– А почему я? – обиженно спросил издали Ечкин. – Что, я не могу охрану опросить?
– А потому, друг дорогой, – наставительно произнес Немигайло, – что очень любишь ты скоропалительные выводы делать. Все правильно, Арсений Петрович, пусть остается со следователем и экспертами и узнает, почем фунт сыскного лиха. Может, что и поймет наконец.
Глава 5
– Так сколько народу было в студии, когда вы пришли разбирать декорации?
Немигайло и двое монтировщиков, те самые, которые наткнулись на убитого Троекурова, сидели за большим столом в самой обычной рабочей раздевалке на первом этаже. По большому столу, занимавшему центр тесной комнаты, были разбросаны костяшки домино. Яркий свет люминесцентных светильников под потолком горел здесь, наверное, постоянно – окон в комнатушке не было. А в остальном – бытовка как бытовка: выкрашенные в серый цвет железные шкафчики для одежды вдоль стен, старый письменный стол в углу, на нем дешевый китайский электрический чайник и несколько сомнительной чистоты стаканов. Вентиляция в комнате была плохая, и, судя по спертому воздуху, здесь пили не только чай, но и кое-что покрепче.
Вокруг ободранного центрального стола стояли старые разнокалиберные деревянные стулья с продранными сиденьями. На спинках стульев небрежно висели мятые рабочие куртки, а на протертых сиденьях валялись грязные рабочие перчатки.
– Ну так сколько же было народу, а, мужики? – повторил вопрос Немигайло, машинально вертя в толстых пальцах костяшку дубль-шесть.
– Да считай, никого, – ответил монтировщик, тот самый, что наткнулся на убитого Троекурова. – Все наверх убежали, на этого глазеть.
– На кого – на этого?
– Да на миллионера этого новоиспеченного, – язвительно сказал рабочий. – Стало быть, не было, не было у нас миллионера – и вдруг нате, счастье великое – вылупился невесть откуда! Как птенчик в гнезде или ребеночек в... ну, сам знаешь где.
– Я смотрю, ты этих игроков не слишком-то любишь?
– А за что нам их любить? – вмешался второй монтировщик. – Пришел, понимаешь, поболтался тут четыре часа, и на тебе – шестьдесят лимонов! Генка, – показал он глазами на первого монтировщика, – правильно говорит – халявщики.
– Да только они халявщики, что ли? – снова вступил в разговор первый. – А Троекуров? Болтал тут, понимаешь, всякую хренотень, над людьми измывался как хотел. А за это ему знаешь сколько платят? И жена у него молодая, и квартиру новую купил, и на иномарке рассекает. Крутят этими миллионами как хотят – вот за это его и пришили. Видать, не поделили чего.
– А кто конкретно не поделил? – поинтересовался Немигайло. – И что не поделили с Троекуровым?
– Да хрен их знает, этих артистов! Они с нами и не разговаривают никогда. Они же, блин, белые, а мы для них черные, как негры. – Монтировщика даже перекосило от злости к «белым». – Они, наверное, думают, что мы и говорить-то не умеем.
– Значит, как я понимаю, Троекурова ты тоже не очень любил? – с подковыркой спросил Немигайло.
– Вы к чему клоните? – моментально среагировал монтировщик. – Мы с Колькой в бытовке сидели, чай пили, пока Фома не пришел и не послал декорации разбирать. А как на артиста этого наткнулись, я тут же сказал, что его трогать не надо. Знаю я эти ваши штуки!
Немигайло внимательно присмотрелся к рукам монтировщика. Из-под закатанных до локтей рукавов ковбойки выглядывали татуировки, явно выполненные не в модном салоне татуажа, а совершенно в ином месте, где тоже немало мастеров, готовых разрисовать кого угодно.
– Вижу, ты человек опытный! Бывали ходочки-то, а?
Вместо ответа монтировщик только зафыркал и зашипел от злости, как разъяренный кот.
– Начальник, да не наезжай ты на Генку! – вступился за напарника второй монтировщик. – Мало ли что у кого по молодости бывает! Генка – мужик правильный, пашет за троих. И сидели мы здесь вместе, никуда не выходили.
– Я и не наезжаю, не за что пока, – миролюбиво согласился Немигайло. – Давайте, мужики, с другой стороны зайдем. Вот Троекуров раньше часто заходил за декорации?
– А чего ему там делать? – спросил быстро успокоившийся Генка. – Туда вообще, кроме нас, почти никто не заходит.
– Объясни поточнее, что значит «почти»?
– Ну, электрики там бывают, когда кабели для осветителей тянут. Вроде бы больше никто.
– Нет, ты забыл, – напомнил его напарник. – Еще для этой игрушки компьютерщики свои кабели тянут и ящики какие-то ставят. А больше точно никто туда не лазает. Чего там в темноте и грязище делать-то?
– Понятно. Ну, с вами еще следователь будет разговаривать, а у меня пока все. Спасибо, мужики.
– Сухое «спасибо» горло дерет, – не преминул подколоть Немигайло Генка.
– Ты извини, друг, но мне его вам промочить нечем. Сами уж как-нибудь...
– Да как-нибудь найдем, чего теперь еще делать? Вы же нас держите, а другую декорацию все равно кровь из носу, а к утру поставить надо. Думаешь, из-за этого съемки перенесут? Как же, разбежались! Кровь только замоют – и понеслась! Тут, начальник, конвейер – не хуже, чем на «ЗИЛе».
