Отступать было поздно. Стараясь особо не дышать, я огляделся.
Какие-то шаманские бубны из буйволиной кожи, украшены по кругу перьями, лентами и бусами, на бледной коже кривые орнаментальные каракули: ящерки, змейки, елочки.
С низкого потолка свисают гирлянды плетеных косичкой шнуров с бубенчиками и колокольчиками.
Незатейливые амулеты, качества кружка «умелые руки», кустарные трубки мира, раскрашенные гуашью, и замшевые мокасины с висюльками – скучный сувенирный мусор. Дурацкие мельхиоровые талисманы на грубых тесемках, по большей части птицы, если не ошибаюсь, сходство весьма приблизительное.
– Орлы? – спросил я из вежливости.
Мне было совершенно наплевать, я уже разглядывал «Парадный головной убор вождя из орлиных перьев» – так было написано на этикетке.
Вообще, весь этот хлам выглядел, как пыльная бутафория из сериала про Виннету, как кладовка забытого киношного реквизита. Нелепо было даже вообразить, что над этим унылым мусором корпел настоящий краснокожий, какой-нибудь гордый гурон Ястребиный Коготь или пусть даже какая-нибудь никудышная седая скво по имени Тихий Ручей в своем насквозь прокопченном вигваме. Я неприметно инспектировал изнанку вождевых перьев в поисках неизбежной наклейки «Сделано в Китае».
– Это не продается, – с сожалением сказала она за моей спиной, – это моего деда.
– А-а-а… – повернулся я к ней, понимающе кивая: «Неужели ей могло прийти в голову, что я хочу «это» купить?»
Тут же представил себя в орлиных перьях и тройке «армани» на переговорах с клиентом – хао, я все сказал. Сильно. Главное, не забыть про трубку мира.
– Вот. – Она протянула мне серебряный амулет.
Я провел пальцем по насечкам, изображавшим перья; синяя бусина глаза, плоско раскинутые крылья. Вещица была небольшая, легко умещалась на ладони.
– Серебро особое, из лощины Хищного Ручья. Оно живое.
– Живое?
– Сварено с кровью коршуна, – сказала она обыденным тоном, как про рецепт супа, – мы ведь Тахина-Ка, люди-вороны. Наш предок – седой ворон Као, что сидит на правом плече Маниту. Тот самый ворон, что принес людям свет и разбудил их.
– А они спали, да? Ну до этого, до ворона. – Я, конечно, не мог не съязвить.
Она даже не обратила внимания, продолжила тем же тоном:
– Когда Маниту создал землю и людей, все люди были детьми, они кричали, бегали, шумели. Играми и возней они рассердили старую Гунгу, она приплыла по Млечному Пути в своей каменной пироге и украла дневной свет, скатала из него шарик и заткнула себе в ухо. На земле стало темно и страшно. И время на земле остановилось – птицы застыли в полете, рыбы замерли в воде, стрела не сразила лань, повисла в воздухе. Дети земли заснули, а поскольку утро не наступало, они так и спали день за днем и год за годом.
Мне наконец удалось как следует рассмотреть хозяйку: слегка скуластое, смуглое лицо, вьющиеся черные волосы до спины, в ней было что-то испанское, почти Кармен (да-да, помню, цыганка она, не испанка), розу кровавую в кудри – и полный порядок. Хотя нет, роза – явный перебор.
– Маниту, не слыша смеха и шума на земле, послал ворона Као проверить, не случилось ли какой беды. Ворон вернулся к Маниту с печальной вестью. Тогда Маниту отправил Као к старой Гунге, которая день и ночь толкла звезды в своей каменной ступе и рассыпала их по Млечному Пути.
Темно-вишневые губы моей Кармен полунамеком усмехались, хотя тон был совершенно серьезен, даже суров; оно было и понятно – вопрос стоял о судьбе всего человечества.
– Ворон ждал три года, три месяца и три дня, наконец старуха утомилась и задремала, он, подлетев, осторожно достал клювом дневной свет из ее уха и устремился на землю. Свет засиял над землей, люди проснулись, и в знак благодарности отдали ему в жены самую красивую девушку по имени Тэва-Утэ. От красавицы Тэва-Утэ и седого ворона Као появилось племя Тахина-Ка, племя людей-воронов.
