ха-ха... Впрочем, благодарю за любезность.
И, ворча на дождь, зарядивший так некстати, он закурил и грузно уселся в кресло.
—. А эта Женщина... как ее... Офелия, что ли... совсем некрасива. Жалко ее, бедняжку. Тогда в Европе женщины тоже значили не слишком много... Все пела да пела, пока не утонула.
Мужчина, вернувшийся из Советского Союза, достал сигарету и закурил. Пьяный смотрел не отрываясь на красный огонь жаровни. Дождь, барабанивший по крыше, видно, усиливался.
А парикмахер, орудуя ножницами, разговаривал с юношей в джемпере:
— Видать, здорово хватил.
— Даже завидно немножко...
— Сумеет ли до дому добраться?
— Интересно, Хана-чян,— обратился он к женщине с перманентом,— где он живет? Его лицо мне что-то незнакомо. До этого он бывал у нас?
— Я не видала, — ответила женщина.
Пьяный вдруг забеспокоился, бросил сигарету, встал, дошел, шатаясь, до двери, толкнул ее, вышел, но через минуту воротился. С полей его шляпы капала вода.
— Здорово льет. Ух, холодно! Прямо нестерпимо.— Дрожа как в ознобе,^ он поставил ногу на край жаровни.— Нет, слушайте, где же тут можно выпить? А то ничем не уймешь эту дурацкую дрожь.
Все почему-то опять рассмеялись.
— Выпить? Да около станции в кабачке «Яёи»,— то ли серьезно, то ли в шутку сказал парикмахер.— У вас еще целый час в распоряжении; почему бы не сходить — пропустить стопочку.