– Ты что, мертвецов боишься? – Лис выпрямился.
– Да не в этом дело… – Насте показалось, что он сейчас рассмеется. Ей хотелось сказать что-то важное и умное, то, что она чувствовала, но слова приходили в голову плоские и банальные.
Лис не смеялся, он присел на корточки, провел ладонью по ее щеке.
– Да мне самому жутковато, – сказал он серьезно, – это я так, со страху хорохорюсь. Я покойников до судорог боюсь. Моя бабка когда умерла, никого не было, я из школы пришел, а она на полу лежит и в потолок смотрит. До сих пор мурашки по коже, как вспомню. Пойдем в палатку. – Он улыбнулся. – Вдвоем будем бояться.
Он расстегнул спальный мешок, скинул кеды, залез внутрь.
– Ну? – позвал он. – Ныряй! Места всем хватит.
Настя присела, нырнула в мешок, легла на спину. Стараясь не касаться Лиса, сложила руки на груди. Лис выключил фонарик. У Насти перед глазами поплыли яркие круги, потом всплыло лицо с выгоревшими бровями, потом неподвижное, словно залитое серым цементом, озеро. Рука Лиса коснулась ее живота и медленно поползла вверх, наткнулась на локоть, протиснулась к груди. Настя перестала дышать, пальцы Лиса сжали ее сосок, она еле слышно сказала:
– Я не могу… Не надо.
– Ты что, Насть? – сиплым шепотом возмутился Лис. – Нельзя же так! Что нам теперь, национальный траур объявлять? Мы ж его даже и не знаем, мало ли кто где утонет, а? По всем теперь скорбеть будем? Ну утонул деревенский парень, ну да – жалко. Погрустили – и будет, жизнь ведь…
– Да не в парне дело, как же ты не поймешь… – перебила его Настя.
Слеза стекла по виску и щекотно забралась в ухо. Она говорила тихо, ей не хотелось, чтоб Лис догадался, что она плачет.
– Вот видишь, просто устала. Шутка ли – через пол-Европы, считай, махнули…
Лис говорил и мял ее грудь. От него пахло вином и паштетом. Он оттянул ворот свитера и начал целовать шею, потом губы. Коленом раздвинул ноги. Молния в ее джинсах заела, и Лис, ухватив за пояс, рывком стянул их.
После духоты палатки снаружи было свежо, пахло мокрым сосновым лесом. Настя, прижимая скомканную одежду к груди, подошла к воде. Луна уползла в дальний угол неба и касалась макушек деревьев. На том берегу чернела непроглядная тень.
Настя бросила одежду на песок, вошла в озеро. Она сделала несколько шагов, присела, медленно поплыла. Вглубь было страшно, она кружилась на одном месте, вглядываясь в дальний берег. Теперь, когда глаза привыкли к ночи, ей казалось, что она различает кусты орешника, стволы сосен, чернильные дыры между ними. Видит бледный силуэт на траве.
Она вышла на берег, обтерлась майкой, натянула свитер, джинсы. Кеды остались в палатке. Настя подвернула джинсы до колен и пошла по мелководью. Песок тут был плотный и ребристый. Она пыталась вспомнить, как называется озеро: Лари? Рауи? Перебирала разные сочетания, но все звучало не так. Озеро оказалось не таким уж большим, она обогнула почти половину и теперь отчетливо видела парня. Она остановилась, вглядываясь. Подошла ближе. Он лежал, худой и строгий, вытянув руки по швам и выставив вверх подбородок.
Настя села на корточки. Никогда не видела покойника так близко, даже когда отца хоронили. Редкие волосы на груди казались седыми, седыми казались и брови, и ресницы, а под глазами лежала тень, словно плохо смытая тушь. Какая нелепость, когда говорят, что мертвый похож на спящего, подумала Настя. Мертвый похож на неодушевленный предмет. Это тело никакого отношения не имело к тому мальчишке, который вчера смеялся и весело махал ей рукой в поле. Какая нелепость.
Она осторожно провела пальцем по его плечу, холодному и гладкому как кость. Наклонилась и прошептала:
– Ты прости нас, пожалуйста. Ладно?
Она вернулась к машине. Сняла с орешника так и не высохший купальник, скомкала, сунула его в сумку. Направилась к палатке, передумала, достала из сумки резиновые шлепанцы. Бог с ними, с кедами. Ее часы тоже остались в палатке, она прикинула, что скоро будет светать, что уже, пожалуй, часа три. А может, четыре.
Оглянулась на озеро. Так и не вспомнив названия, Настя закинула сумку за спину и быстро зашагала вверх по тропинке в сторону станции.
Шесть тонн ванильного мороженого
Александре Т.
Мучиться оставалось недолго – часа два: минут сорок на земле, остальные в воздухе. Я допил пиво, отодвинул стакан. Холли, закусив соломинку, с шумом высосала остатки своего розового пойла.
– Я хочу есть, – пробурчала она, глядя сквозь меня. – Закажи мне что-нибудь.
– Десять минут назад я тебя спрашивал…
– Тогда не хотела, – перебила она. – Что, человек не может проголодаться?
Я нашел глазами официантку, неопрятная толстуха в тугих джинсах собирала грязную посуду с соседнего стола.
– Можно меню, – ласково попросил я. – Еще раз.
Толстуха вернулась с засаленной картонкой. Протянула мне, я кивнул на Холли:
– Это для дамы.