Я глупо ухмылялся, я это понял по ее лицу. Понял, что ей это не очень понравилось.
– Все гораздо сложней, – сказала она вкрадчиво, – гораздо сложней, чем вы себе это представляете. Вы, белые.
Она взяла меня за запястье.
– Вам всегда нужен ответ: да или нет. Черное или белое. Плохое или хорошее. А иногда ответа не существует и весь смысл уже заключен в вопросе. Ответ просто не нужен.
Пальцы у нее были сильные, как у пианистки, такими запросто можно придушить человека.
– Верно заданный вопрос часто важнее самого ответа, поскольку вопрос – путь к познанию, а ответ – всегда лукавство. Любой ответ всегда лжив, поскольку он есть утверждение, а человеку просто не дано постичь суть вещей и явлений. Человек выдает за истину свое глупое мнение и называет это правдой.
Она смотрела мне прямо в глаза, близко, почти впритык, от волос пахло хвоей, самой настоящей сырой хвоей, зелеными иголками, сосновым лесом и свежестью. Я не мог отвести глаза, а закрыть их я отчего-то боялся, мне казалось, что я сразу же грохнусь в обморок.
По позвоночнику сползла щекотная капля, в голове моей кто-то исполнительный закручивал мягкую пружину, с каждым аккуратным поворотом которой невнятный шелест в мозгу становился жарче и отчетливей, пока, наконец, не превратился в устойчивый звон.
Она приоткрыла рот и поцеловала меня в губы.
Потом ее сильные, сухие пальцы разжали мой кулак, она взяла серебряную птицу и, привстав на цыпочки, повесила амулет мне на шею. Расстегнула рубаху, прижала его ладонью к груди. Металл оказался горячим, как же – живое серебро! – или это была ее ладонь, или это мне все казалось, не знаю; я закрыл глаза, и под веками тут же заметались маленькие резвые ласточки, побежали яркие рыжие пятна, словно несешься, как в детстве, сломя голову, через июльский сосновый бор, насквозь пробитый по диагонали солнцем и дробным ритмом быстрых пяток.
Выгоревшие до белого волосы и белые царапины на коричневых от загара коленях, их не разглядеть, от бешеной гонки я сливаюсь в ослепительный хвост кометы. Сердце колотится, ветер поет в ушах, тишина вокруг – ложь и тайная конспирация миллиона звуков: я могу различить треск крыла стрекозы и суетливую поступь вереницы рыжих муравьев, спешащих по стволу упавшего дерева, звон сорвавшейся с листа капли и даже эхо этого звона, отраженное от распахнутого настежь неба. Мне – туда.
Бор остается позади.
Я бегу вверх, беспощадно мну горькую желтизну цветущих одуванчиков, взлетаю по крутому зеленому холму. Уже слышу шум океана, ворчливую его мощь, за вдохом – выдох, за выдохом – вдох.
Я уже почти на вершине. Небо встает, словно его тащат на веревке вверх, плоско заполняя весь мир идеальной синевой.
На краю обрыва вижу кого-то, темный силуэт. Вот досада, ведь это мое место, кто посмел? Злость пульсирует в висках, я не сбавляю темп, несусь, рву во все лопатки. Уже вижу черную спину, рыжие кудри по ветру – а, так это ты! Даже могу различить меловую восьмерку на твоей спине, – отпечаток, случайно прислонилась где-то, неряха.
Я знаю, она вот-вот обернется, уже начала, плечо пошло, вижу ухо, завиток на шее, почти профиль. Надо спешить. Она почти повернулась, вижу уголок ее глаза, я совсем рядом.
Я толкаю ее.
Я открыл глаза. Я был один.
Куртка на полу беспомощно протягивала ко мне пустой рукав. Бледный, неживой свет лежал на пыльных предметах, было ощущение, что я внутри безнадежно сломанного механизма, сломанного давно и окончательно.
Ты мне сказала слова, которых я боялся больше всего. Ты, моя маленькая скво, произнесла:
– Некоторые ошибки исправить нельзя.
И ты, моя жестокая Кармен, добавила:
– Ты сам виноват.
