— «Яёи»?.. Хорошее название. Там сидячие места?
~ Да‘
— В какой же стороне эта станция?
— А вы с какой стороны пришли?
— Откуда я знаю, с какой. Разве здесь не Угу-исуномия ?
— Что вы. Какая Угуисуномия. До Угуисуномии еще порядочно.
— Значит, на здешней станции фальшивая вывеска. Я прекрасно помню, что там написано: Угуисуномия.
— Да нет, вы неправильно прочитали. Здесь Накаи.
— Хе! О такой станции я и не слыхал. Когда переходишь железную дорогу, будет канава...
— Нет, нет. Здесь переход налево, как только выйдете со станции.
— Ну так что же здесь?
— Ох, что он мелет! Он же ничего не знает. Кац он доберется домой?
— Дело не в том, доберусь я или нет. Продолжать или не продолжать? Вернется такой, как я, или не вернется — вопрос не в том. Ведь правда? Продолжать или не продолжать... Ну, пойдемте, что ли, в этот «Яёй», пропустим по стаканчику. Пожалуйста... Прошу!.. Составьте компанию. Если пустите меня одного, мне будет обидно... горько. Ведь вы тоже из Сибири. Значит, в тех же местах побывали. Прошу вас, пойдемте вместе, прошу. Я вас не задержу. А тот приятель еще и стричься не начинал. С такой копной волос... на него уйдет времени уйма. Ну, давайте сходим! Хорошо?
Навязался пьяный и не отстает. Мужчина, вернувшийся из Советского Союза, что-то надумал и встал.
— Ну, ладно, идемте.
— Сдался наконец, Яомаса? — сказал парикмахер, держа расческу у шеи клиента и с улыбкой оборачиваясь к посетителям. Пьяный вскочил и обнял мужчину, которого назвали Яомаса. Оба вышли под дождь.
Дождь и в самом деле лил вовсю, да еще с ветром. Двое брели в обнимку. Все глубже нахлобучивал свою шляпу пьяный, дергая ее за пропитанные водой поля.
— «И сегодня по бухте Кусуми летим, летим!» — загорланил он вдруг с каким-то завыванием. Яомаса испугался.
— Эй, ты хоть не так громко. Да и вообще не нужно таких песен, перестань. Слышишь, э... э... голова!
— Хо-хо, «голова». Это хорошо. Но ты пойми: если я пою, это не значит, что я придаю песне значение. Мне все равно, что петь... Так, значит, это не Угуисуномия...
Косые струи дождя хлестали нещадно. Свет из близлежащих домиков выхватывал из темноты две бредущие фигуры. Но вот оба очутились по колено в блестевшей луже. Лужа, казалось, состояла из кусков цветного стекла. Трезвый Яомаса рассердился. Вскочив, он один подошел к стеклянным дверям домика, стоявшего у речки, и распахнул их. Тогда и пьяный, согнувшись, весь в грязи, поспешил за ним.
— Ты от меня бежать? Это же нечестно!.. Бросать боевого товарища!
И руки, и грудь, и колени — все у него было в грязи. Уперев оба измазанных локтя в стойку перед кастрюлями с блюдом «одэн», пьяный без стеснения заорал:
— Сакэ!
— Еще не напился? — сказала смазливая хозяйка, окинув взглядом пьяного и закрывая дверь, которую он оставил открытой настежь. Но пьяному было уже все равно, есть сакэ или нет. Пить в эту минуту расхотелось. Он чувствовал себя так, будто падал в преисподнюю, будто его всасывало в какую-то темную дыру.
— Горько нам было, да, но ведь проделали колоссальный путь... А что в конце концов осталось? Человек, называемый «я». Вот и все. Но я не отчаиваюсь, нет. Уж как-нибудь дотяну... даже если все меня бросят. Вот каков мир... Возвращаешься — и со всех сторон только белый дым... Эй, ты, алло!., алло!., а у тебя как там было?.. Вот те, кто там застрял, наверное, только и думают, как бы вернуться... А мне хочется показать им эту жизнь. Вообще есть вещи, о которых хочется сказать, да не скажешь... Сакэ есть у вас или нет?
Налив сакэ из бутыли в маленький графинчик, хозяйка поставила его греться, а перед пьяным очутилась фаянсовая стопка.
— Ну и видик. На этакого красавца заглядишься. Кем ты работаешь?
— Зеленщиком, — ответил Яомаса.
— Зеленщик?.. Морковь, репа... Это хорошо. Сейчас даже позавидовать можно: в январе торговля бойкая...
И она налила в стопку горячего сакэ. Пьяный сделал большой глоток. Сакэ появилось и перед Яомаса.
— Ну, товарищ дорогой, выпьем.
В устах этого пьяного слово «товарищ» теряло свою официальность, становилось теплым. Яомаса единым духом проглотил сакэ.
— Здорово. Великолепно. Вкусная это штука.
Пьяный перестал елозить грязными локтями по стойке: глубоко вздохнув, он уронил лицо в ладони и запел одну из военных песен:
— А-а-а... Тем голосом, тем лицом...
А Яомаса заказывал уже вторую стопку. Без шляпы, с седеющими космами, падавшими на лоб, пьяный горланил всплывавшие в памяти отрывки из разных песен.
Без шляпы его лицо казалось моложе.
