Мы добрели до усадьбы. В ботинках было щекотно от песка, про носки я забыл – посеял где-то на пляже. Фло жила в крайнем флигеле между двух сосен, на самом краю обрыва.
В раскрытом окне ветер раздувал занавески. Фло выключила свет, и по потолку сразу загуляли мутные лунные тени.
Нас разбудила гроза. По крыше редко и весомо стучали тяжелые капли. Где-то вдали умирало ворчливое эхо раската, что разбудил нас. Тут дождь забарабанил бодрее, а после припустил вовсю. Вдруг прямо над нами раздался адский треск, флигель тряхнуло. На кухне испуганно зазвенела посуда.
– Дождь, дождь! Наконец-то дождь, такое сухое лето… – засмеялась Фло и, быстро откинув одеяло, спрыгнула на пол.
Не зажигая света, настежь распахнула дверь. Она повернулась ко мне и хотела что-то еще сказать, но в этот самый момент снаружи все осветилось жутким голубым заревом, застыв на миг, как на фотографии: капли дождя замерли на лету, корявые сосны вспыхнули мокрой корой, дорожка до главного входа казалась залитой сияющим синим лаком. И тут же, шипя и плюясь белыми искрами, беспощадно красивая молния вонзилась в купол усадьбы, совершенно ослепив нас на секунду. Одновременно оглушительным залпом ухнул гром такой мощи, с таким неукротимым скрежетом и хрустом – я даже испугался, что там, на небе, что-то уже непоправимо и навсегда сломалось.
Да, это было на редкость сухое лето. Когда приехали пожарные, тушить уже было нечего. Усадьба сгорела дотла.
Огонь дышал жаром, ревел, швыряя снопы искр в черное небо. Мы с Фло стояли обнявшись в дверном проеме, и я любовался рыжими и красными всполохами на ее лице. Изломанные длинные тени пожарных метались по черным соснам и мокрой и, блестящей как стальная щетка, траве. Пожарище догорало. Быстрые призраки нервно бегали на фоне рубиновых россыпей, бесконечно разматывали шланги, безнадежно долго лили воду. Сизый дым вырос пеленой, лениво затянул всю округу свинцовой бледностью. Стало темно и тихо, горько запахло сырым костром.
Это было на редкость сухое лето – дождь, так и не став ливнем, давно кончился. Мы сидели в кромешной тьме на краю обрыва, расстелив на траве колючее домотканое одеяло. Мы молчали и разглядывали усталое, исхлестанное грозой небо. Луна забилась в самый угол и угадывалась по размазанному белесому пятну за клочьями черных, как копоть туч. Заканчивался самый сумрачный, предрассветный час. Внизу темнели неровной полосой дюны, за ними ворчал океан.
Фло наклонилась ко мне, вытянув руку, прошептала:
– Видишь?
Я присмотрелся, но не разглядел ничего. Мои глаза, похоже, притупились за годы любования городской иллюминацией и балаганными фейерверками – я не увидел ничего. Но душой я понял: мы в секунде от рассвета.
Утром деревенский нотариус распечатал конверт с теткиным завещанием. Все деньги достались благотворительным фондам и обществам, Джилл и тут оказалась права. Впрочем, она бы страшно удивилась, узнав, что кровь Скарборо все-таки взяла свое: упрямая старуха завещала «Дюны» мне и Фло. В равных долях, пополам. Но без права продажи, в завещании так и было сказано: в случае продажи право собственности аннулируется.
Ни у меня, ни у Фло мыслей о продаже и не было.
Фло продолжает усердно разводить клематисы, а я купил настоящий голландский этюдник в дубовом лакированном футляре на стальной треноге и свободную белую рубаху.
Мой любимый сюжет – восход солнца над дюнами. Я снова стал старательным учеником, снова усердно натягиваю холсты, смешиваю кадмии с берлинской лазурью, ультрамарины со стронцием, а вот белил стараюсь избегать. Белила убивают цвет, делают его меловым, именно в эти мертвые краски был покрашен тот мир, из которого мне посчастливилось вырваться.
Иногда я пишу Фло. Правда, довольно редко, – меня смущает изгиб ее бровей – уж слишком он напоминает тетушку Анабелллу, да и всех остальных Скарборо из погибшей в огне фамильной галереи. Да и какой из меня портретист при моих скромных талантах! Вот пейзажи – другое дело.
Кстати, в конце месяца у меня выставка в этнографическом музее Огунквита. Там, при входе, большое фото моей тетки в старомодной шляпе, кокетливо украшенной букетиком клематисов. Музею присвоили ее имя, а галерея – на втором этаже. Заходите, если будете проездом, хотя, если честно, не думаю, что вам моя живопись приглянется. Говоря между нами, пейзажи мои скучноваты, да и сюжет один – дюны, дюны, дюны.
Искушение амазонки
Даша Савельева:
«Как-то, гуляя в парке, мне было лет пять-шесть, отец подсадил меня на тумбу. Постамент. Рядом с гипсовым пионером. Хлопнул в ладоши, сказал: «Прыгай! Я тебя поймаю».
Я прыгнула.
Он сделал шаг назад, я растянулась на щебенке, расшибла в кровь коленку, разревелась.
Отец взял меня на руки и сказал: «Запомни раз и навсегда! Никогда и никому не верь!»
Даша ненавидела сушилки для рук, эти электрические фены или как их там? – те, что ревут, а толку ноль. Поэтому, поднимаясь по тесным ступенькам из туалетной комнаты, она просто вытерла мокрые ладони о джинсы.
