— Так вот, там поперек Арбата переулок идет, и ровно в десять я буду стоять прямо посередине перекрестка. И не опаздывайте! Больше пятнадцати минут я ждать не собираюсь!
— Не волнуйтесь — не опоздаю! А как я вас узнаю?
— На мне будут синие джинсы, белая футболка и синяя ветровка. Кроссовки тоже синие. Вам достаточно?
— Вполне. До свидания.
— Пока! — буркнул Ребриков.
Пленка еще немного пошуршала в магнитофоне, пока Смолин не сказал:
— Все. Больше на этой пленке ничего нет.
— И почему, Борис Евгеньевич, вы решили, что разговор этих неизвестных людей может представлять для нас хоть какой-то интерес? — спросил Шугаев, выключая магнитофон.
— Не совсем неизвестных, Павел Александрович, — парировал Смолин. — Один человек известен — это Ребриков. Тот самый, который выиграл шестьдесят миллионов рублей!
— А откуда вы знаете, что это Ребриков? — поинтересовался Колапушин.
— Он же играл и давал интервью нашему каналу. Я, естественно, просмотрел эти записи и запомнил его голос.
— Надо же! Он узнал его голос! — язвительно заметил Мишаков. — Откуда у вас эта совершенно противозаконная запись? Вы что, прослушиваете телефон Ребрикова? По какому праву?!
— Ах да! Простите, я совсем забыл. — Смолин опять раскрыл свой кейс, достал оттуда лист бумаги и подвинул его Мишакову. — Вот здесь все написано.
Мишаков вслух начал читать исписанный лист, крайне ехидно комментируя прочитанное:
— Значит, вот как дело обстояло? Шел по коридору телеканала — нашел кассету… Это в помещении телеканала, куда посторонние только по пропуску могут попасть! А генеральный директор, конечно, поднимает с пола кассеты, вместо того чтобы сделать втык уборщице. Решил послушать… Ага! У генерального директора федерального телеканала больше нет дел, кроме как слушать все найденные на полу кассеты?! Узнал голос Ребрикова…
Мишаков резко оттолкнул лист.
— Что вы мне суете эту филькину грамоту?!
— Это не филькина грамота, а мое заявление, — спокойно ответил Смолин, — написанное два часа назад.
— Вы нас за полных идиотов не держите, договорились?! Нам ведь тоже кое-что известно о службе безопасности вашего канала! Приходилось сталкиваться, как же! Совершенно ясно, Борис Евгеньевич, что это ваши люди прослушивали телефон Ребрикова и вели запись его разговоров! «Жучка» на его линию влепили, так?
— Докажите это, — так же спокойно ответил Смолин.
— Докажем, докажем, не беспокойтесь! И когда докажем, вам придется отвечать! Именно вам, Борис Евгеньевич, а не только вашим исполнителям! Вы сами принесли эту запись сюда!
— Не «когда докажете», а «если докажете», — по-прежнему невозмутимо сказал Смолин. — Вот если докажете, тогда я и отвечу.
— Ну, знаете!.. — задохнулся от возмущения Мишаков. — Я, как работник прокуратуры, терпеть это глумление над законом больше не собираюсь! Разговаривайте с ним сами, если желаете, а меня здесь нет!
Резко поднявшись из-за стола, Мишаков пошел к выходу из кабинета. Уже открыв дверь, он остановился и, обернувшись, сказал Смолину:
— И все-таки, Борис Евгеньевич, — «когда»! Не «если», а именно «когда»! Запомните это, пожалуйста!
После этих слов он вышел из кабинета, громко хлопнув дверью.
— А ведь Виктор Николаевич совершенно прав! — заметил Шугаев, укоризненно взглянув на Смолина. — Вы, Борис Евгеньевич, пользуетесь незаконными методами!
— Я уже говорил, Павел Александрович, что это надо доказать! Лучше скажите, вам эта «радуга» о чем-нибудь говорит?
— Абсолютно ни о чем! — быстро проговорил Колапушин, предостерегающе глянув на Шугаева. — Возможно, что это просто какое-то условное слово.
— Вот и я так думаю, — отозвался Смолин. — Но согласитесь, во всем этом есть что-то странное. Ребриков категорически отказывается разговаривать с кем бы то ни было! Наши репортеры хотели проинтервьюировать его прямо у него дома. Он им отказал! Отказывает и другим корреспондентам, хотя, казалось бы, что для него в этом плохого? Наоборот — лишняя слава. А он не желает! И в то же время соглашается на встречу с совершенно незнакомой ему женщиной по одному ее слову! И слово это очень похоже на какой-то пароль! Я не собираюсь выяснять, что вы намерены делать, — я понимаю характер вашей работы. Но считаю, что эта запись очень важна, вы согласны?
— Во всяком случае, Борис Евгеньевич, — осторожно подбирая слова, ответил Шугаев, — мы обязательно будем учитывать ее существование. Вы оставите нам эту кассету?
— Естественно. Надеюсь, у вас нет ко мне дополнительных вопросов?
Шугаев, прежде чем ответить, вопросительно взглянул на Колапушина, но тот отрицательно помотал головой.
— Никаких, Борис Евгеньевич! Вот ваш пропуск.
— Вот и прекрасно! В таком случае я поеду по своим делам, с вашего разрешения. До свидания.
Смолин легко поднялся со стула, взял протянутый листок и все так же стремительно вышел из кабинета.