По телефону было сказано: «Зайду к вечеру, часов в пять». Отходя от телефона с смутным чувством удивления — неужели уже больше года миновало с тех пор?—Кин взглянула на часы. До пяти оставалось еще два часа. Ванну — вот что надо успеть! Это главное. И, оставив служанку за приготовлением ужина, Кин поспешила в баню. Непременно выглядеть моложе, чем в день их последней встречи, не дать заметить, что она постаре
ла,— это было бы равносильно поражению. И ванну она принимала долго, не спеша. Вернувшись домой, Кин достала из ледника мелко наколотый лед, завернула его в марлю и минут десять энергично массировала лицо льдом перед зеркалом. Массировала до тех пор, пока кожа не покраснела и стала неметь. Пятьдесят шесть лет! Трудно сладить с этим страшным для женщины возрастом, но Кин уверена, что ей поможет опытность. Дорогим заграничным кремом она натерла застывшую кожу. Но из зеркала смотрело старое, посиневшее лицо с вытаращенными глазами, и Кин почувствовала к нему отвращение. Перед ней всплывал ее прежний облик, некогда сиявший на открытках ослепительной красотой Откинув полы кимоно, Кин впилась глазами в кожу на бедрах. Тело утратило прежнюю упругость, синие прожилки стали заметнее. Ободряло, однако, то, что до настоящей худобы еще далеко, что еще можно встречаться с мужчинами: единственным утешением в жизни казалось только это. Кин поглаживала ноги с чувством удовлетворения. Кожа была мягкая, как пропитанная маслом замша.
Среди зрелищ, описанных в повести Сайкаку 18 «Разные земли узнаются через Исэ Моноготари», запомнилось такое: две красавицы, Осуги и Тама, играют на сямисэне, перед ними — натянутая ярко-красная сеть, а сквозь ячейки сети мужчины, целясь, бросают в женщин монеты. Женщины были очень красивы, и при воспоминании об этом Кин охватывала грусть — ее красота, еще недавно такая яркая, безвозвратно отошла уже в прошлое.
Когда-то в молодости Кин прельщали только деньги, все остальное отступало на второй план. Теперь же, вынырнув из волн чудовищной войны и чувствуя дыхание старости, Кин преследовала неотвязная мысль — как безнадежно пуста ее одинокая жизнь. С возрастом ее красота понемногу менялась, иным становился и ее стиль. Одеваться ярко? О нет, таких оплошностей она не допускала. Благоразумная пятидесятилетняя женщина, умеющая отличить дурной вкус от хорошего, никогда не украсит дряблую грудь ожерельем. Не наденет она ни клетчатой юбки, которая по яркости своей годится лишь на купальный халат, ни свободной блузки из белого шелка, ни широкополой шляпы, назначение которой— скрывать морщины на лбу. Такие жалкие приемы Кин претили. И пошлые уловки проституток — расцвечивать свой бедный наряд алым цветом— терпеть не могла.
Не носила она никогда и европейского платья. На белый нижний воротничок из шелкового крепа она надевала авасэ 19 из темно-синей ткани и бледно-кремовый с белой полоской оби 20. Мягкий голубой пояс обиатэ, надеваемый под оби, чтобы поддерживать грудь, должен был оставаться, конечно, невидимым.
Придав таким образом груди округлость и нужную высоту, она плотно обматывала несколько раз живот и бедра большим куском ткани — «поясом щегольства», а сзади подкладывала подушечку из тонкого слоя шелковой ваты. До этого ухищрения европейских модниц она додумалась сама. Волосы она пока не красила раньше они у нее были иссиня-черными, а теперь, прежде чем поседеть, приняли рыжеватый оттенок. Это ей шло. Высокая ростом, Кин носила коротковатые кимоно, до щиколоток — не ниже. Тогда складки на нем лежали аккуратно, а подол не грязнился. Перед свиданием х мужчиной она непременно приводила себя в порядок вот так, со скромною простотой, под которой таилась многолетняя опытность. Потом перед зеркалом она выпивала чашечку холодного сакэ, а чтобы не отдавало вином, никогда не забывала тщательно прополоскать горло и почистить зубы. Умеренная доза сакэ преображала лицо лучше всяких косметических средств: большие глаза увлажнялись, блестели, а кожа вокруг них приобретала розовый оттенок. И лицо, поблескивая от крема, разбавленного глицерином, свежело так удивительно, будто жило новой жизнью.
На губы накладывался тонкий слой помады: алый цвет допускался лишь здесь. Ногти Кин не красила никогда, тем более теперь: постаревшие руки с красными ногтями выглядят смешно. Кин стригла ногти коротко и старательно полировала их замшей. Она любила, чтобы цвет дзюбана 21, видного из-под коротких рукавов авасэ, был не броским. И оби она носила бледных оттенков — розовых или голубых. Острые, сладкие духи она втирала только в плечи и в полные руки, но никогда не душила лица. Кин делала все возможное, чтобы оставаться обаятельной женщиной. Как ужасно превратиться в неряшливую старуху, тогда уж лучше умереть.
Касается других -— ты безучастна.
Тебя коснется — кажется, души твоей коснулся.
Кин любила эту песенку: говорят, ее пела одна знаменитая актриса. Да, от одной мысли — жить без мужчин — по телу пробегает дрожь. Кин рассеянно . глядит на великолепные чайные розы — подарок Итадани, и прошлое невольно встает в памяти. Все меняется, проходит — и нравы, и наслаждения, и вкусы. Наблюдать это даже любопытно. Когда Кин спала одна и ей случалось среди ночи проснуться, она иногда неторопливо, по пальцам пересчитывала мужчин, которым дарила свою любовь. Этот, потом тот... ах, да, еще этот!.. С ним она встречалась раньше... или позднее? А когда она с ним рассталась? И от этих воспоминаний, от монотонной -песни чисел на душу ложится неясная дымка. Вспоминались расставания печальные — и тогда на ее глаза набегали слезы. И Кин любила вспоминать только счастливые мгновения. Совсем как в прочитанной когда-то «Исэ Моноготар-и»: «Жил он когда-то давным-давно»... И потому ли, что подобные воспоминания наполняли ее душу отрадой, было приятно сквозь дремоту перебирать былое в памяти.