Дубов ловко подхватил ее под мышки, развернув, мягко опустил в рыжее кресло. Запахнул ворот халата, прикрыв выползшую бледным тестом вялую жирную грудь. Поправил мизинцем кокетливую прядку-кренделек на лбу. Хмыкнул, покачал головой:
– Эх ты, дура-дура, крашеная кукла.
Взял ее руку – что снулая рыба. Снял с пальца кольцо, толстое, массивное, словно выпиленное из белого камня. Пошарил по карманам пиджака, нашел платок, тщательно завернул кольцо, спрятал во внутренний.
Как тихо! Как неподвижно все вокруг и мертво. Словно и мебель, и ковер, и стены до этого жили, дышали, и вдруг – раз, и все! Умерли… Лишь кран на кухне безразлично отмеряет какое-то свое время, выкладывая плоские холодные интервалы между этими бездушными точками: кап… кап…
Дубов, аккуратно ступая, прошел тусклым коридором, открыл дверь на кухню.
На полу, раскинув руки, лежал полковник Банионис. Застывшие глаза таращились удивленно, словно разглядывая что-то там, наверху.
Дубов чуть наклонился, разглядывая серое лицо:
– Что, потолок не того, не нравится? Побелить надо? Согласен, согласен, товарищ полковник.
Вздохнул. Закрутил кран. Тихо. Вот теперь тихо.
Зашел в ванную. Долго разглядывал холеное лицо, скалил зубы, даже высовывал длинный язык. Язык как язык, розовый и гладкий. Хороший язык, короче.
Взлохматил волосы. Так вот оно лучше.
Достал бумажник. Быстрыми пальцами пробежался по отделениям, карточки, деньги, диппаспорт.
– Ай да Дубов, ай да сукин сын! Вот ведь удружил!
Дал щелчок зеркалу, подмигнул и вышел, не гася свет, бережно притворил нежно клацнувшую входную дверь.
Лифт словно дожидался его.
Недовольно пошипел и обреченно пополз вниз, облегченно кряхтя и постанывая по-стариковски – слава богу, хоть не в гору переть! – вниз, вниз!
Звуки механизмов, сонно укутанные круглым эхом, удалялись, тонули, тягуче падали в колодец подъезда.
Вдруг к ним прибавилась мелодия: сначала мурлыканье, так напевают дворовые доминошники и старые часовщики, выводя гортанные сочные рулады, потом возникли слова, сперва невнятные, после чуть громче, отчетливей и под конец уже можно было различить в меру приятный баритон: «О-о-о, отчего ты отч-ч-ч-алила в ночь!»
Кармен-Сюита
– Как, вы сказали, это называется? – Басманов приблизился вплотную к холсту. В нос ударил скипидарный дух. Сочные мазки, похожие на багровых гусениц, слились в жаркое месиво. Вблизи картина напоминала горящие угли, оранжевые, рубиновые. Басманов в детстве мечтал стать пожарным, он рос на Таганке, и когда выселяли Гончарную слободу, он забирался в пустую хибару с бутылью керосина и поджигал дом. Чуть погодя звонил в пожарную охрану из автомата. А после, замирая, наблюдал из толпы, как медноголовые храбрецы с топорами и баграми врывались в пламя и тушили его. Оставался черный остов трубы и столб серого дыма, уходящий прямо в ночное небо. В одном из пожаров погиб бомж, спавший в доме. Приехала милиция, по пепелищу бродили какие-то серьезные дядьки и что-то там вынюхивали. Поползли слухи о поджогах. Илюша Басманов храбрецом не был, и после этого случая пожары прекратились.
– «Завтрак Кармен» называется… – сиплым голосом ответил художник, прокашлялся и повторил, – Кармен… завтрак.
«При чем тут Кармен?» – Басманов поморщился, ныл затылок, а аспирин был в машине. Он почти час проторчал в пробке на Маяковке, а потом еще сорок минут плутал по этим выселкам за Бутырской. Он отошел на несколько шагов, опрокинул пустое ведро, извинился. С расстояния картина ему не нравилась вовсе: квадратный холст метр на метр был вымазан красной краской, вымазан неаккуратно, казалось, даже нарочито грубо и грязно. Это раздражало.
Басманов тоскливо оглядел подвал, воняло плесенью и чем-то кислым, в слепом окошке прошли чьи-то ноги. Из темноты распахнутого настежь сортира доносилось тонкое журчанье. Художник молчал, изредка подкашливая и тихо прочищая горло.
«Этот точно долго не протянет. Хоть здесь Михалыч прав». – Басманов украдкой разглядывал художника, его острый кадык, серые, странно крупные кисти рук в узлах синих жил.
Басманов сунул руку в карман, достал телефон, громко и официально сказал: «Да! Говорите!» Кивнул художнику и боком протиснулся в прихожую. Прикрыл дверь. Он стоял в темноте, прижав к уху молчащий телефон. В черноте угла что-то шевелилось: он разглядел кошку, она ела из консервной банки.
– Господи, – прошептал Басманов, – господи… Ну что же делать?
Он сморщился, как от зубной боли, и помотал головой. Повременив, набрал номер. Вытянулся и глубоко вдохнул. На том конце ответили.
– Сергей Михалыч, извините, что беспокою опять… Да, Басманов… – он хихикнул странным фальцетом. – Я вот как раз у этого, у художника. Да, у Рябулиса… Ну вот я и… – он замялся, кусая губы, – я вот подумал… – Потом, словно прыгнув с моста, выпалил: – А нельзя ли скидочку мне на картину? Дискаунт типа? А?
