с кряканьем бросались бы врассыпную, а выскочив на берег, он бы забавно мотал головой и ушами, как пропеллером…
До меня вдруг дошло, что ничего этого уже не будет, не будет никогда: ни сеттера, ни парка, ни Манхэттена. И что, скорее всего, уже вообще больше ничего не будет. Что это, пожалуй, конец.
Спотыкаясь, я вышел на середину дороги и заорал.
Я хрипел, как попавший в капкан зверь. Я давился соленой горечью слез, меня мутило от их мерзкого вкуса, я угрожал и кричал кому-то «сволочь», пока горло не перехватило, и я не закашлялся.
Новый угрюмый мир не удостоил меня даже эхом, нависший над деревней лес впитал мой вопль с безразличием губки.
Я поплелся вверх по шоссе.
Олень переходил дорогу, я потрогал разлапистые мощные рога и черный нос. Нос был мягок, как бархат.
Я сижу и вглядываюсь в мертвый океан, в едва различимую линию горизонта. Вода и небо почти одного цвета и напоминают лист кровельной жести, согнутый пополам.
Ты мне скажешь, что это не самая удачная из моих метафор. Возможно, ты права.
Я прекрасно знаю, что там запад, знаю, что солнце зашло именно там и должно появиться за моей спиной, на востоке. Так, скажешь ты, написано в учебнике по астрономии. Но мне совершенно наплевать на всю эту астрономию и прочую научную дребедень, мне наплевать на все законы физики, всех этих Ньютонов и Эйнштейнов, поскольку в моем сумрачном мире их формулы и теоремы не стоят ни гроша. И я абсолютно уверен, что на сей раз свет придет с запада. И не вздумай спорить со мной! Увижу ли его, этот свет – это другой вопрос. Но я буду вглядываться.
Я встаю, прижав ладонью амулет к груди, серебряная птица теплая, словно живая. Я делаю шаг к обрыву (ты же помнишь, как я боюсь высоты?), заглядываю вниз: там седая водяная пыль, прибой застыл косматыми сугробами и клочьями пены, волны дыбятся и мутно сияют бутылочной зеленью. Это действительно красиво, но долго туда я смотреть не хочу, боюсь ненароком разглядеть внизу что-нибудь рыжее.
Я знаю, мне не вернуться, не вернуться никогда. Слово «никогда» слишком драматично, на мой взгляд, но это именно тот случай. Так что – никогда.
Ты поспешно улыбнешься, скажешь, ну как же, это не конец, ну а душа, душа? Она-то бессмертна, душа вечна! И (тут ты даже поднимешь указательный палец): поэтому я не исчезну, а громыхну раскатистым эхом в черном небе над Двиной или вспыхну малиновым хохолком птички-кардинала на верхушке магнолии, а может, рассыплюсь монетками лунной дорожки по монастырскому озеру или звякну капелью в весенней луже где-нибудь на Таганке. Ты наговоришь еще кучу подобной чепухи, ты просто добра ко мне. Я кивну и улыбнусь, хотя мысли у меня сейчас не самые веселые. Каким образом жизнь промелькнула так бездарно и закончилась столь пошло и нелепо? И как это могло случиться именно со мной?
Тут ты спросишь: страшно ли мне?
Страшно? Я скажу по секрету: ты себе даже не представляешь.
Озеро Лаури
Они выехали затемно, когда в общаге стояла непривычная тишина. Беззвучно проскользили по пустым улицам Дессау. Не тормозя, пролетели перекресток с моргающим желтым светофором, резко свернули у старого моста с двумя арками, похожими на совиные глаза. Выскочили на Девятое шоссе.
– В полдень будем в Варшаве, – не отрываясь от дороги, сказал Лис.
Настя кивнула. Она молча улыбалась в темноте, искоса поглядывая на профиль Лиса.
Вот она, взрослая жизнь! Настя закрыла глаза, она попыталась уловить страх, хотя бы тревогу, но ничего, кроме тихого восторга, обнаружить не смогла. Она отодвинула кресло до упора, вытянула ноги. Лис потыкал по каналам, нашел какую-то дремотную музыку – контрабас и фортепьяно. Отстукивая большим пальцем ритм, спросил:
– Ты у кого защищаешь?
– У Роттенау…
– По прикладному? – Лис удивленно повернулся к ней.
Настя смущенно пожала плечами:
– Гобелен… У меня два батика на биеннале взяли…
– Роттенау – нормальная баба, – снисходительно одобрил Лис. – В смысле прикладного…
Лис был внучатым племянником «того самого Лисицкого» – художника, архитектора, дизайнера, теоретика супрематизма, отца русского авангарда. На стене класса «Кинетического дизайна» висел портрет прадеда с цитатой про целенаправленность творческого процесса. Даже профессора относились к Лису с придыханием, а о студентах и говорить нечего. Лис принимал почести с благосклонной скромностью, как и подобает наследному принцу.
– Ты как плаваешь, нормально? Умеешь плавать? – Лис, щурясь, опустил козырек. Солнце выплеснулось, и шоссе вспыхнуло лимонным. Они неслись прямо на восток. Настя достала очки, подставила лицо теплому свету.
Проехали Франкфурт, пересекли по гулкому мосту серый Одер. В десять, не заезжая, обогнули с севера Познань, потом Лодзь. В двенадцать въехали в Варшаву, в начале первого пили, обжигая губы, кофе из картонных стаканов в придорожной забегаловке.
– А чего вы с Вальтером… – Лис запнулся, подыскивая слово.
