Кое-как мы вскарабкались на хребет. У столба с табличкой, оповещающей, что это высшая точка перевала, я затормозил. Вышел из машины. Исчезли все цвета, кроме голубого и белого. Небесная синева растекалась от края и до края, все остальное было абсолютно белым. Скалы, дорога, кусты – каждый тончайший прутик – все вокруг было покрыто мохнатым инеем. Странная, мягкая и почти осязаемая тишина окутала меня, казалось, мы случайно угодили в другую реальность. Я подошел к краю пропасти, заглянул вниз. Высоченные сосны остались внизу, их заснеженные макушки едва доставали до моих ног.
– Какая красота… – пробормотал я, повернулся к машине и крикнул: – Какая красота, посмотри только!
Сделал это непроизвольно, просто не мог не поделиться чудом. Холли подняла на меня пустые глаза и снова уткнулась в экран телефона.
Спуск занял всего минут пятнадцать и основательно взбодрил меня. Пару раз я до упора выдергивал ручник, ножной тормоз не держал, и мы с упоительной медлительностью сползали по голому льду. Моей спутнице все было невдомек – Холли меланхолично продолжала мусолить пальцем экран телефона. Наконец серпантин закончился, мы пересекли замерзшую речушку по горбатому мосту, сложенному из дикого камня, и въехали в Лори.
Поселок состоял из главной улицы, которая так и называлась – «Главная улица». Справа белела церковь с заснеженным садом за невысоким забором, слева располагалась бензоколонка с одной колонкой, дальше – магазин без окон, похожий на бойлерную. На деревянной вывеске от руки было старательно выведено: продукты, вино, пиво и амуниция. К магазину примыкал мрачный бар. На ступенях бара сидела черная мохнатая собака с укоризненным взглядом и сосульками на бороде.
Я остановил машину между магазином и баром.
– Сиди. Пять минут, – вылезая, бросил я Холли.
Решил начать с магазина.
Зашел, плотно прикрыл за собой дверь. Внутри оказалось темновато и тепло до духоты. К тому же отчаянно пахло пиццей. В углу на деревянном ящике сидел диковатого вида мужик в унтах, пегий и драный, похожий на лешего. Он, широко раскинув руки, читал разворот в «Нью-Йорк Таймс». В другом углу, за кассой, скучала крепкая деваха в толстой фланелевой рубахе и рыжей меховой кацавейке. Оба подозрительно посмотрели на меня. Я улыбнулся и поздоровался.
Леший что-то буркнул и уткнулся в «Нью-Йорк Таймс», деваха с простодушным любопытством продолжала разглядывать меня – очевидно, с мужским контингентом в Лори было не ахти. Ее магазин был обычным захолустным сельпо с небольшим добавлением в виде оружейной секции. На стене висело несколько винтовок: пара охотничьих двустволок, древний винчестер и элегантная М-16 с оптическим прицелом. Тут же стояли коробки с патронами, а под стеклом лежали страшноватые тесаки с сияющими лезвиями и здоровенный «магнум», похожий на бутафорский револьвер из фильма с участием Клинта Иствуда.
– Хороший магазин. – Улыбаясь, я подошел к кассе. – Все есть. Даже пули.
Деваха довольно кивнула и заправила пшеничную прядь за ухо.
– Вы охотник? – спросила она негромким грудным голосом. – Или рыбак?
– Скорее рыбак, – уклончиво ответил я. – У нас рейс отменили. До среды. Вот пытаюсь найти ночлег…
У девахи появился огонек в глазах, она уже хотела что-то предложить, но я спешно добавил:
– Со мной дочь. Десять лет. Будь я один…
– В Берлингтон надо, – крякнул из угла леший. – Там переночуешь. Оттуда и улетишь.
– До Берлингтона он не доедет, – возразила деваха. – Через час накроет к ядреной матери. Вон как крутит.
Она ткнула в серый экран маленького телевизора с рогатой антенной, что стоял рядом с кассовым аппаратом. Последний раз я видел такой телевизор лет двадцать назад на даче у Лифшица в Подлипках.
– А здесь, в округе, нет ли какого-нибудь… – без особого оптимизма начал я. – Мотеля, что ли? Мне сказали…
– Сгорел, – отрезал леший. – Два года тому как сгорел. Вертеп.
– У нас из приезжих только охотники. – Деваха расстегнула ворот рубахи, поглядев на меня, добавила томно: – Ну и жара…
Дверь в магазин распахнулась, и на пороге возникла Холли. В замшевых сапогах с меховой опушкой, в тугих рейтузах под зебру и короткой куртке на гагачьем пуху.
– Ну и сколько можно ждать? – спросила она, недовольным жестом откинув назад волосы.
Леший и кассирша уставились на нее.
– Доча, дверь-то, – нерешительно попросил леший. – Холоду напустишь.
Холли фыркнула, развернулась, вышла и с треском захлопнула дверь. Деваха удивленно повернулась ко мне:
– Десять лет?
Я пожал плечами, извинился и вышел следом.
Холли сидела на корточках у входа в бар и о чем-то дружески беседовала с бородатым псом.
– Быстро! – рявкнул я. – В машину!
Выставил прямую как палка руку в сторону «Кадиллака».
