— А почему я? — обиженно спросил издали Ечкин. — Что, я не могу охрану опросить?
— А потому, друг дорогой, — наставительно произнес Немигайло, — что очень любишь ты скоропалительные выводы делать. Все правильно, Арсений Петрович, пусть остается со следователем и экспертами и узнает, почем фунт сыскного лиха. Может, что и поймет наконец.
Глава 5
— Так сколько народу было в студии, когда вы пришли разбирать декорации?
Немигайло и двое монтировщиков, те самые, которые наткнулись на убитого Троекурова, сидели за большим столом в самой обычной рабочей раздевалке на первом этаже. По большому столу, занимавшему центр тесной комнаты, были разбросаны костяшки домино. Яркий свет люминесцентных светильников под потолком горел здесь, наверное, постоянно — окон в комнатушке не было. А в остальном — бытовка как бытовка: выкрашенные в серый цвет железные шкафчики для одежды вдоль стен, старый письменный стол в углу, на нем дешевый китайский электрический чайник и несколько сомнительной чистоты стаканов. Вентиляция в комнате была плохая, и, судя по спертому воздуху, здесь пили не только чай, но и кое-что покрепче.
Вокруг ободранного центрального стола стояли старые разнокалиберные деревянные стулья с продранными сиденьями. На спинках стульев небрежно висели мятые рабочие куртки, а на протертых сиденьях валялись грязные рабочие перчатки.
— Ну так сколько же было народу, а, мужики? — повторил вопрос Немигайло, машинально вертя в толстых пальцах костяшку дубль-шесть.
— Да считай, никого, — ответил монтировщик, тот самый, что наткнулся на убитого Троекурова. — Все наверх убежали, на этого глазеть.
— На кого — на этого?
— Да на миллионера этого новоиспеченного, — язвительно сказал рабочий. — Стало быть, не было, не было у нас миллионера — и вдруг нате, счастье великое — вылупился невесть откуда! Как птенчик в гнезде или ребеночек в… ну, сам знаешь где.
— Я смотрю, ты этих игроков не слишком-то любишь?
— А за что нам их любить? — вмешался второй монтировщик. — Пришел, понимаешь, поболтался тут четыре часа, и на тебе — шестьдесят лимонов! Генка, — показал он глазами на первого монтировщика, — правильно говорит — халявщики.
— Да только они халявщики, что ли? — снова вступил в разговор первый. — А Троекуров? Болтал тут, понимаешь, всякую хренотень, над людьми измывался как хотел. А за это ему знаешь сколько платят? И жена у него молодая, и квартиру новую купил, и на иномарке рассекает. Крутят этими миллионами как хотят — вот за это его и пришили. Видать, не поделили чего.
— А кто конкретно не поделил? — поинтересовался Немигайло. — И что не поделили с Троекуровым?
— Да хрен их знает, этих артистов! Они с нами и не разговаривают никогда. Они же, блин, белые, а мы для них черные, как негры. — Монтировщика даже перекосило от злости к «белым». — Они, наверное, думают, что мы и говорить-то не умеем.
— Значит, как я понимаю, Троекурова ты тоже не очень любил? — с подковыркой спросил Немигайло.
— Вы к чему клоните? — моментально среагировал монтировщик. — Мы с Колькой в бытовке сидели, чай пили, пока Фома не пришел и не послал декорации разбирать. А как на артиста этого наткнулись, я тут же сказал, что его трогать не надо. Знаю я эти ваши штуки!
Немигайло внимательно присмотрелся к рукам монтировщика. Из-под закатанных до локтей рукавов ковбойки выглядывали татуировки, явно выполненные не в модном салоне татуажа, а совершенно в ином месте, где тоже немало мастеров, готовых разрисовать кого угодно.
— Вижу, ты человек опытный! Бывали ходочки-то, а?
Вместо ответа монтировщик только зафыркал и зашипел от злости, как разъяренный кот.
— Начальник, да не наезжай ты на Генку! — вступился за напарника второй монтировщик. — Мало ли что у кого по молодости бывает! Генка — мужик правильный, пашет за троих. И сидели мы здесь вместе, никуда не выходили.
— Я и не наезжаю, не за что пока, — миролюбиво согласился Немигайло. — Давайте, мужики, с другой стороны зайдем. Вот Троекуров раньше часто заходил за декорации?
— А чего ему там делать? — спросил быстро успокоившийся Генка. — Туда вообще, кроме нас, почти никто не заходит.
— Объясни поточнее, что значит «почти»?
— Ну, электрики там бывают, когда кабели для осветителей тянут. Вроде бы больше никто.
— Нет, ты забыл, — напомнил его напарник. — Еще для этой игрушки компьютерщики свои кабели тянут и ящики какие-то ставят. А больше точно никто туда не лазает. Чего там в темноте и грязище делать-то?
— Понятно. Ну, с вами еще следователь будет разговаривать, а у меня пока все. Спасибо, мужики.
— Сухое «спасибо» горло дерет, — не преминул подколоть Немигайло Генка.
— Ты извини, друг, но мне его вам промочить нечем. Сами уж как-нибудь…
— Да как-нибудь найдем, чего теперь еще делать? Вы же нас держите, а другую декорацию все равно кровь из носу, а к утру поставить надо. Думаешь, из-за этого съемки перенесут? Как же, разбежались! Кровь только замоют — и понеслась! Тут, начальник, конвейер — не хуже, чем на «ЗИЛе».
