— Ну хорошо, хорошо...
Подруги сунули ноги в сандалии и спустились в сад. Небо совсем потемнело, и силуэты пальм, едва выступавшие на его фоне, безжалостно напоминали женщинам о том, как далеко они от родной земли. Уже начался прилив, и дорожка у берега была залита водой; поэтому идти пришлось по травянистому пригорку, едва возвышающемуся над потоком.
— Танбаган! — позвала Сумико лодку.
— Я, — отозвался глухой голос лодочника из-под аспидно-черной тени деревьев на другом берегу. И длинная крытая лодка, скрипя рулем, появилась у их ног. Они прыгнули почти наугад, лодка закачалась, словно плавучая беседка. Над водой стояла тихая прохлада, противоположный берег смутно чернел, утопая в ночной мгле.
Вдруг Сумико сказала:
— Домой хочу. Невмоготу здесь!
Это было сказано как-то внезапно, Тамаэ даже не нашлась, что ответить. О тоске по родине тут говорили часто, но в неожиданном восклицании подруги Тамаэ послышалось отчаяние. Лодка выплыла на середину реки. Лодочник был понятлив: он бросил грести, и танбаган медленно заскользил по течению. В домах, что тянулись по обоим берегам, мелькали огоньки кокосовых светильников, перемежаясь с летучими огоньками светлячков.
Тамаэ лежала на циновке. Легкий ветерок разносил вокруг сладкий аромат бунга, белевшего в ее волосах.
— Спойте песню! — кокетливо-просительно сказала она лодочнику. И он, смущенно улыбнувшись, вдруг запел неожиданно молодым и приятным голосом. Он пел короткие народные песни, и его хорошо поставленный голос звонко отражался от поверхности воды.
— А правда, пусть ничего хорошего не ждет нас на родине, все равно хочется вернуться. Там, может быть, я буду тосковать по Борнео, но хоть бы раз еще побывать дома.
Это сказала Тамаэ, хотя как раз сейчас она не так уж хотела возвратиться домой.
— Нет, я не так... я бы... вплавь рискнула добраться домой. Зачем я сюда приехала? Хозяйка ругается, говорит, что я истеричка. Неправда это. Я даже когда тропической лихорадкой болела, только об одном и думала: не хочу здесь умирать, дома хочу. И уехала бы, если б не эта война.
— Не нужно так, Сумико. Просто ты сейчас потому так настроена, что погиб... ну, этот... твой друг... вот и горюешь.
Тамаэ знала, что у Сумико был возлюбленный из солдат. С месяц назад его отправили в глубь острова, на нефтепромыслы Моронбутак; там он попал в какую-то аварию и погиб...
...Неизвестно, когда смолкла песня лодочника. Опять заскрипел руль. Хорошо бы провести всю ночь на этой прохладной лодке. Заснуть, растянувшись на циновках, и чтобы никто не тревожил до самого утра...
Они вернулись в свою комнату часов в девять. Когда Тамаэ вошла в залу, там, как всегда, толпились захмелевшие гости, распевая песни или шумно, по-пьяному споря. Сумико осталась у себя, к такому обществу она не выходила. После двух рюмок крепкого бренди к Тамаэ вернулось ее обычное веселое настроение. Зачем расстраиваться? Ее тело, казалось, источало сверкающие эфирные волны. Ей нигде не страшно, при любых обстоятельствах она сможет найти свое место. Уплыли куда-то невеселые думы о жизни. «Ну что же, будем считать, что жизнь меня раздавила, надо свыкнуться с этой мыслью, тогда нетрудно сохранять спокойствие при любых обстоятельствах», — подумала Тамаэ. И стыдно ей тоже не было: ведь любой мужчина, стоит ей только пожелать, встанет перед ней на колени. А это все-таки приятно.
Поздней ночью из алмазных копей Мартапура приехал на машине Манабэ. Когда они остались одни, Тамаэ в одной короткой сорочке стала перед вентилятором. Растопырив руки, как ребенок, она что-то пьяно лепетала. Манабэ снял легкий тропический костюм и скользнул под сетчатый полог. А из коридора, как всегда, доносилась ругань: там подвыпившие мужчины спорили из-за женщин.
Вентилятор вращался безостановочно и лениво, и Тамаэ все стояла перед ним, тихо напевая какой-то старинный мотив. С наивным бесстыдством она показывала Манабэ свою белую, молодую наготу.
— Почему ты не идешь ко мне?
— Жарко.
— А ты разве не знаешь, что после обдувания будет еще жарче? Ну иди же.
Тамаэ повернула вентилятор к пологу и послушно подошла к кровати. Она уткнулась головой в грудь Манабэ и по привычке сжала зубами пальцы его правой руки.
Они часто спали вот так, рядом, и все-таки меж ду ними еще ни разу не было близости. Они лежали обнявшись, и Манабэ, подавляя поднимающуюся в нем страсть, лишь крепче обнимал Тамаэ. Но зато утром ему казалось, что они с невыразимо ясным чувством могут смотреть друг другу в глаза.
— По-моему, вы меня не любите. Неужели вы ничего не чувствуете?
— Ну что ты, очень люблю, поэтому и прихожу сюда. По-твоему, я веду себя неестественно, а мне кажется, что сама судьба выбрала такое место для наших встреч. Эх, если бы за нами не следили, если б не было войны, женился бы я на тебе, честное слово. Что же делать, подумай: если кто-нибудь увидит, что нас связывает серьезное чувство, нас тут же разлучат, вышлют в разные стороны.
