... Полутемная комната на берегу Эдогавы в удушливо-жаркий день позднего лета. Топ-топ-топ-топ— ритмично постукивает водоподъемный насос. Высоко где-то над окном поет птичка канакана, а по берегу реки, поблескивая стальными спицами, мчится велосипедист. С Ямадзаки она встречалась тогда второй раз. Его молодость и целомудрие вызывали в ней чувство, походившее на святость. Казалось, что вокруг никого не было. Царила такая тишина, будто они одни находились в нескончаемой пустоте. Возвращались они ночью, и ей навсегда запомнилась эта широкая военная дорога в Синкоива.
— А что, с многими за это время встречалась?
— Кто, я?
Табэ издал небрежно-утвердительное мычание.
— Нет, кроме вас, ни с кем.
— Ври.
— Зачем вы так... Я говорю правду. Кого может интересовать такая, как я?
— Не верю.
— Как хотите. Вы, видимо, считаете, что у меня все еще впереди.
— Ну, ты еще долго протянешь.
— Возможно... пока не превращусь в рухлядь. А до тех пор...
— До тех пор будешь распутничать?
— Какой вы злой! Интересно, что вас превратило в такого... одни мерзости на языке. А ведь раньше в вас было столько доброты и благородства!
Взяв серебряный мундштук Кин, Табэ затянулся. Булькая, на язык тонкой струйкой поползла жидкая горечь, Табэ сплюнул в платок.
— Не чищу, вот и засорился, — извинилась Кин. И, взяв мундштук, сильно подула в него.
А Табэ все думал об одном и том же. Странная женщина! Жестокая жизнь пощадила ее. А живет, видно, беспечно. И уж, конечно, тысяч двести или триста достать может, если захочет. Никакого влечения к ней он не чувствует, но в тихом затоне жизни она устроилась так уютно, что ему надо зацепиться за это благополучие, надо. С войны он вернулся ни с чем, если не считать азарта и пыла; бросился с головой в коммерцию и в полгода растратил весь капитал — помощь брата. Связей у него не было, а тут жена, готовая вот-вот принести ему ребенка. Потому-то и вспомнилась Кин; и с надеждой — а может, и клюнет? —он завернул сюда. Но он ей, видимо, уже безразличен, чувства ее молчат, не то что в дни их былых встреч, и сидит она перед ним, не меняя позы, с безразличным выражением на лице, и даже не знаешь, как к ней подойти.
Он попытался взять ее руку еще раз и крепко сжать; она не сопротивлялась. Какая безучастность и вялость! Даже не нагнулась к нему, продолжает чистить мундштук другой рукой.
Время как бы вчеканило в души обоих сложные и противоречивые чувства. Постарели оба, да, но каждый на свой лад, и прежнее сосущее ожидание друг друга уже не вернется. Вот оба молчат, сравнивая настоящее с прошлым, и разочарование обволакивает душу. Два различных утомления привели к такой встрече. О, в этой жизни не найдешь и тени тех красивых случайностей, какими услащена жизнь в романах. Таинственная правда бытия! Вот они встретились, чтобы расстаться, и, пожалуй, навсегда.
А что. если, фантазировал Табэ, такую женщину убить? Это будет преступление? Убить одну ничем не примечательную женщину, даже двух, в сущности ничего не значит, и однако из-за такого пустяка он станет преступником. Глу.ро! Старуха, букашка, тля, а вот живет своей жизнью и не хочет погибать. Эти два шкафа битком набиты, должно быть, всяким тряпьем. нашитым за пятьдесят лет. Когда-то она показывала браслет, подаренный ей каким-то французом, и уж, конечно, у нее не одна такая вещица. И дом, конечно, ее. Укокошить вместе с немой служанкой — и делу конец. Что тут такого... Но в то время как он распалял свое воображение, отрывками мелькали в памяти студенческие годы, когда он, поглощенный страстью, продолжал встречаться с Кин, даже в самый разгар войны. И неожиданно волна этих воспоминаний закружила, захлестнула, мешая дышать. И, может быть, хмель был тому виной, только лицо Кин, не этой, неподвижно сидевшей перед ним, а другой, что когда-то так влекла к себе, вдруг властно надвинулось на него и заслонило весь мир. И не хотелось даже прикоснуться к ней, вот этой, так ощутительны были воспоминания прошлого.
Кин подошла к стенному шкафчику и вынула карточку Табэ, он был снят на ней еще студентом.
— Хо-хо, хранишь еще?..
— Она была у Сумико, я взяла у нее. Вы здесь сняты еще до того, как со мной встретились. Сколько благородства, не правда ли? Возьмите, покажете супруге: вот, мол, какой был... Как-то не вяжется, что вы сейчас такой... столько пошлостей говорите...
— Что ж, времена меняются...
— А если бы сумели себя сохранить, какой бы ИЗ Табэ-сан получился замечательный человек!
— Значит, вырос, да не так?
— Не так.
— А знаешь, ведь это из-за тебя. Ну и из-за войны, конечно.
— Неправда это, не потому.
— Все сильные люди такие.
— А я столько времени хранила вашу фотографию. Во имя чего?
— Воспоминаний! А вот мне свою не дала.
— Меня расстраивают прежние снимки... Впрочем, на фронт я послала одну, где снята гейшей.
— Ту я затерял где-то.
— Вот видите, насколько я вернее вас.