Дама выпрямила спину, взяла меню. Проворковала ангельским голосом:
– Не могли бы вы принести мне еще один коктейль?
– «Фею роз»?
– Да, пожалуйста. С вишневым лимонадом.
Толстуха кивнула, обратилась ко мне:
– Вам? Еще пиво?
– Непременно, – ответил я.
Официантка ушла, я демонстративно отвернулся к окну. К пустому взлетному полю, от инея седому и шершавому, к низким ангарам с плоскими крышами, к одинокому одномоторному аэроплану с желтым драконом на фюзеляже. За ангарами тянулась снежная равнина, оканчивающаяся на горизонте сахарными горбами дальних гор, призрачно сияющих где-то за канадской границей. Сверху синело звонкое январское небо без единого облачка.
– У них тут сплошная дрянь, – пробурчала Холли. – Помойка, а не ресторан.
Я не обратил ни малейшего внимания, продолжал щуриться на горы. Вернулась толстуха, поставила стаканы на стол. Кофта чуть задралась, я увидел резинку трусов свекольного цвета и бледный жирный бок с фрагментом какой-то татуировки.
– Выбрали что-нибудь? – спросила официантка.
– А можно заказать только гарнир? – Холли, по-куриному повернув голову, посмотрела снизу на толстуху. – Хрустящий картофель?
– А вам? – обратилась официантка ко мне.
Я сделал жест, изображающий, что у меня все есть и я всем абсолютно доволен. Поднес холодный стакан к губам и сделал большой глоток. Всем абсолютно доволен. Впрочем, пиво тут действительно было отменного качества.
В углу ютилась убогая сувенирная лавка с этажеркой линялых открыток, пестрыми журналами и скучающей продавщицей в учительских очках. Рядом к стене был приделан здоровенный телевизор: на экране беззвучно проходила какая-то неинтересная война, на фоне рыжей пустыни мелькали черные флаги с арабской вязью, небритые абреки в кедах отчаянно палили из «калашниковых» неизвестно в кого. Появился кусок карты – то ли Ирак, то ли Сирия. Может, Афганистан. Я провел пальцем по запотевшему стакану, сделал еще глоток – отличное пиво.
Принесли картошку, золотистую и поджаристую, в большой плетеной корзинке. Тут же аппетитно пахнуло топленым маслом. Холли пальцами ухватила несколько длинных картофелин, пучком обмакнула в кетчуп и ловко засунула в рот. Я проглотил слюну, посмотрел на часы – через пятнадцать минут объявят посадку. В телевизоре появился некто, укутанный, как чукча. Он, пыхтя паром, беззвучно говорил что-то в большой мохнатый микрофон. За спиной чукчи валил снег, по смутным очертаниям я узнал Бостон.
За соседний стол протиснулась девица в лыжной куртке, на язычке молнии болталась картонка пропуска на подъемник.
– Где катались? – спросил я праздным тоном.
– Мэд Ривер. – Она, взглянув на Холли, тут же определила меня в разряд безопасных самцов и приветливо улыбнулась.
– «Проверь себя на прочность», – усмехнулся я – это был слоган Мэд Ривер. – Не страшно было?
– Вообще-то страшно. Там ведь не только угол, там все спуски узкие – справа-слева камни, скалы. Два дня назад…
Я так никогда и не узнал, что там случилось два дня назад, поскольку появилась официантка и загородила своим широким торсом мою собеседницу. Холли, жуя картошку, исподлобья зыркнула на меня.
– Я все маме расскажу, – прошипела она. – Как ты пристаешь к незнакомым женщинам. Все расскажу.
– Губы вытри, ябеда. И подбородок. Вся в кетчупе – смотреть противно.
– А ты не смотри!
Я хмыкнул и уставился в телевизор. Угроза меня не напугала – наш двухлетний роман с ее мамой почти выдохся и вошел в заключительную стадию, тот грустный период, когда на место страсти приходит жалость, восторг узнавания сменяется скукой, а после торопливого спаривания становится так тоскливо, что хочется выть.
Немой чукча в телевизоре продолжал беспомощно разводить руками, снег все сыпал и сыпал, я сделал еще глоток – с хмельной холодной горечью на меня снизошло озарение, похожее на тихое счастье: господи, как все просто – я ей все скажу сегодня! Через два часа! Прямо в аэропорту – сдам ей дочь, чмокну в щеку, возьму такси, господи, как же все просто!
Синева за окном разливалась и ширилась, канадские горы весело сияли девственным снегом, мне стало радостно, точно добрый ангел наделил меня тайной силой, неким скромным, но чудесным талантом. Подмигнув соседке-лыжнице – она удивленно оторвалась от своего скучного салата, – я быстрым жестом украл из корзины несколько картофелин, обмакнул их в кетчуп и сунул в рот. Холли с ненавистью взглянула на меня, поджала губы и снова уткнулась в экран своего телефона.
Такой же взгляд мне предстояло выдержать через два часа – удивительное сходство матери и дочери, поначалу казавшееся забавным, теперь раздражало и отдавало какой-то генетической патологией. Я не про идентично русые волосы, не про вздорную нижнюю губу и не про зеленоватую тень в глазах – внешняя похожесть тут вполне логична. Поражало сходство жестов и ужимок: вопросительно вздернутая бровь или равнодушное пожимание одним плечом, или вот этот ледяной взгляд снизу-сбоку, такой птичий, такой злой – вот от этого у меня порой мурашки пробегали по спине.