В трубке возникла тишина. Потом на том конце что-то сказали и нажали отбой. Басманов вытер потные руки о штаны, присел на корточки и, поглаживая тощую кошачью спину, грустно прошептал:
– Михалыч… вот ведь сука какая этот Михалыч.
Обвинять Михалыча было грешно, он лишь выполнил то, о чем его просил сам Басманов. Они встретились на прошлой неделе в бизнес-клубе на Трубной. Михалыч опоздал минут на сорок, во время разговора постоянно отвлекался – то звонили ему, то он сам звонил. Подходили какие-то типы, здоровались, заискивающе глядя в толстоносое лицо Михалыча. Он напоминал потного, розового гиппопотама, добродушного, но все-таки слегка страшноватого.
– Ну а чего ты в салоне-то не купишь? Их как грязи теперь, – и Михалыч ткнул ручищей в сторону задрапированных окон ресторанного зала. – Галерей этих.
– Я так и хотел сперва, Сергей Михалыч, – торопливо жуя, говорил Басманов. При разговоре с Михалычем его голос становился выше и приобретал деревенскую простодушность. – Но… но, во-первых, нам нужен формат… а формат и там, в галереях этих, денег стоит. А во-вторых, я подумал… – он быстро отпил вина, вытер рот салфеткой, – уж если тратить деньги – так с умом. Типа вклада, чтоб в рост. С процентом. У нас вон Ляльке уже пятнадцать почти. Нужно будет учиться отправлять.
– Илюха, дорогой ты мой! Пойми, я ведь сам ни рожна в этой живописи не понимаю. И от того, что я работаю там, – Михалыч кивнул на тускло мерцающую люстру, – толку ноль.
– Не скажите, Сергей Михалыч, нет, нет, – замотал головой Басманов. – К вам же все эти барыги галерейные на поклон ходят. Таможня, разрешение на вывоз, пятое-десятое.
Михалыч кивнул и улыбнулся, вытер блестящую лысину. Пыхтя, сунул большой, как парус, платок в карман.
– Ходят… Это точно, – задумался. Помолчав, добавил. – Есть один. Кушельмац. – Михалыч усмехнулся чему-то, с грохотом отодвинул стул: – Ладно, Илюха, пойдем сигары курить.
Илья Басманов был невысок ростом, гораздо ниже, чем ему самому казалось. Татарская кровь придавала его лицу что-то неаполитанское, а дорогие очки в костяной оправе делали похожим на архитектора из зарубежного кино. На людях очки он старался не снимать, без них лицо выглядело голо и по-детски беззащитно. Он работал на «Реал-ТВ» и не хотел, чтоб у коллег сложилось неверное представление о его характере. Тем более сейчас, когда он наконец получил свое шоу.
Шоу стояло в сетке следующего сезона, но он уже заказал себе визитки: Илья Басманов, Эксклюзивный продюссер, шоу «Погасшие Звезды». Ему особенно нравилось слово «эксклюзивный». В пресс-релизе шоу именовалось «революцией в реалити-ТВ», сам Басманов повторял эту фразу в интервью, приятелям и даже Ирен. На деле он знал, что это будет очередная телебодяга, где спившиеся певички, спортсмены, рок-н-рольщики будут материться, рыдать и сплетничать. И если он выжмет рейтинг, то переползет в следующий сезон. А за это время нужно будет замутить новый проект, утвердить и воткнуть в сетку.
– Тараканьи бега!
Басманов со злобой вдавил клаксон. Он сам не знал, относилась фраза к работе или к пробке, в которую он угодил, сдуру свернув на Дмитровку. Месяц назад Басмановы переехали за город, и теперь любая поездка в Москву превращалась в пытку.
«Шаха» впереди снова заглохла, Илья, матерясь, нажал клаксон и уже не отпускал. Из машины выскочил дохлый мужичок в кепке и, увидев хищную морду басмановского «Лексуса», принялся извиняющеся пританцовывать и разводить руками.
Басманов отпустил сигнал, он вдруг вспомнил, что именно такая «шестерка» была и у него:
– Точно, цвет «белая ночь», моя первая тачка…
Он опустил стекло, мужичок испуганно замер.
– Не гоношись, земляк! Все путем, – сказал Басманов, смеясь. – Бывает…
Та «шестерка» была почти новой, меньше трех лет. Деньги дали родители. Он как раз защитил диплом, ему удалось отмотаться от распределения на Казанскую студию. Через отца его пристроили в Останкино, и Илья гордо парковал сияющее авто перед телецентром. Жизнь складывалась на редкость удачно, если не считать недоразумения с Люськой Сомовой: на пятом курсе она залетела и каким-то невероятным образом уговорила Басманова жениться. Они развелись, когда сыну исполнился год. После развода Басманов видел его раз пять, потом Люська отказалась от алиментов. Илья не настаивал.
Пробка тронулась, «шаха» завелась и поползла вперед. Басманов воткнул в ухо наушник:
– Ирэш! Сладкий! Как ты?
Илья кивал головой, слушая и улыбаясь.
– Да. Да. Все тип-топ. Задание выполнил! Михалыч обещал какого-то барыгу прижать. Будет тебе Пикассо.
Идея с покупкой картины принадлежала Ирен. Сам Басманов хотел сделать, как у Арутюнова – у того над камином был прибит ковер мрачной расцветки, а по нему в художественном беспорядке развешаны сабли, янычарские кинжалы, самурайские мечи с висюльками. «Мужественно и стильно, – подумал с завистью Басманов. – Так и надо!»
Ирен спорить не стала, просто сказала: