После исчезновения Макиэ, приунывший Сасаки жил одиноко и невесело. Прошли новогодние дни, Макиэ не приходила. Деньги подходили к концу, и Сасаки уже подумывал, что пора поискать где-нибудь номера подешевле и переехать туда. Когда в автобусе или в трамвае он замечал женщину, похожую на Макиэ, он расталкивал людей и подходил к ней, хотя был уверен, что это не она. И все же каждый раз горькое чувство разочарования охватывало его, и он долго в упор смотрел на женщину, напомнившую ему о его возлюбленной. Поведение Макиэ казалось ему непонятным, — уйти, бросить вещи и не прислать даже весточки... Ведь он и адреса ее родных толком не знал, помнил только, что они живут в Кисарадзу, в префектуре Тиба. И узнать негде было. И об этой подруге Тацу-чян — тоже девице из Хонмоку — не догадался спросить; Какисё по ветке Одакю... а улица, номер дома?..
Сасаки принадлежал к тем мужчинам, которые просто неспособны понять, что поступки женщины вызываются порой желаниями зыбкими и мимолетными: словно струйки нагретого воздуха над лесной тропинкой в жаркий полдень. Но он завидовал беззаботности и бескорыстию Макиэ — прилетела, как залетная птичка, села на ветку... а потом вспорхнула и улетела... и все свои пожитки оставила... Конечно, ее чарующее тело прокормит ее где угодно... И оттого, что Макиэ проявила такое пренебрежение к своим вещам, которыми, по-видимому, совсем не дорожила, она казалась Сасаки еще более привлекательной.
До весны Сасаки продолжал жить в апато «Яёй», терпеливо ожидая возвращения Макиэ. Но в конце концов все сбережения были истрачены, и он переехал в студенческие меблированные комнаты Онику-бодзан в Дзосакэя.
Все надеялись, что после захвата Ханькоу война с Китаем закончится, но вместо этого военные действия переместились к Чунцину, и в газетах появилось заявление о том, что Япония не намерена считаться с правительством Чан Кай-ши. Все это будило в душах людей страх и неуверенность в завтрашнем дне. Сасаки не хотел жениться и довольствовался кратковременными знакомствами со случайными женщинами. В гостинице он платил только за номер, а ел где придется, где настигал его голод.
В начале апреля в номера Оникубодзан пришла открытка от Макиэ, пересланная ему из апато. Макиэ писала торопливо, почти каракулями: «Простите, что так долго молчала. Очень хочется встретиться. Если при случае Вы сможете принести мои вещи по указанному здесь адресу, я буду очень рада». Вот и все. Посмотрев на адрес, Сасаки удивился: Хонд-зё, Исихаратё, дом Кимуры — странное место. Он был уверен, что Макиэ вернулась в Хонмоку, а она, оказывается, тут рядом, в Хондзё!
Наступила теплая пора, цикады завели свои песни, раньше обычного расцвели вишни в Уэно и Ко-ганэи. В газетах среди кричащих заголовков военных сообщений уже появились прижатые где-нибудь к уголку, наброшенные мелким шрифтом «цветочные новости»: писали о наступающем празднике цветов. В один из таких теплых дней Сасаки вскинул на плечо чемодан Макиэ, вышел к Эдогаве и, с трудом раздобыв такси, поехал в Хондзё. Остановив машину у трамвайной остановки Исихаратё, он свернул за угол у кирпичного здания банка и пошел по закоулкам, между лачугами старьевщиков и торговцев сакэ, спрашивая всех встречных о Кимура. Наконец в длинном доме, густо населенном беднотой, он разыскал его квартиру. Стекло входной двери было выбито, и отверстие заклеили с внутренней стороны пожелтевшей газетой. На окне висела прихваченная за один угол оторвавшаяся плетеная бамбуковая штора. Снаружи у окна стояла какая-то коляска, похожая на детскую. Сасаки открыл дверь. Навстречу ему вышла та самая женщина, которая когда-то приходила к нему в редакцию с визитной карточкой Макиэ. Сейчас она, очевидно, собиралась куда-то ухо-яч'-ь: на ней была надета через плечо замусоленная лента с надписью: «Союз женщин великой Японии». Увидев Сасаки, она, не сказав ни слова, поспешно повернулась и пошла на второй этаж, откуда вскоре послышался шум — по-видимому, комнату торопливо прибирали. Вскоре шум смолк, и женщина громко позвала Сасаки:
— Пожалуйста, господин! Извольте подняться на второй этаж!
Когда Сасаки, сняв туфли и оставив чемодан в передней, поднялся наверх, первое, что бросилось ему в глаза, были розовые трусики и потерявшая свой цвет белая комбинация, сушившиеся у окна. Женщина сошла вниз. Пахло газолином — наверное, поблизости была какая-то фабрика. Сасаки оглядел комнату. Ветхий сундук с почерневшей металлической оковкой, бамбуковая корзина с дырявыми углами, потерявшее глянец татами — вот и все. Бумага в дверках стенного шкафа была прорвана; из дыр торчали клочья газет, которыми был оклеен шкаф внутри.
Через некоторое время кто-то стал подниматься по лестнице. Послышалось шуршанье, будто этот кто-то опирался руками о стену, шаги были редкие, казалось, что человек никогда не доберется до второго этажа, неуверенные шаги какого-то слабого существа. Сасаки подумал, что наверх ползет на четвереньках ребенок. Он повернулся лицом к лестнице и изумленно поднял брови: нет, не ребенок, а Макиэ, в вылинявшем кимоно, опираясь руками О стену, неуверенно входила в комнату. Сасаки испуганно смотрел на нее. Как плохо она выглядит... И ведь не похудела, а как-то резко изменилась вся и от этого казалась изможденной. Даже не верилось— Макиэ ли это.
