Два дня Тиоко провела в родильном доме. На третий день, оставив деньги у акушерки, она вернулась к себе. Ехэй был занят работой. Он купил побеги бамбука 26 и теперь укладывал их в тележку, чтобы везти на рынок в Токио. Настроение у него было плохое, он даже не хотел начинать разговор:
— Ито взял себе уже,— робко заговорила Тиоко.— Ничего не поделаешь, видно, судьба. Думаю, пока его не приносить. Может быть, еще найдется кто-нибудь. Об этом я и хотела сказать... Вот беда-то...
— Вчера вечером Фусако здесь была,— сказал Ехэй.—Говорит, чтобы мы взяли ребят.
— Ну вот! Да, ведь и в самом деле, больше двух месяцев они там... А за ними гляди да гляди. Надоели им, видно.
— Знаешь, а Рюкити уже вернулся, — неожиданно сказал Ёхэй.
У Тиоко часто забилось сердце.
— Письмо пришло?
— Телеграмма из Сасэбо.
Тиоко беспомощно опустилась на ступеньки террасы. Прямо на площади лежала огромная груда строительного камня. Рядом красовалась новенькая большая вывеска: «Склад строительного камня деревни Ягиго...» Тиоко пыталась прочитать надпись до конца, но не смогла: черные буквы плясали перед глазами, то увеличиваясь, то уменьшаясь. Где-то снова пела иволга.
— Когда ж он будет здесь? — вымолвила она наконец.
— Завтра, должно быть...
Подошел какой-то мужчина, с виду торговец, и спросил яиц. Ёхэй вынес из дома корзину с яйцами, просмотрел их на свет и переложил в лукошко покупателя ровно тридцать штук. Тот подал стоиеновый кредитный билет, от сдачи отказался и ушел. Тиоко посмотрела ему вслед и почувствовала что-то недоброе. Она даже вздрогнула: «Не смерть ли это за мной приходила?»
У странного покупателя не было одного уха.
— Ой, какой страшный! — прошептала Тиоко.
Ёхэй, закончив приготовления, прицепил тележку к велосипеду и, сказав, что вернется вечером, нажал на педали.
Как только Ёхэй скрылся, Тиоко вошла в дом и направилась в комнату, где лежала свекровь. Мацу, лежа на боку, пыталась отодвинуть от себя ночной горшок.
— Матушка, вы сами...
Та затрясла головой. Как она исхудала! Кожа да кости! Но в слабом теле еще теплилась жизнь.
— Матушка, Рюкити вернулся, слышите!—сказала Тиоко на ухо свекрови.
Не меняя выражения лица, Мацу пристально посмотрела ей в глаза. И от ее острого, как нож, взгляда щемящая боль вошла в сердце Тиоко. Она почувствовала себя совсем одинокой. И пусть вернется Рюкити, она все равно не обретет спокойствия. Прежнюю жизнь не вернуть. Боль в сердце сделалась невыносимой, и Тиоко вышла на улицу.
Водная гладь реки ослепительно сверкала в лучах полуденного весеннего солнца, к которому жадно тянулись ярко-зеленые всходы пшеницы на полях. Кругом было столько света и тепла.
Тиоко спустилась по тропинке к самой воде. Ей казалось, что все кончено, что уже ничего нельзя изменить. «Умру», — шептала она единственное слово. Это говорило ее сердце — все остальное хотело жить. Тело настойчиво просило: «Не умирай», но обессиленная душа, словно капризничая, кричала: «Умру!»
Тиоко взошла на обомшелый от времени мостик и посмотрела в воду. Река ей всегда казалась ненасытней: «И откуда она берет столько воды?»
Светло-зеленая вода, по которой плыли клочки соломы, робко набегала на илистый берег. Низко над водой летела птица с длинным зеленым хвостом. По насыпи плотины ехал одинокий велосипедист.
Тиоко вдруг вспомнила черного корноухого мужчину, которого видела утром. Она снова подумала о смерти, но никак не могла решиться...
Ей хотелось жить. Но как? Разве это возможно? Тиоко беззвучно заплакала и стала усердно утирать глаза. Ей хотелось собрать все силы, чтобы вырваться из холодных объятий смертельной тоски, сжимающей ее клещами... Завтра возвращается Рюкити, а радости нет. Она снова увидит его лицо, белые, как сахар, выдающиеся вперед зубы... Почему так все получилось с Ехэем? Кто затянул ее в этот водоворот?
Тиоко не знала, сколько времени она пробыла на мостике. От сидения на корточках у нее затекли ноги, и вдруг она почувствовала неодолимое желание увидеть дочку. Что-то радостное шевельнулось у нее в сердце.
Жить! Надо жить!
Любуюсь я весеннею травою,
Что взор мой тешит прелестью живой.
Кому ж на радость над моей могилой
Она Опять ковер расстелит свой?
Из персидской поэзии
Неожиданно позвонила Макиэ и попросила Сасаки прислать ключи от квартиры. Она хочет сегодня же, немедленно, переехать к нему. Удивленный Сасаки спросил, что случилось.
— Ничего особенного. Просто я ушла от Макензи. Не получается у меня с ним... Я пришлю к вам женщину, отдайте ей ключи, пожалуйста! А все подробности Сасаки-сан узнает вечером, когда придет домой...
