Вот и сегодня в гостиной были поставлены в вазу чайные розы сорта «каштановые».
Полуувядшая листва печальна,
И розы инеем подернуты в саду...
Поздние чайные розы, как они схожи с поздней любовью! Это тоже чьи-то стихи. Свежий запах роз, настоянный в заморозке раннего утра, вызывает в душе Кин рой воспоминаний.
После телефонного разговора с Табэ Кин поняла, что Табэ привлекает ее больше, чем Итадани: он моложе. В Хиросиме он, правда, был груб, но он был такой молодой, такой темпераментный, а тут еще военная служба, она огрубляет. Вот почему встречи с ним—все же одно из радостных воспоминаний. Ведь чем острее бывает ощущение, тем памятнее и воспоминание о нем.
Табэ запоздал — шел уже шестой час,— но зато явился с большим свертком. Вынув оттуда виски, ветчину и сыр, он грузно уселся перед нагахибати 24. От его юношеского облика не осталось и следа. Одетый в серый клетчатый пиджак и темно-зеленые брюки, он выглядел типичным дельцом.
— А ты так же красива, как прежде.
— Да? Благодарю вас. И все же я уже не та...
— Глупости! Ты и сейчас лучше моей жены.
— Но ваша супруга, вероятно, молодая?
— Молодая-то молодая, да не то... провинция...
Кин взяла сигарету из серебряного портсигара Табэ; тот протянул ей огонь. Служанка внесла рюмки и тарелку с сыром и ветчиной.
— Ничего девчонка,— выговорил Табэ с ухмылкой.
— Да... но глухонемая.
Табэ с любопытством посмотрел на служанку. Девушка вежливо поклонилась, в глазах ее мелькнула нежность. Будто холодок пробежал по спине Кин. Раньше она не обращала на возраст служанки никакого внимания, а вот сейчас внезапно заметила ее молодость.
— Как же вы живете с женой? Хорошо?
Табэ очнулся.
— Да,— проговорил он, выпуская дым.— В следующем месяце жду наследника.
«Вон оно что»,— подумала Кин, наливая гостю виски. Табэ выпил рюмку залпом и в свою очередь наполнил рюмку Кин.
— А ты, видимо, живешь — не тужишь.
— Почему ’вы так думаете?
— Да как же! Прошли такие бури, а ты все такая же, и время тебя не берет... Странно... Впрочем, наверное, есть денежный покровитель? Женщинам вообще живется легче...
— Это насмешка? Кажется, вам, Табэ-сан, я не доставляла особых хлопот.
— Уже и рассердилась! Я же не в том смысле. Совсем не в том! Просто тебе, видно, везет. А нам сейчас тяжело. Так просто не проживешь... Палец в рот никому не клади — откусят. Или сам другого лопай, или тебя сожрут... Вот и живешь, будто каждый день тянешь карту: жить-—-не жить?
— Но вы, кажется, преуспеваете?
—- Какое там... по канату хожу. И все время деньги нужны, а достать их чертовски трудно... Даже в ушах звенит.
Кин молча пригубила рюмку. Трещал сверчок, навевая грусть. Осушив вторую рюмку, Табэ вдруг перегнулся через жаровню и грубо схватил Кин за руку. Свободная от украшений, опущенная рука была пухлой и мягкой, точно шелковый платок, она казалась бескостной. Перед глазами Табэ, подернутыми хмелем, картины прошедшего закружились, как водоворот. Странная женщина! Она все еще красива! Загадочно! Волны лет бьют нещадно, то поднимая, то бросая вниз, оставляют за собой неизгладимые следы; а эта женщина не меняется, и как независимо она сидит перед ним! И лицо будто не изменилось; мелкие морщинки у глаз —такие же, как прежде. Чо за жизнь она ведет? Ей, видно, наплевать на все, что творится вокруг. Сервант, фарфоровая жаровня, эти чайные розы! И сидит вот мадонной— улыбается. Ведь ей уже за пятьдесят, не меньше, а еще может нравиться. И перед глазами Табэ возник образ его двадцатипятилетней жены, уже уставшей, неряшливой и опустившейся.
Из выдвижного ящика жаровни Кин достала серебряный мундштук и, воткнув в него укороченную сигарету, закурила. Ее беспокоило, почему Табэ так взволнован. Может быть, он в денежном затруднении? И Кин пристально посмотрела на него. Она вдруг вспомнила свои поездки в Хиросиму. То чувство ушло. Долгая разлука, теперь — встреча, но ничто не тревожит, не волнует. И Кин стало грустно. Ее остывшая душа уже не загоралась, как прежде. Этого мужчину она знала хорошо, но, может быть, поэтому пропал всякий интерес к нему? Вечер, сидят вдвоем; никто не может помешать, что же еще надо? А душевного пламени нет, и Кин поняла, что никогда и не будет.
— Слушай, у тебя никого нет, кто мог бы одолжить по твоей рекомендации тысяч четыреста?
— Что?.. Четыреста тысяч? Это же огромные деньги!..
— Возможно, и все же мне сейчас нужно именно столько. Ты можешь помочь?
— Нет. И обращаться с такой просьбой ко мне совсем неуместно. Вы же знаете, что у меня нет никаких доходов.
— Я согласен на любые проценты. Понимаешь?
— Но я ничем не могу вам помочь.
Кин охватил озноб. Нет, с Итадани куда спокойнее. С чувством разочарования она шумно сняла с огня чугунный чайник и налила чаю.
— Может быть, тысяч двести удастся достать? Помоги, я буду очень обязан.