– Разбежались? – подсказала Настя и отвернулась к окну.
Предместья Варшавы, пыльные и скучные, напоминали питерские спальные кварталы. Мимо пролетел указатель, состоящий из дюжины согласных, половина из которых были Z и W. Настя задумалась, переплетя пальцы худых рук. Действительно, почему?
Роман с Вальтером тянулся почти год. На курсе его уважали, но считали занудой. Проекты он всегда сдавал в срок на безукоризненно натянутых планшетах. В заднем кармане носил костяную расческу в кожаном чехольчике. В мае он сказал, что хочет познакомить Настю с родителями. Что уже и билеты купил. Настя сначала обрадовалась, но за день до отъезда сбежала в Берлин.
– Озеро называется Лаури. Вокруг лес, рядом несколько хуторов. Никаких мотелей, кемпингов. Дичь полная, ягоды-грибы. Рыбалка – супер: голавль, лещ, щука на блесну… Народу никого, не то что… – Лис кивнул в окно, – куда ни плюнь – непременно в туриста угодишь. Там во время войны немецкий аэродром рядом был. На дне до сих пор лежит сбитый «Юнкерс»… – Лис прикусил губу, обгоняя ревущий бензовоз, – но глубоко, без акваланга не донырнуть… метров двадцать.
– А я никогда не ныряла с маской. – Настя грустно улыбнулась и провела пальцем по стеклу. – Вот.
Отец Насти умер, когда ей было шесть лет, мать сразу вышла замуж, потом они переехали в Питер, потом Настя болела. Вспоминать об этом не хотелось, говорить тем более.
– Да ладно… – Лис недоверчиво поглядел на нее поверх черных очков. – Все ныряли…
Настя молча смотрела в свое окно.
– Не горюй. – Лис тронул ее колено, – Я научу. У меня запасной комплект в багажнике. И ласты.
Настя сразу подумала, что эти ласты и маска Соловьевой, Лис догадался и добавил:
– Ласты регулируются, там резинка такая… У тебя какой размер?
– У меня? Меньше.
Литва неожиданно оказалась холмистой. После Каунаса дорога начала петлять, шоссе то взлетало, то проваливалось. Лис, не сбавляя скорость, нарезал виражи, Настя ойкала и смеялась, прижимая ладони к щекам. Шоссе вдруг обступили разлапистые сосны с рыжими стволами, песчаные обрывы, из которых торчали корни.
– Гляди! – закричал Лис.
В прогале между деревьями за покатым клеверным полем сверкнула вода и остров с белым замком. Все это мелькнуло и исчезло. Снова замельтешили рыжие сосны, заморгали заплатки синего неба. Настя успела разглядеть на шпиле замка флюгер. Она опустила стекло и высунулась, смеясь и жмурясь от упругого ветра. Пахло смолой и теплой травой.
Латвия, с желтыми полями, уходящими за горизонт, чинными хуторами с белеными стенами и красной черепицей крыш, показалась ей скучной. Лис не согласился, сказал, что просто устала. Они ехали почти десять часов. После эстакады свернули с шоссе, проехали железнодорожную станцию. По пустому перрону бродили голуби, в тупике ржавел древний паровоз с толстой черной трубой. Съехали на грунтовку. Лис притормозил у указателя «Лаури Эзерс – 5 км», подмигнул Насте:
– Приехали!
Жестянка указателя была пробита крупной охотничьей дробью. По обеим сторонам дороги тянулись поля, справа темнел лес, там было озеро. Над полем мелькали лимонницы.
Лис на второй передаче бесшумно катился по грунтовке, дорога плавно шла под уклон, мелкие камни звонко выстреливали из-под колес. На обочине боком стояла телега, бледная лошадь с большой мохнатой головой лениво жевала траву. Поодаль три латыша орудовали граблями, сгребая скошенную траву. Самый молодой, лет двадцати, с выгоревшими полосками белых бровей, выпрямился и помахал рукой. Настя махнула в ответ.
– Как по-латышски «здравствуйте»? – спросила она Лиса.
Дорога пошла еще круче вниз, они въехали в орешник, который неожиданно перешел в сводчатый сосновый бор, тенистый и влажный, с пряным грибным духом. Меж стволов солнечными зайчиками сверкнула вода, машина выкатила на лужайку.
Перед ними лежало озеро, окруженное соснами. На том берегу, обрывистом и диком, деревья подступали к самой воде, за ними темнел бор.
Настя, покачиваясь на гудящих ногах, улыбаясь от пьянящей усталости и дорожной болтанки, подошла к пологому берегу с полоской светлого пляжного песка. Сев на корточки, провела ладонями по воде, словно расправляла скатерть.
– Теплая… – сказала она и тихо засмеялась. Потом повернулась к Лису, крикнула: – Она теплая!
Лис, смуглый и долговязый, выкидывал из багажника сумки и мешки. Настя, склонив голову, наблюдала, как он вытряхнул из чехла ярко-синюю палатку, разложил ее на траве. Шагал взад и вперед, что-то примеряя и прикидывая, хмурился и ерошил волосы. Лицом он напоминал ей молодого Пастернака, тот же диковатый взгляд, большой рот, упрямые скулы.
Она вспомнила, как зимой Вальтер пригласил ее в ресторан, как заметил пятнышко на скатерти и долго отчитывал официанта. Настя смотрела в окно, там торжественно и тихо падал рождественский снег, она чувствовала, как у нее разгораются щеки. Потом появился метрдотель, тоже извинялся, а под конец дал им скидку за ужин.