Вот и все. Сасаки был обрадован, даже немного взволнован перспективой неожиданной встречи и поэтому с нетерпением ожидал появ
ления посыльной. Она пришла только под вечер. Когда Сасаки вышел в приемную, там стояла, держа в руках визитную карточку Макиэ, пожилая женщина с внешностью уличной торговки. Сасаки, посмотрев на карточку, вынул из кармана ключи и отдал их женщине. Сегодня у него было ночное дежурство, но он, наспех пообедав в редакционной столовой, попросил сослуживца Окадзаки заменить его и поехал домой.
Вчера объявили о взятии Ханькоу. Видимо, поэтому уличная толпа была шумливее обычного и как-то особенно, по-праздничному, оживлена. Наконец-то наступит эра всеобщего процветания и благополучия! Когда Сасаки пришел на токийский вокзал,
перед вокзальным зданием, под красным фонарем у огороженного места подземных работ, кучками стояли люди, провожавшие новобранцев, и кричали «банзай». Он прошел мимо них, безразличный и равнодушный. Ежедневная отправка людей на фронт не имела к нему пока никакого отношения. Выйдя на платформу пригородной электрички, он внезапно представил себе шумное переселение к нему Макиэ, и в груди от радости даже защекотало.
В Иоцуя Сасаки сошел с электрички. Когда он свернул за угол здания пожарной команды, откуда-то потянуло запахом жареной кеты. Он взглянул на окна апато 27. Его окно было ярко освещено, на проволоке отдернутых занавесок сушилось что-то вроде большого полотенца. Сасаки заторопился, поспешно открыл входную дверь, расписанную золотыми буквами, и взбежал на второй этаж. Он еще никогда не возвращался домой так рано, и поэтому чувствовал себя особенно радостно и бодро. Остановившись у двери, он прислушался—в кухне был слышен шум льющейся воды, — повернул блестящую ручку и вошел. В тесной передней стояла пара коричневых туфель на высоких каблуках, а посреди комнаты лежал огромный чемодан с дорогой металлической отделкой.
— Маки! — взволнованным голосом окликнул Сасаки.
— Алло! — послышалось из-за кухонной занавески, и оттуда появилась изящная обнаженная фигура Макиэ в одних розовых трусиках. Сасаки замер, ошеломленный этим необычным для своей комнаты зрелищем.
— Знаешь, я убежала от Макензи-сан. Ты уж прости меня, я даже не спросила, удобно ли тебе, что я...
Но выражение лица Макиэ отнюдь не было виноватым. Накинув на себя полосатый фланелевый халатик, она вынула из красного кожаного футляра зеркало в серебряной оправе и принялась накладывать на лицо косметику.
— Ты что же, прямо от него сюда?
— Нет. Я уже дней десять пожила у Тацу-чян... Ну а потом поссорилась с ней и вот вспомнила про вас...
— А кто это Тацу-чян?
— Она живет в Какисё, по ветке Одакю 28, но теперь не работает. Подумывает опять вернуться в Иокогаму...
— Ты, наверное, в чем-нибудь провинилась перед Макензи?
— Да нет, какая там провинность! Просто устала очень от такой жизни, вот и все. Захотелось спокойно пожить, пусть победнее, но зато без церемоний... Понимаешь?
Сасаки, присев на чемодан, достал сигареты, взял одну себе, а другую предложил Макиэ, но она, поспешно открыв огромную сумку, вынула красную коробку «Кириязи» и заменила своей дорогой египетской сигаретой дешевую сигарету, уже торчавшую в зубах Сасаки.
— Это что, тоже его?
— Мои любимые... Знаешь, я что-то проголодалась. Ты бы сходил, купил чего-нибудь. Хотя бы хлеба, масла и сыра... и чаю.
Вырвав листок из записной книжки, Сасаки написал: «Хлеба—один килограмм, масла «Снежинка»— 200 гр., сыра «Крафт» — 200 гр., пирожных заварных—полдюжины», и попросил служанку апа-то купить все это. Макиэ улеглась на кровать и, наблюдая за вьющимся в воздухе дымком, видимо, размышляла о чем-то своем: несмотря на обещание рассказать о себе, она молчала. Лицо ее, только что натертое кремом, лоснилось, как будто она была пьяна. Большие губы были накрашены светлой помадой в тон яркому халату.
— Можно будет немного пожить у тебя?
— Конечно!
— Интересно, столовая при этом апато есть! Я ведь не умею готовить...
— Есть, только ничего вкусного в ней не получишь. Правда, поблизости есть другие: там подают и мясные блюда, а в одном ресторане готовят даже очень вкусных угрей. В общем не беспокойся, будем жить по твоему вкусу!
— Что ты! Я теперь ведь совсем бедная. Вот думаю продать кольца и браслеты, надо продержаться некоторое время. Роскошничать не очень-то придется...
Только сейчас, когда она это сказала, Сасаки сообразил, что Макиэ действительно приехала налегке.
Принесли заказанную еду. Сасаки поставил эмалированный чайник на газовую плиту и стал нарезать хлеб. Макиэ продолжала лежать на кровати.
— Знаешь, что там ни говори, я все-таки родом из бедной семьи. И вот мне кажется, что богатство, как ни странно, не всегда приносит счастье. Сначала я думала, что это у меня от молодости, а сейчас вижу — нет, все равно и сейчас мне его не нужно. Правда, тут еще одно... не подходим мы с Макензи-сан друг другу в этом... понимаешь?.. Уставала страшно, а удовольствия не получала. Не то что с милым Сасаки-сан. Правда, правда! Получалось как в пословице: избыток не лучше недостатка. В конце концов я просто засыпала. Не знаю, как объяснить, но у меня, наверное, тоже есть какие-то свои идеалы. А там все было не так, разные у нас были настроения и желания. В самый такой момент скажет вдруг tres joli