А жаровня между ними так и остается нерушимым барьером. Гость опьянел, но рюмка хозяйки, наполненная в самом начале, выпита лишь наполовину. Табэ поставил свою карточку на полку.
— Табэ-сан может не успеть на трамвай.
— А я домой и не собираюсь. Или ты хочешь выгнать пьяного?
— А вот возьму и выставлю. Этот дом принадлежит женщине, а соседи любопытны.
— Соседи? Ну, не думаю, чтобы ты на них обращала внимание.
— Представьте, обращаю.
— Понятно... Ждешь любовника?
— Как вы несносны, зачем вы это говорите?
— Ну ладно, ладно. Ведь без денег я все равно не могу возвращаться домой. Уж позволь остаться у тебя.
Подперев щеки ладонями, Кин разглядывает бледные губы Табэ. Да, остывает даже столетняя любовь... Молча переводит она взгляд на его глаза, лоб... И ведь не только былое чувство угасло — в нем бесследно исчезла даже простая стыдливость. Право, хочется протянуть ему немного денег в конверте и предложить уйти.. Впрочем, нет, ни гроша не даст она этому пьяному хаму. Если уж давать, так тому, кто еще свеж и чист. Мужчина без самолюбия— есть ли что-нибудь отвратительнее? Сколько раз доводилось ей наблюдать мужчин, влюбленных в нее беззаветно, со всей юношеской чистотой, и способность вызывать в них эту застенчивую влюбленность казалась ей даром неба. И она опять подумала, как опустился Табэ, какой он бездушный, точно истукан. Для него же хуже, что он вернулся с фронта живым. И давно пора опустить занавес — расстаться совсем. Это надо было сделать еще тогда, после встреч в Хиросиме...
— Ну, чего ты уставилась?
— Но ведь вы тоже на меня смотрите, и уж, разумеется, не бездумно...
— Я думаю об одном: когда ни встретишь, она всегда красива... всегда полна очарования.
— Да? Какое совпадение! А я думаю то же самое о Табэ-сан.
— Чудно! — пробормотал Табэ. У него чуть не сорвалось с языка признание, что он несколько минут назад готов был ее убить; случайно подвернувшимся словом он подавил это признание.
— Вам бы радоваться: вы только начинаете жить. — А ты?
— Я уже увяла, отцвела. А через год-другой и в деревню пора.
— А говорила, будешь развлекаться до гробовой доски.
— Я этого не говорила! Я живу воспоминаниями. Это все, что осталось. Давайте же разойдемся друзьями.
— Опять виляешь? Ты же не гимназистка. Подумаешь, воспоминания! Что в них толку?
— Кому как. Но вы же сами вспомнили нашу поездку в Сибамата!
— Табэ передернуло. «Денег! Ему до зарезу нужны деньги! Хоть пятьдесят тысяч!»
— Неужто и вправду ты ничего не можешь достать? А если — под контору?
— Господи, опять о деньгах!.. Ведь это невыносимо. У меня нет ни гроша! И никаких богачей я не знаю... И откуда вы взяли, что у меня есть деньги. Я бы сама охотно одолжила у вас небольшую сумму.
— О, если мне удастся одно дело, я принесу тебе денег целую кучу... Моей незабвенной Кин.
— Хватит с меня ваших комплиментов... Но вы же обещали не говорить о деньгах!..
Точно холодный осенний ветер ворвался в комнату. Табэ схватил кочергу. Злоба исказила его черты. Соблазн был слишком велик, Табэ крепче стиснул свое оружие. Тревога и ярость бушевали в его душе. Они возбуждали, они подхлестывали... Еще не все поняв, Кин беспокойно следила за его рукой. Ей почему-то казалось, что таким она его уже видела когда-то. Будто смотришь на пластинку с двумя снимками — один поверх другого...
— Вы пьяны! Уж так и быть, ночуйте.
Табэ расслышал последнее слово и с облегчением выпустил кочергу. Шатаясь, тяжелой поступью побрел он из комнаты. Кин смотрела на его спину; она догадалась о том, что произошло, и чувствовала, как ее сердце холодит презрение. До чего по-разному изменила война людей!.. Достав из шкафчика проти-восонную таблетку,. Кин быстро ее проглотила. В бутылке водка еще оставалась. Дать ему выпить всю, пусть дрыхнет, а завтра выбросить его, как мусор. А самой уж спать не придется. Она сняла с полки фотографию Табэ и швырнула ее в жаровню, заклубился дым. Запахло горелым. Служанка тихонько заглянула в открытую дверь. Улыбаясь, Кин жестами приказала ей приготовить в гостиной постель. А чтобы заглушить запах горелой бумаги, она бросила на уголья тоненький ломтик сыра.
— Ты что палишь?
В дверь, положив руку на полное плечо служанки, заглядывал Табэ.
— Да вот хотела поджарить кусочек сыра и нечаянно уронила в огонь.
Среди белого дыма поднималась прямая струйка черного. Круглый абажур стеклянной лампы казался луной, плавающей в облаках, запах горелого сыра раздражал обоняние. Кин вскочила и с шумом начала распахивать двери и окна.
Надвигались темные тучи. Порывистый ветер зло трепал густые заросли сухого камыша и гнал по воде мелкую рябь. У плотины, там, где догорала заря, вода казалась фиолетовой, и от нее веяло холодом.
Тиоко развела на кухне огонь, чтобы подогреть ужин, и собралась идти к реке, может, свекор там; что-то он запаздывает к ужину.