Глава 6
Колапушин даже и не представлял, сколько требуется сложной электроники и техники для телесъемок.
Целая стена в аппаратной была занята несколькими рядами больших телеэкранов, которых здесь было не меньше полутора десятков. Перед ними — огромный пульт с сотнями разноцветных регуляторов, ручек, кнопок и тумблеров. Микрофоны, какие-то кабели и еще всякие штуки, названия которых Колапушин и не знал.
На отдельном столике стояли два компьютерных монитора с клавиатурами перед ними. Что-то тихонечко гудело — возможно, вентиляторы, но видно их не было.
— Вот, Арсений Петрович, пожалуйста, садитесь поближе к пульту, — радушно пригласил режиссер Гусев и подвинул большое вращающееся кресло поближе. — А я напротив пристроюсь. Тут нам никто не помешает разговаривать. Можете покурить, если курите.
— Да как вам сказать? Курю иногда, но стараюсь делать это как можно реже. Две-три сигареты в день, не больше.
— Завидую вам — я так не могу. Пробовал бросать, но не получается. Я и плюнул на эти попытки — зачем на старости лет себя зря мучить?
Режиссер вынул из кармана джинсового жилета пачку «Парламента» и зажигалку, а порывшись в ящике под пультом, достал небольшую пепельницу, которую аккуратно пристроил на краешке стола.
— А здесь разве можно курить? — удивленно поинтересовался Колапушин.
— Категорически запрещено! — закуривая отозвался режиссер. — И не только здесь, а вообще во всем здании. Но мне, как режиссеру, делают некоторое послабление. Вытребовал, знаете ли, для себя персонально. Со скандалами, но вытребовал. Что я им, мальчишка? Не могу же я постоянно на улицу выскакивать — некогда мне! Да вы не стойте, садитесь.
Колапушина немного покоробило такое явное пренебрежение правилами, но виду он не подал.
— Скажите, Виктор Александрович, это ваше постоянное рабочее место? — спросил он, устраиваясь в удобном кресле. — Вы всегда здесь работаете?
— Только во время съемок моих программ. Когда снимают другие передачи, здесь работают другие режиссеры. А так… Конечно, у меня есть свой кабинет, но это на другом конце Москвы. А я в этой студии снимаю еще одно ток-шоу, так что для меня и здесь почти дом родной.
— А у редакторов вашей передачи тоже кабинеты в другом здании?
— Нет, они постоянно находятся здесь, отбирают игроков для программы, составляют вопросы. В общем, все службы программы расположены в этом здании, тем более что некоторые из редакторов сразу на нескольких проектах работают — конечно, не одновременно.
— Более или менее понятно. Скажите, а сколько дней длятся съемки?
— Для этой программы обычно четыре. Сегодня был как раз последний.
— А вы сегодня ничего необычного не заметили? Все было так же, как в остальные дни?
— Дни съемок нельзя приравнивать к остальным. А сегодня к тому же последний день.
— Вы не могли бы мне объяснить подробнее? Чем именно съемочные дни отличаются от всех остальных и в чем особенности именно последнего дня?
— Съемка — это съемка, этим все сказано! Очень много работы и огромное напряжение. К этому ведь готовятся больше двух месяцев, а снять все надо только за четыре дня. Не должно быть ни малейшего сбоя графика ни с чьей стороны! Это относится абсолютно ко всем службам. Начинаем с утра, по четыре передачи каждый день. Иногда только к двум ночи домой попадаешь.
— Простите, я что-то не понял? — недоуменно переспросил Колапушин. — Вы же говорите, что снимаете четыре передачи в день. Но ведь она идет по телевизору только час. Почему же вы тогда так поздно заканчиваете?
— Даже меньше часа она идет — там же еще реклама. Но это по ящику. А снимается все дольше, намного дольше. Потом, естественно, монтируется — вот и получается в результате час.
— Монтируется? Вы что-то меняете уже после съемки?
— Нет, зачем же! Да и невозможно ничего изменить — что сделано, то сделано. Просто материал снимают одновременно несколько операторов. При монтаже надо выбрать нужные планы, что-то несущественное и лишнее сократить, в хронометраж уложиться, «синхрон» поймать — точное совмещение звука с изображением. Камеры-то звук пишут, конечно, но он, как у нас говорят, грязный, много посторонних шумов, поэтому пишем отдельно, с радиомикрофонов, которые надеты на каждого игрока и ведущего, а потом совмещаем. И во время съемки много перерывов. Вылетел, скажем, один игрок — надо обязательно сделать перерыв.
— Зачем?
— Необходимо убрать монитор, за которым он стоял, передвинуть мониторы остальных игроков, немного переставить свет. Иногда ведущий сбивается — тогда его реплику приходится переписывать заново. Бывают и другие перерывы, по просьбам редакторов, но об этом вы лучше у них самих спрашивайте.
— Значит, как я понял, работа в эти дни у вас очень напряженная?
— Не то слово, Арсений Петрович! А еще этот рваный ритм постоянно… Так, знаете ли, все это выбивает из колеи. Нам недаром после съемок три дня отгулов дают, в себя только на третий день и приходишь.