Глава 6
Колапушин даже и не представлял, сколько требуется сложной электроники и техники для телесъемок.
Целая стена в аппаратной была занята несколькими рядами больших телеэкранов, которых здесь было не меньше полутора десятков. Перед ними – огромный пульт с сотнями разноцветных регуляторов, ручек, кнопок и тумблеров. Микрофоны, какие-то кабели и еще всякие штуки, названия которых Колапушин и не знал.
На отдельном столике стояли два компьютерных монитора с клавиатурами перед ними. Что-то тихонечко гудело – возможно, вентиляторы, но видно их не было.
– Вот, Арсений Петрович, пожалуйста, садитесь поближе к пульту, – радушно пригласил режиссер Гусев и подвинул большое вращающееся кресло поближе. – А я напротив пристроюсь. Тут нам никто не помешает разговаривать. Можете покурить, если курите.
– Да как вам сказать? Курю иногда, но стараюсь делать это как можно реже. Две-три сигареты в день, не больше.
– Завидую вам – я так не могу. Пробовал бросать, но не получается. Я и плюнул на эти попытки – зачем на старости лет себя зря мучить?
Режиссер вынул из кармана джинсового жилета пачку «Парламента» и зажигалку, а порывшись в ящике под пультом, достал небольшую пепельницу, которую аккуратно пристроил на краешке стола.
– А здесь разве можно курить? – удивленно поинтересовался Колапушин.
– Категорически запрещено! – закуривая отозвался режиссер. – И не только здесь, а вообще во всем здании. Но мне, как режиссеру, делают некоторое послабление. Вытребовал, знаете ли, для себя персонально. Со скандалами, но вытребовал. Что я им, мальчишка? Не могу же я постоянно на улицу выскакивать – некогда мне! Да вы не стойте, садитесь.
Колапушина немного покоробило такое явное пренебрежение правилами, но виду он не подал.
– Скажите, Виктор Александрович, это ваше постоянное рабочее место? – спросил он, устраиваясь в удобном кресле. – Вы всегда здесь работаете?
– Только во время съемок моих программ. Когда снимают другие передачи, здесь работают другие режиссеры. А так... Конечно, у меня есть свой кабинет, но это на другом конце Москвы. А я в этой студии снимаю еще одно ток-шоу, так что для меня и здесь почти дом родной.
– А у редакторов вашей передачи тоже кабинеты в другом здании?
– Нет, они постоянно находятся здесь, отбирают игроков для программы, составляют вопросы. В общем, все службы программы расположены в этом здании, тем более что некоторые из редакторов сразу на нескольких проектах работают – конечно, не одновременно.
– Более или менее понятно. Скажите, а сколько дней длятся съемки?
– Для этой программы обычно четыре. Сегодня был как раз последний.
– А вы сегодня ничего необычного не заметили? Все было так же, как в остальные дни?
– Дни съемок нельзя приравнивать к остальным. А сегодня к тому же последний день.
– Вы не могли бы мне объяснить подробнее? Чем именно съемочные дни отличаются от всех остальных и в чем особенности именно последнего дня?
– Съемка – это съемка, этим все сказано! Очень много работы и огромное напряжение. К этому ведь готовятся больше двух месяцев, а снять все надо только за четыре дня. Не должно быть ни малейшего сбоя графика ни с чьей стороны! Это относится абсолютно ко всем службам. Начинаем с утра, по четыре передачи каждый день. Иногда только к двум ночи домой попадаешь.
– Простите, я что-то не понял? – недоуменно переспросил Колапушин. – Вы же говорите, что снимаете четыре передачи в день. Но ведь она идет по телевизору только час. Почему же вы тогда так поздно заканчиваете?
– Даже меньше часа она идет – там же еще реклама. Но это по ящику. А снимается все дольше, намного дольше. Потом, естественно, монтируется – вот и получается в результате час.
– Монтируется? Вы что-то меняете уже после съемки?
– Нет, зачем же! Да и невозможно ничего изменить – что сделано, то сделано. Просто материал снимают одновременно несколько операторов. При монтаже надо выбрать нужные планы, что-то несущественное и лишнее сократить, в хронометраж уложиться, «синхрон» поймать – точное совмещение звука с изображением. Камеры-то звук пишут, конечно, но он, как у нас говорят, грязный, много посторонних шумов, поэтому пишем отдельно, с радиомикрофонов, которые надеты на каждого игрока и ведущего, а потом совмещаем. И во время съемки много перерывов. Вылетел, скажем, один игрок – надо обязательно сделать перерыв.
– Зачем?
– Необходимо убрать монитор, за которым он стоял, передвинуть мониторы остальных игроков, немного переставить свет. Иногда ведущий сбивается – тогда его реплику приходится переписывать заново. Бывают и другие перерывы, по просьбам редакторов, но об этом вы лучше у них самих спрашивайте.
– Значит, как я понял, работа в эти дни у вас очень напряженная?
– Не то слово, Арсений Петрович! А еще этот рваный ритм постоянно... Так, знаете ли, все это выбивает из колеи. Нам недаром после съемок три дня отгулов дают, в себя только на третий день и приходишь.