— Но ведь есть выход. Можно, например, открыто обвенчаться.
— Тамаэ, милая, здесь фронт, я и сам, хоть и вольнонаемный, а все-таки служу в армии. Не будь этого, все было бы просто... а так... ничего и не придумаешь.
— Еще бы, тем более что у моего Манабэ-чян ведь и жена есть и ребенок... И вообще — нехорошо изменять... так ведь?
Манабэ не ответил. Он протянул руку к костюму и вытащил из кармана маленький сверток, похожий на аптечный пакетик.
— Это я сам откопал. Если когда-нибудь вернешься на родину, сделай себе кольцо.
На влажную ладонь Тамаэ лег небольшой камешек, сияющий желтоватым светом. Он блестел, будто смоченный водой. В прямоугольнике светлого окна Манабэ видел пальму, растущую на лужайке; может быть потому, что Манабэ смотрел лежа, пальма казалась ему плоской, как бы нарисованной на стене. Утренний воздух был еще пропитан ночным туманом и казался липким.
Несколько минут Тамаэ крутила в пальцах алмаз, любуясь игрой света на его гладких гранях. Она была слегка разочарована. Алмаз, оказывается, не такая уж необыкновенная вещь.
— Алмазы Борнео — не самые лучшие, но для кольца этот камень будет хорош.
— А сколько денег можно за него получить?
У ворот любого японского завода можно, наверное, увидеть множество таких обыкновенных, как у Тамаэ, лиц: ничем не примечательных, плосковатых. Лишь пухлые губы выделяются на ее лице резче, чем у других, да ласковей светятся глаза. Но всем, кто знал Тамаэ, ее лицо с постоянным выражением доброжелательности казалось уже где-то виденным, неуловимо знакомым. И вот эта самая Тамаэ, оказывается, при любых обстоятельствах сохраняет трезвый взгляд на вещи. Спросить о стоимости подаренного алмаза!..
Манабэ чувствует неприятное отрезвление. Чтобы удивить расчетливую Тамаэ, он говорит, слегка помедлив и как бы прикидывая:
— Пожалуй, пять-шесть тысяч за него дадут.
— Ну что вы, такой камушек— и столько стоит? Удивительно! 1огда, значит, вы подарили мне целое состояние! Да нет, неужели он такой дорогой?
Тамаэ внимательно и с уважением глядит на алмаз. А Манабэ лежа смотрит в окно, и душа его на мгновение словно отрывается от тела. И вдруг Тамаэ обнимает его за шею и несколько раз крепко целует в щеки, влажные от пота...
Вот уже почти два года Манабэ работает в армии на алмазных приисках Борнео. Его направила сюда промышленная фирма, в которой он служил после окончания минералогического факультета. Живет Манабэ в городе Мартапура в маленькой казенной квартире. Он встретился с Тамаэ впервые на банкете, устроенном гражданской администрацией острова, н понравился ей с первого взгляда. И вот однажды Тамаэ пешком пришла к Манабэ. Первое время он подозревал, что Тамаэ влечет к нему любопытство, но потом увидел, что это не так, и сам был увлечен искренним отношением молодой женщины, и все-таки присущее Манабэ чувство чистоплотности не позволяло ему довести обоюдное влечение до естественного конца. Это не допускалось и учением буддийской секты, к которой примыкал Манабэ. Свести чистые отношения с женщиной к наслаждениям одной ночи означало бы, по учению этой секты, познать ничтожное. Нужно только приложить усилие, дать пронестись мимо шквалу нечистой страсти, и тогда гармоничный мир следующего утра приносил Манабэ базграничное спокойствие.
«Коль скоро целеустремленная воля выходит на путь блужданий, она себя унижает, низводит с вершины духа и делается заурядной. В тот миг обладатель воли не ведает, что в душе его буйствуют три отравы и пять прихотей: смертоубийство, алчность, воровство, прелюбодеяние, двуличие, сквернословие, злоязычие и ложь. Демоны эти губят сопротивление воли, и вот ее обладатель уже погружается в бездну, завидуя, ревнуя и возжаждавши...»
Еще в университете Манабэ изучил заветы третьего ученика Мусококуси, старца-монаха секты Дзен, и с тех пор постоянно помнит о них.
«...жестоко порвать с привязанностями, всей силой воли стремиться к познанию светлой истины — в этом высшая участь; быть слабым в совершенствовании, без жара любить науку — в этом средняя участь; но тот, кто сам затемняет сияние личного духа и полагается лишь на мысли и изречения великих апостолов древности, — тот выбрал низшую участь».
Да, конечно, здесь фронт, но щепетильный Манабэ не может, не имеет права оплачивать любовь Тамаэ, как это делают другие, оплачивая любовь ее подруг. Сколько раз он с тревогой спрашивал себя: а правильны ли нынешние, мучительные для него отношения с Тамаэ? И сам отвечал: какая же разница, все самообман, он и так заслоняет сияние своего духа. Да и фронт не шутка, и вдвойне осмотрительно нужно вести себя здесь, где на тебя устремлены бесчисленные глаза соотечественников. И потом — что скрывать, бывший студент Манабэ может рассчитывать на неплохую карьеру, если ему не помешает какой-нибудь необдуманный, глупый поступок.
Но все-таки в тоскливые ночи на чужбине какое утешение слушать этот только ему предназначенный шепот, сладкие нежные слова, слетающие с губ женщины!