— Маки, что случилось? — взволнованно спросил Сасаки, вскочив и от растерянности забывая ей подать руку.
— Добро пожаловать, Сасаки-сан. Извините, пожалуйста, что заставила вас в такую даль...
— Скажи, что с тобой?
— Зрение у меня испортилось... Все время в глазах туман, и голову дурманит...
Макиэ села перед Сасаки, повернув лицо к окну и уставившись в него немигающими глазами. Она объяснила, что глаза у нее разболелись от венерической болезни с каким-то трудным названием, которое Сасаки даже не запомнил. Он сидел, ошеломленный страшной переменой в Макиэ, и не знал, о чем с ней говорить, о чем спрашивать. Ведь он был убежден, что Макиэ живет счастливо. С ее внешностью она не может быть несчастной, где бы она ни была... Ему даже казалось, что он завидует ее жизни, такой легкой и радостной.
— После того как я ушла от Сасаки-сан, со мной всякое было. Нарочно бросала себя в самую грязь... И вдруг в феврале заболели глаза. Пришлось уйти сюда, к знакомым. Вот хожу к врачу. Он говорит, что я, конечно, поправлюсь, но левый глаз будет видеть хуже...
— А я ничего, совершенно ничего о тебе не знал... Ты что же, все с этим индийцем жила?
— А-а, вы про того мужчину с дорогим поясом? Нет, мы с ним совсем немного были. Тоже поссорилась и ушла. Гейшей стала, работала в Готанда... Не знаю, как вам объяснить, так пусто было на душе, и будто бы ветер все время подхватывал и гнал все куда-то... в неизвестное... И скучно было, каждый день пила сакэ, сходилась с кем попало, все мне стало безразлично... Когда жила у Сасаки-сан, все же что-то чувствовала отрадное. Только капризна я — уж если захотелось чего-нибудь, обязательно сделаю...
— А дальше что будешь делать?
Макиэ сидела по-прежнему, повернув к свету спокойное, ничего не выражающее лицо. И хотя в нем оставалось что-то от былого очарования, Сасаки, помнившему Макиэ и в Хонмоку и в дни ее жизни у Макензи, жалкая фигурка сидевшей перед ним женщины казалась чужой. И не придумаешь, как ее утешить... К тому же Макиэ рассказывала с таким выражением лица, будто эта жизнь была для нее обычна. Она ничем не проявляла своего отношения к беде, в которую попала.
— Мне сказали, что вы принесли мои вещи. Это моя хозяйка, оказывается, послала вам открытку. А я уж решила — на что мне они? А хозяйке стало их жаль, вот она и послала вам открытку. Не думала я, что Сасаки-сан придется пожаловать в такое место...
— Это все пустяки... тебе, наверное, нужны деньги?
— Деньги? Нет, не нужны. Вот поправлюсь — опять пойду работать.
Сасаки был поражен. После всего, что с ней стряслось, она опять хочет идти «работать»! Он спросил:
— Как это «работать»? Ты куда же теперь собираешься?
— В Есихара 32.
Сасаки молча разглядывал глаза Макиэ. Глаза нормальные — даже сразу не заметишь, что они больны. Только белки слегка красноватые и помутневшие. Когда она спокойно сказала — будто собиралась сходить за покупками, — что пойдет в Есихара, что-то сдавило грудь Сасаки. Впрочем, только на мгновение; пусть это бессердечно, но при виде изменившейся Макиэ он почувствовал, что в нем сразу исчезло все, что он питал к прежней своей Маки.
Перед Ним сйДела совсем другая’ женщина. И подобно тому, как Макиэ, придя к Сасаки после годичной разлуки, разочаровалась, увидев перемену в нем,так теперь Сасаки охватило ощущение неприятного отчуждения. Сасаки понимал, что нужно как-то помочь ей, но больше всего ему хотелось поскорее уйти отсюда. Может быть, Макиэ выглядит так потому, что на ней грязное дёшеВое кимоно, а незавитые волосы закручены в простой узел на затылке? Даже не верилось, что с этой женщиной он проводил в Хонмоку такие счастливые, такие памятные Ночи. Душевный мир Макиэ был непостижим для Сасаки: разве можно как-нибудь объяснить, почему она не могла успокоиться и остаться у Макензи, да и у него не захотела жить?
Против ожидания, Макиэ проявила полное равнодушие к своему положению, да и к Сасаки. Она не мешала ему разобраться в своих чувствах.
— Почему же ты решила идти в Есихара? Ведь там очень плохо.
— Да слишком много хлопот причинила я своим хозяевам. Они ведь и держат меня потому, что я обещала им пойти туда, после того как поправлюсь.
У Сасаки на мгновение навернулись на глаза слезы. Он торопливо достал кошелек, вынул двадцать иен и сунул их в руку Макиэ.
— Я туда летом уйду. Если будешь в тех местах, заходи. Заведение называется «Эйро»... — сказала Макиэ, складывая вчетверо две десятииеновых бумажки и пряча их за пояс.
Само название «Есихара» вызывало у Сасаки чувство брезгливости. И если такая женщина, как Маки из «Мезон Виоль», опускается до того, что идет в Есихара, это трагедия. Вот если бы в Хонмоку, это дело другое. Сасаки был убежден, что Хонмоку — место отличное, а Есихара — «трущобы». Вообще, он держался правила — даже во время поездок избегать гостиниц с японскими порядками, а останавливаться в отелях европейского типа. ‘Он и спал только на кровати. И глядя теперь на Макиэ, в этой грязной лачуге, он решил, что это йх последняя встреча...