Наверху солнце блаженно растеклось медовыми лужами по полу – дело шло к вечеру. До рейса оставалась еще уйма времени, и это замечательно. Допьем кофе – не спеша, не торопясь доедем до аэропорта, все будем делать плавно.
За стойкой, полуулыбка мимоходом, кивок в ответ, розовая с ямочками (все как положено) немка трет и трет уже прозрачные до почти невидимости стаканы, за ней бутылки пестрой стеной до потолка, в каждую запечатан острый блик.
Тут Даша чуть запнулась – что за черт? – за ее столиком у окна сидит кто-то, – и почему? – свободных мест прорва.
Подходя ближе, разглядела, – ну вот, только этого мне не хватало.
Первое, что зацепило ее взгляд, была шея, даже не шея, а выя, – очень точное русское слово, – выя, вид сзади; незнакомец сидел спиной к залу.
Толстая и тупая шея, две румяных складочки в месте врастания в череп, без складочек и не определишь, где начинается голова. Череп выбрит до младенческого лоска, до парафиновой жирноватой склизкости. Непреодолимо хочется потрогать его пальцем, надавить, осторожно и гадливо, – так дети трогают снулую рыбу, видели?
Пара секунд – Даша уже ненавидела эту шею.
Села – с фасада незнакомец выглядел еще менее привлекательно: лоб – почти зеркальное отражение затылка – те же две жирные складочки. Приоткрытый рот, сигарета, дымок вверх.
Сигарета! – мерзавец курит ее сигареты! Короткими хамскими пальцами поигрывает пачкой «Голуа», синей, с крылатым шлемом на этикетке. Новехонькой пачкой «Голуа», которую она только что купила в автомате при входе в бар. И даже еще не распечатала – не успела… А теперь – вон, в пепельнице мятый целлофан с ленточкой и комок фольги.
Прозрачные серые глаза с набрякшими веками (наверняка пьянь), глубоко ввинченные в голову, наблюдают за Дашей. Глумливо-насмешливо? – вот ведь мерзость! Даша ощутила, как у нее запылали щеки, густой жар, лихой и бесшабашный, знакомый еще по детским дракам (она отчаянно дралась в школе, как тогда говорили, «до первой крови»), налил упругой силой лицо и плечи. Костяшки кулаков побелели.
Наглецу принесли пиво.
Высокая кружка, в пол-литра, с удобной на четыре пальца ручкой. Пена плотно выперла и нависла над краями, чертя быстрыми каплями вертикальные линии на потном стекле.
Хам вдохновенно засопел, наливаясь желанием.
И тут Даша, неспешной (все делаем плавно) деловитой рукой развернула кружку к себе – чтоб половчей ухватить, подняла – тяжелая, зараза, – и, примяв ртом нежную белизну, отпила.
Бритый остолбенел. Ворованная сигарета прилипла и свесилась с синеватой, чуть, может, в перламутр, губы.
Даша сделала гримасу как от горького – фу-у, гадость! – и выпустила пиво тонкой струйкой обратно в кружку.
И поставила перед ним.
Потом ловко подцепила с подоконника свой баул (аппаратура, тряпки, зубная щетка – привычный комплект) и, бойко боднув плечом стеклянную дверь, вылетела на улицу.
Делать все плавно и не спеша сегодня явно не получалось.
Зажмурилась – свет и тень, яркое и черное.
Пронзительно пахнуло прелой сиренью – жарко – а ведь только начало мая.
Даша закинула баул за плечо, руки чуть дрожали, но дрожали приятно, с синеватым звоном – как высоковольтная линия. Она азартно зашагала, громко цокая и стараясь не наступать на трещины в мостовой. Как в детстве.
Потом поймала такси.
Верх сиденья раскалился через стекло, Даша откинулась. Блаженно утонула головой в мягком тепле.
Перевернутые вверх ногами карнизы и крыши понеслись куда-то назад, смешались с синим, выскочило и пропало слепящее крыло и наконечник копья – так, Золотая Эльза, после запрыгали-заплясали зеленые макушки Тиргартен, теперь уже по прямой до самого Тигеля.
– Какой терминал? – спросил шофер.
– Сейчас. – Даша поставила мир обратно на ноги, голова чуть кружилась, стала шарить по бесчисленным карманам. – Сейчас посмотрю.
Паспорт, аккредитация – столько карманов! Ага, вот билет!
Из внутреннего кармана вместе с авиабилетом она достала пачку сигарет «Голуа», синюю, точнее, кобальт, шлем с крылышками на этикетке. Нераспечатанную. Ту самую, что она купила в автомате при входе в бар где-то с полчаса назад.
Москву она теперь пролистывала – мимо, мимо, из Шереметьева без задержки в Домодедово или во Внуково, а оттуда уже дальше.
Поначалу было невыносимо: ну как же – Москва! Постепенно стало скучно. Теперь невыносимо скучно – хватит. Конечно, бывает, куда деваться, порой эта Москва топорщится неловко сложенной картой, лезет жухлой краской – охра да белила, вроде задника к прошлогодней пьеске, что кое-как бездарно доковыляла до конца сезона, – и кому это все нужно? Хлам.
Хватит! Теперь все под плотной крышкой.
Вот, например, запахи июльской гари и мокрой пыли после слепого дождика. Тут же настой тополиной горечи. Подорожник на коленке с красной тенью посередке… что еще?