— Какой вы, право, смешной! Просите денег, отлично зная, что у меня их нет. Мне они самой нужны... Значит, вы пришли ко мне за деньгами, а я то думала, что хотели видеть меня.
— Конечно, хотел, потому и пришел. Но я думал, что к тебе можно обратиться по любому случаю.
— Вы бы лучше обратились к брату.
— Об этих деньгах брату говорить нельзя.
Кин задумалась. Почему-то вдруг мелькнула мысль, что ее хватит на год, на два, не больше, а там — старость... Но почему любовь, так опалявшая когда-то обоих, ушла бесследно? Или, может, это была не любовь, а просто так — каприз? Подхваченные ветром опавшие листья?.. И сидят они сейчас, точно случайные знакомые...
Будто ледяная корочка покрывает душу Кин.
Табэ что-то вспомнил.
— А ночевать у тебя можно остаться? — с улыбкой спросил он почти шепотом.
Кин сделала испуганные глаза.
— Нет, нельзя,— ответила она мягко.— Пожалуйста, не дразните меня.
И, сказав это, как бы'нарочно собрала в улыбке морщинки у глаз. Вставные зубы красиво блестели.
— Но это уже жестоко! О деньгах больше ни слова. Только приласкаться немного к Кин-сан. Ведь у тебя здесь совсем другой мир... Тебе здорово везет. Чтоб ни случилось — не пропадешь... Молодец! А нынешние женщины до того убоги, что на них жалко смотреть... Западные танцы танцуешь?
— Какие там танцы... А вы?
— Немного.
— Наверное, у Табэ-сан кто-нибудь есть на стороне. Для того и деньги нужны.
— Глупости! Так легко я денег не зарабатываю, стоит ли тратить их на женщин.
— А выглядите вы превосходно. Это тоже без денег не дается.
— Вывеска! В кармане — писк. Семь раз вставать, восемь — падать,-—можно и голову потерять.
Сдержанно посмеиваясь, Кин загляделась на волосы Табэ, черные и пышные. Пышности они не утратили до сих пор. А вот лицо утратило свежесть, благородство исчезло, и вместо него проглядывает злобность. Однако в общем лицо стало более волевым. И, наливая гостю чаю, она наблюдала за ним исподтишка: так зверь принюхивается к незнакомому запаху.
— Послушайте,— спросила она шутливо,— а
правду говорят, что скоро будет девальвация?
— А у тебя уже столько, что стоит беспокоиться?
— Ой, опять об этом!.. До чего же вы изменились. Я спросила потому, что ходят такие слухи.
— Ну, это вряд ли у нас сейчас возможно. А тем, кто без денег, беспокоиться и вовсе нечего.
— Это правда.
Кин наклонила бутылку над рюмкой Табэ.
— Эх, куда-нибудь в тихое местечко попасть, в Хаконэ, например... Хоть отоспаться как следует.
— Устали?
— Хлопот много, и деньги нужны.
— Деньги были вам всегда нужны. Хорошо, что о женщинах не думаете.
Табэ бесит ее тон! Что за равнодушие? Кин стала вызывать раздражение. Но было и забавно, словно смотришь на ветошь, которая хочет выдать себя за дорогую ткань. Провести с ней ночь? Но это же будет с его стороны подаянием... Табэ задержал свой взгляд на лице Кин. Как резко очерчен подбородок! Все же характерец у нее есть! И вдруг свежая молодость немой служанки заслонила лицо Кин. Правда, девушку нельзя назвать красивой, но он достаточно опытен, чтобы в женщине увидеть и оценить по достоинству ее свежесть. А с этой — одна канитель. Лицо Кин казалось ему уже осунувшимся — не то что вначале, на нем проступала старость. И Кин словно угадала его мысли. Вскочив, она поспешила в соседнюю комнату. Там, перед зеркалом, взяв шприц, она сделала себе укол. Усиленно растирая кожу ватой, она посмотрела в зеркало и тронула пуховкой нос. До чего досадна эта встреча без страсти, без влечения, без порыва...
На глаза навернулись неожиданные слезы. Ах, если бы Итадани! К нему можно приласкаться, можно, заплакав, уткнуться ему в колени. А этот — Табэ — она сама не знает, приятен он ей или противен. Хочется, чтобы он ушел, и все-таки мучает желание оставить хоть какой-то след в его душе. «После того как мы расстались, скольких женщин он знал?»
Кин заглянула в комнату служанки. Та делала выкройки — училась шить европейские платья. Плотно усевшись на циновку и низко нагнувшись, она ловко орудовала ножницами. Между аккуратным узлом волос и воротником белела шея, гладкая и полная.
Кин вернулась к жаровне. Вытянув ноги к огню, Табэ, казалось, дремал. Кин включила радио. Неожиданно громкие звуки Девятой симфонии наполнили комнату. Табэ приподнялся — захотелось выпить еще рюмку.
— А помнишь, мы были с тобой в ресторане где-то в Сибамата, еще попали тогда под ливень? А в ресторане ели угря безо всего, даже без риса.
— Да, помню... Тогда было плохо с едой. Это было до того, как вас мобилизовали. Там в гостиной стояли красные лилии, и мы перевернули вазу, помнишь?—-лицо Кин как будто помолодело.
— Да, да... Давай сходим туда как-нибудь.
— Теперь это будет неинтересно. Да, наверное, и подают там сейчас все, что угодно...
Чтобы не дать погаснуть чувству, которое вызвало слезы, Кин постаралась предаться воспоминаниям. Но не Табэ, а другого мужчину вспомнила Кин. Гораздо позже, уже после войны, случилось ей побывать в Сибамата, с человеком по имени Ямадзаки. Теперь он уже умер — впрочем, совсем недавно.