Холли что-то сказала псу – наверное, наябедничала на меня, – неспешно поднялась и лениво забралась в машину. Я зло сплюнул под ноги, открыл дверь. Мне на рукав опустилась снежинка, большая и аккуратная, точно вырезанная из слюды. Я поднял голову – из абсолютно синего неба падали крупные белые снежинки, падали гораздо медленнее, чем положено по закону тяготения. На севере из-за гор выползала серо-фиолетовая хмарь, прямо на глазах она наступала, ширилась. Мохнатый край тучи растекался по голубому, как грязная акварельная краска по мокрой бумаге. Я взглянул на часы, было без четверти четыре.
– Куда мы едем? – в третий раз спросила Холли.
В третий раз я ничего не ответил.
Дорога становилась все хуже, мы скребли снег днищем, влетали в ухабы, «Кадиллак» то и дело буксовал и полз юзом. Дураку было ясно, что нужно поворачивать назад, но в меня точно вселился бес – из-за ее вопросов, из-за этого капризного тона меня только разбирало упрямство, и я продолжал зло выжимать педаль газа и крутить баранку, стараясь удержать машину на скользкой дороге.
Минут двадцать назад мы свернули с главного шоссе. Судя по мотельной карте, если слово «карта» применима к тем детским каракулям, таким образом мы срезали приличный кусок и выезжали на автостраду, ведущую прямиком в заветный Берлингтон. Я решил, что даже если нам не удастся добраться туда из-за надвигающегося урагана, то у нас будет гораздо больше шансов найти мотель на центральной дороге штата, чем в этом захолустье.
– Я сейчас позвоню маме, – угрожающе проговорила Холли.
– И что скажешь? – с вызовом спросил я.
Машину снова занесло, девчонка взвизгнула и вцепилась в торпеду.
– Псих! – крикнула она. – Скажу, что ты шпаришь, как псих ненормальный!
– Звони!
Она ткнула пальцем в телефон, аппарат весело запиликал, набирая мамин номер.
– Ябеда, – буркнул я, косясь на экран телефона. – Тут сигнала нет.
– Как это? – простодушно удивилась она.
– Тут лес, ваше величество! – Я демонически усмехнулся. – Глушь тут! Горы и лес! Тут волки и медведи, кабаны и шакалы! А вот сигнала – нет.
– Какие шакалы? Какие?
– С клыками! Хищные шакалы.
Машина влетела в колдобину, днище картера со скрежетом полоснуло по дороге. Мне стало жарко от мысли, что будет, если мы в этой глухомани пробьем картер. Я приоткрыл окно и сделал глубокий вдох.
– Послушай, Холли, – примирительным тоном начал я. – Давай договоримся. Ты взрослая девочка, тебе уже десять…
– Что?! Мне десять?! – взъярилась она. – Мне двенадцать с половиной! И прекрати разговаривать со мной как с ребенком! Дурак!
– Я и не думал…
– Вот именно – не думал! Куда тебе о других думать? С твоим, как его… – она зло прищурилась, припоминая. – С твоим эгоцентрическим инфантилизмом!
Я чуть не выпустил баранку.
– Каким инфантилизмом? – захохотал я. – Каким?
– Эго… – не очень уверенно повторила она, – …центрическим.
– Ты хоть понимаешь, что это значит? Эгоцентрический инфантилизм!
Холли задумалась на секунду, но она явно была гораздо сметливей, чем мне казалось. И, очевидно, старше на два с половиной года.
– А это значит, – с неожиданно очень знакомой интонацией начала она, – что у тебя психология подростка. Капризного и испорченного пятиклассника. Да к тому же с манией величия.
– Манией величия?
– Именно!
– И в чем же она выражается?
– А в том! – Она скорчила рожу, наверное, изображая меня. – Я журналист! Я репортер! Господи-боже-мой! Он воображает себя невесть кем, ага! А сам на самом-то деле – паршивый блоггер…
– Меня публикует «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост»! – азартно крикнул я. – Меня приглашали на «Утренний кофе» с Джоната…
– Ух ты! – Она перебила меня и засмеялась. – Когда? Когда тебя приглашали? Год назад! Умора! И ты нацепил тогда еще этот идиотский галстук. Ух! И этот твой дурацкий акцент! Страфствуйте дырагие зрытели…
– Я родился и вырос в России, ничего удивительного, что я говорю с акцентом…
– Удивительного ничего, а смешного много!
– Кто бы смеялся! Сама на родном языке через пень-колоду говорит, а я знаю четыре иностранных…
– Фу-ты ну-ты! Только выпендриваться тут не надо! Четыре языка! Ты на фиг не нужен никому со своими языками… Четыре языка! С четырьмя миллиардами не нужен, понял. Ты потому и сбежал из своей вонючей России, что там никому не нужен был. Журналист! И здесь никому ты не нужен! Ни-ко-му!
Я повернулся к ней, она торжествующе смотрела прямо перед собой, смотрела на дорогу. Мамин прищур, мамин профиль.
– Ну ты и дрянь, – невольно произнес я.
– Лучше быть дрянью, – злорадно проговорила она в стекло, – чем таким поганым неудачником с ублюдским акцентом и кретинским галстуком.
– Знаешь что! – заорал я и хряснул кулаком по рулю.
Я задыхался, мне казалось, что я сейчас взорвусь от злости. Не припомню, чтобы я ненавидел кого-нибудь с такой лютой страстью. В этот момент прямо перед машиной возник олень, возник моментально, точно материализовался из морозного сумрака. Холли взвизгнула, я одним ударом впечатал педаль тормоза в пол. «Кадиллак» потерял управление, нас понесло юзом, закрутило. До оленя оставался метр,