— Хорош! — неодобрительно, но восхищенно проговорил Шугаев, глядя на закрывшуюся дверь. — Видал, Арсений Петрович! И это у меня в кабинете!
— Видимо, уверен, что мы ничего доказать не сможем.
— Можешь не сомневаться! Даже людей посылать без толку. Во-первых, нам около квартиры Ребрикова светиться совершенно незачем, да и нет там уже этого «жучка», будь уверен! Они записали все, что хотели, и «жучок» сняли — иначе бы он не рискнул к нам приехать. Максимум, что, может быть, удастся доказать, — что кто-то открывал, скажем, недавно телефонную коробку на лестничной площадке и что-то присоединял к проводам. Вот и все! Кто, что — этого мы никогда не узнаем! Забыли об этом! Но помог он нам существенно — согласен?
— Если это не тот самый хитрый ход, о котором говорил Мишаков.
— Все не оставляешь мысли, что это он сам все и организовал ради поднятия рейтинга? Зря ты это! Он, конечно, наглец первостатейнейший, но не до такой же степени, в конце-то концов! И не получается у тебя — он должен был бы сначала передачу показать, а уж потом к нам с этой записью прийти. Давай все-таки будем исходить из того, что все организовал сам Троекуров с кем-то еще.
— Скорее кто-то вместе с Троекуровым. И не Троекуров, а этот кто-то играл в этом деле главную роль.
— Соглашусь. Есть у тебя предположения, кто бы это мог быть?
— Ну, если организатор не Смолин, то рабочие отпадают автоматически. Девочка эта молоденькая тоже вряд ли смогла бы придумать такое, да и Троекуров с ней никогда бы не связался. Все это придумал человек, который великолепно знает игру! То есть любой из тех, кто в тот день находился в аппаратной и кто всегда там находится во время съемок! Остальные — операторы, например — просто всех тонкостей знать не могут.
— Кроме этой девочки, больше никого не исключаешь?
— Не могу, Павел Александрович, — ответил Колапушин после секундного раздумья. — Все они работали на этой программе с самого начала, все знают игру досконально! Все люди очень неглупые. А некоторые, — Колапушин вспомнил режиссера Гусева, — вообще относятся к игрокам как к рабочему материалу. Как будто это не люди, а заготовки какие-то для работы. Понимаю — это профессиональный цинизм — подозревать всех и вся, но я этим и не собираюсь заниматься. А вот исключить кого-то тоже не могу — так уж сложилось…
— Понимаю тебя, — вздохнул Шугаев. — И что делать собираешься?
— Сейчас обзвоню всех ребят — пусть срочно сюда едут. Эта намеченная на завтра встреча может оказаться важнее всего остального. До завтрашнего утра не так уж много времени осталось — надо срочно разработать какой-нибудь план. Павел Александрович, может, дадите мне хоть кого-нибудь из наружки?
— Хочешь — верь, хочешь — не верь, но нет у меня сейчас свободных людей! Вы же не одни у меня! Выкручивайся, Арсений Петрович, сам как сможешь.
— Павел Александрович! Ребриков практически всю мою группу в лицо знает! А если он с этой женщиной о чем-то очень важном говорить будет? Мы же к нему даже и близко подойти не сможем!
— Все я понимаю, но людей свободных нет! Любую другую помощь окажу — хоть ночью домой звони! Дать тебе техников из ОТО?[5] Можно попробовать издали их разговор записать.
— Да разве на Арбате в этой толчее издали что-нибудь запишешь? — безнадежно махнул рукой Колапушин.
Глава 35
Кассету с записью телефонного разговора прослушали в комнате оперативников много раз, пытаясь уловить все оттенки и нюансы. По слову «радуга» было совершенно ясно, что все услышанное имеет к делу самое прямое отношение.
— Ну, все всё запомнили? — спросил Колапушин, выключая наконец магнитофон.
— Как стихи — наизусть могу прочитать! — заверил его Немигайло. — Попробуй тут не запомни — шестой раз слушаем! Ночью меня разбуди, спроси, так только от зубов будет отскакивать!
— Егор, ты точно уверен, что эту женщину там, на телевидении, не слышал?
— На все сто, Арсений Петрович! И вообще, это молодая девица, по-моему. Голос уж больно звонкий.
— Ну, тебе, как специалисту, конечно, виднее. Впрочем, завтра увидим. А ты, Вася, — повернулся Колапушин к Пупкину, — тоже этот голос не узнаешь?
— Да я там с женщинами вообще не разговаривал, Арсений Петрович. Слышал только, как Егор Фомич в холле эту Лену в кабинет приглашал, а она ему что-то ответила. Но по-моему, это не она — голос не похож.
— Да конечно, не она, Вась, — подтвердил Немигайло. — Та соплюшка совсем и разговаривает, как школьница.
— А ты, Миша? — Тон Колапушина был уже вовсе унылым.
— Я же из студии не вылезал, Арсений Петрович. А туда ни одна женщина за всю ночь ни разу не заходила. Там только монтировщики были, так они совсем по-другому разговаривают!
— Что, Миш, матерятся много? А ты, как девица невинная, весь из себя краснел и стеснялся? — подколол Ечкина Немигайло.
— Они, Егор, не матерятся. Они просто матом разговаривают. Нет, я голос имел в виду. Вот то, что это не они, совершенно железно!