Это я знал и без нее.
Всегда и во всем виноват только ты сам. Даже если виноваты другие.
Плевать на других, я гладил ее плечи. Казалось, мои руки прежде не касались столь совершенной поверхности, отдаленно это напоминало идеально отполированную слоновую кость или нагретый на солнце матовый орех каштана: то же пронзительное удовольствие в ладонях от простого прикосновения.
Я взглянул на пустые ладони, они, глупые, уже все забыли.
– Все забыли? – спросил я укоризненно. Ладони простодушно белели и молчали. Я покачал головой и заточил их в карманы.
Пнув ногой дверь, вышел на улицу.
Я сразу ощутил, что снаружи что-то было не так.
Я задержался на верхней ступеньке, осмотрелся: да нет, вроде все нормально – унылые сумерки, как у них тут и заведено. Серо и тоскливо, седой полумрак: солнце уже село, а звезд еще нет.
«Приятное место», – подумал я, разглядывая какую-то черную гадость, повисшую над дорогой метрах в десяти от меня, похоже на сгнивший кленовый лист, такие лежат на дне мертвых фонтанов.
Было томительно тягостно, как перед грозой. Словно кто-то высосал весь воздух из этого мира, высосал вместе с чириканьем, жужжаньем, шелестом, вместе с эхом расчетливой кукушки и ленивым пустобрехом соседского пса, всхлипами сонного саксофона в баре на углу и усердным тиканьем на моем запястье. Я поднес часы к уху – ничего, швейцарская механика приказала долго жить. Часы показывали без трех минут восемь. Я где-то читал, что у них там, в Берне, целый отдел занимается акустической стороной тиканья – ищут идеальный звук. Да уж, какого только мусора нет в моей памяти.
Я прислушался – ничего, абсолютная тишина.
Какая-то неясная жуть, как в ночном кошмаре, заползла мне в душу, застряв комком в горле, стянула в узел мои потроха, выступила холодным потом. Мне показалось, что меня сейчас вырвет. Я сосредоточился на дыхании, глубокий вдох, долгий выдох. Повторил. Вроде полегчало.
Та черная гадость оказалась летучей мышью. Перепонки крыльев с крючками когтей, острые зубы, крошечный язык, рыжие шерстинки на ушах, я мог потрогать рукой – летучая мышь застыла в воздухе, как идеальная фотография, голограмма. Я рассмотрел летучую мышь со всех сторон и пошел в сторону центра поселка.
Официантка, явно студентка на приработке, далеко не красавица, бледная и волосы в пучок, неуклюже наклонила поднос, кружка, выплеснув ажурную вату пены, зависла в метре от пола. Я разглядывал это застывшее кино сквозь витрину ресторана. Стекло приятно холодило лоб, у девчонки было испуганное лицо, немая буква «о» на губах и татуировка на запястье, какой-то иероглиф. Посетитель, очевидно, рыбак с хорошей реакцией, пытался поймать кружку, растопырив красные и плоские, как два краба, ладони. Над вывеской со свирепым капитаном Дрейком в малиновых ботфортах замерла еще одна летучая мышь. Из-за угла выезжал и никак не мог выехать дряхлый пикап, старуха за рулем пыталась курить, но дым застыл на полпути в раскрытое окно. Я подошел ближе и потрогал дым, он слегка разлохматился. Я ткнул старуху в щеку. Теплая и в меру упругая щека, для старухи, конечно. Голубь слетал с крыши почтовой конторы, в дверях застрял толстяк с красной коробкой срочной бандероли. Чей-то привязанный к поручню сеттер отчаянно и беззвучно скулил, от усердия чуть привстав на задние лапы. Я подошел и погладил пса. Шерсть была мягкой и шелковистой. С сожалением подумал, что так и не успел завести собаку, все откладывал на потом, а всегда хотел именно сеттера. И именно ирландского, шоколадного отлива и с такой вот умной мордой. Разумеется, не для фазаньей охоты, какие фазаны на Манхэттене, так, гулять в Центральном парке (у меня квартира в «Дакоте», парк буквально через дорогу), кидать теннисный мячик или какой-нибудь сук, у нас там пруд с утками, он бы прыгал в воду, утки