Церковь учит нас, что Бог всемогущ, что Он вездесущ. До сегодняшней ночи эти постулаты не очень интересовали меня, я не то чтобы подвергал их сомнению, мне казалось не совсем рациональным, что Бог на самом деле найдет время и желание следить за каждым из нас изо дня в день, круглые сутки напролет. Если бы я был всемогущ, то точно перепоручил такую нудную заботу каким-нибудь проштрафившимся херувимам из департамента внешних сношений.
Как же я заблуждался. Мое безобразное поведение было не только оперативно замечено, меры последовали незамедлительно. На грани обморока я продолжал взывать к справедливости, ругался, корил и снова угрожал.
– Но девчонку не тронь! – закоченевшим кулаком грозил я щербатой луне. – Не смей! Она тут ни при чем. Я один! Только я!
В этот момент по снежным макушкам елей полыхнуло багровым, одновременно над лесом пронесся утробный рев. Этот жуткий звук заглушил гром колокола, казалось, какое-то адское чудовище пробудилось и выбирается из-под земли, из самой преисподней. Рев повторился, громче и яростней, снова полыхнуло багровым, – внезапно я понял, то, чего не понимал, и то, что лежало на виду: отчего Холли испугалась колокола, отчего меня самого пробил озноб от одного вида этого места, отчего место зовется «Совиная гора». Совиная! Ведь по преданию индейцев-ирокезов, которые когда-то жили на этих землях, именно в образе совы – Белой Птицы Ночи «Дахе-ти-хи» является смерть за человеком.
Багряное зарево нарастало. Оно растекалось по небу, ширилось, заливая малиновым сиропом звезды и щербатую луну. Из-за макушек елей, из-за черного и плоского леса, взметнулись два крыла. Белых, как языки пламени, они взметнулись, точно сияние. В этом слепящем огне исчезла дорога, пропал, будто растаял, «Кадиллак». Лес, беспомощно качнувшись, начал бледнеть. Бледнеть и таять.
Я упал в снег. Наверное, я кричал – не помню. Наверное, плакал. Я сделал все, что мог, последняя мысль была именно об этом. Я не думал о смерти, не думал о себе. Как я уже сказал – на себе я поставил крест.
У смерти есть запах, не может не быть. Моя смерть пахла ванильным мороженым – это открытие удивило меня, впрочем, не сильно. Отсутствие достоверной информации о данном весьма распространенном явлении подготовило меня к неожиданностям. Даже к запаху ванили.
Я был невесом, усталость и боль превратились в тягучее чарующее забытье. Вроде послеполуденного сна, следующего за буйным гульбищем вроде лихой встречи Нового года или разудалой свадьбой близкой подруги. Вроде сна в гамаке на дачной веранде, но без мух и соседских собак.
Там, где когда-то был мозг, неспешными колокольцами позванивала какая-то мелодия из трех нот, незатейливая, что-то в си-мажоре. Будто кто-то перебирал мелочь в кармане. Мелодия плыла, плыл и я. Плыл неведомо куда, вдыхал ванильную сладость и улыбался. Я понял – для улыбки не нужны губы, даже голова тут ни при чем, я улыбался своим существом, своей душой, или что там у меня было вместо нее. Я любовался своей аурой, дымчатой и грустной, как запах умирающей сирени.
Мир струился сквозь меня. Мир состоял из света, лучистого ясного света. Свет сгустился, он не стал темней, просто стал плотней. Так бывает с туманом под утро. Еще до того, как сквозь туман проступила фигура, я уже знал, кто это.
– Ла-ри-са, – пропели колокольцы. – Ла-ри-са.
От нее тоже пахло ванилью, холодным сливочным пломбиром, какой мы после школы покупали в ларьке у станции метро на Таганской площади. Она наклонилась и приложила ледяные губы к тому месту, где когда-то был мой лоб.
– А температуры-то уже нет, – констатировала она. – Очухался.
Что-то тут не так, подумал я и приоткрыл глаза.
Проявилось лицо Холли. За ней я увидел желтоватую побелку невысокого потолка, стену цвета овсяной каши. На стене, на мутном подсвеченном экране, висели рентгеновские снимки – ступня, грудная клетка, снова ступня. Наверное, мои. Я попытался отыскать на снимках переломанные кости, но все выглядело более или менее целым. Впрочем, я не доктор и мог ошибаться.
Окон в комнате не было. На белой двери чуть криво висел календарь, забытый на августе прошлого года. С цветного фото календаря улыбался добрый тигр, похожий на сытого рыжего кота. В углу сгрудились какие-то неинтересные приборы, железные, похожие на допотопные компьютеры. От них куда-то тянулись синие и черные электрические шнуры. Один из приборов изредка мигал изумрудным огоньком и подавал голос – пипикал, робко, как микроволновка. На его крышке в терракотовом горшке томился чахлый кактус, лысый и бурый, как семенной огурец.
К штативу с железным крюком был прилажен прозрачный мешок с какой-то жидкостью, из него выходила тонкая трубка, которая заканчивалась иглой, воткнутой мне в руку. На указательном пальце торчала пластмассовая прищепка с проводом, еще несколько проводов выглядывали из-под простыни.
– Очухался, – удовлетворенно повторила Холли.
Она сидела на высоком табурете и напоминала некрупную птицу. Она сидела, чуть подавшись вперед, и ела мороженое. Выковыривала столовой ложкой из картонной упаковки и отправляла в рот. После облизывала ложку с двух сторон. Язык у нее был на редкость длинным.
– Что это? – Я указал глазами на капельницу. – Где мы?
Слова получились невнятными, точно у меня был дефект речи, губы не слушались и разъезжались сами собой. Мне стало смешно. Со мной что-то было не так, но я не мог понять, что именно. Боль исчезла, да и вообще я не ощущал своего тела, но, как ни странно, настроение у меня было вполне приличное. Наверное, я даже улыбался. Скорее всего, улыбка была глупой – лица своего я тоже не чувствовал.
– Целую ампулу морфия тебе вогнали. Вон там, видишь. – Она облизала ложку и ткнула в сторону капельницы. – Крантик вон там. Они открутили и шприцем туда зафигачили. Целую ампулу.
Кое-что прояснилось – причина приподнятого настроения уж точно. Мои эксперименты с наркотиками ограничивались травой, редко и, как правило, за компанию. Ничем более серьезным я не злоупотреблял. А может, и зря – появилась в голове бесшабашная мысль. Морфий начинал мне нравиться все больше и больше.
– Где мы? – старательно выговаривая буквы, произнес я.
Она недоверчиво посмотрела на меня, прикидывая, не валяю ли я дурака.
– Как мы… – я старался избегать длинных слов, – попали… сюда?
– Ты что, вообще ничего не помнишь? – Холли выпучила глаза. – Вообще? И как с пожарниками дрался?
Нет, я не помнил ничего. Особенно как я дрался с пожарниками.
– Ты упал. – Она зачерпнула полную ложку мороженого. – Еще до того как пожарные машины приехали. Пожарные машины помнишь?
Я отрицательно мотнул головой.
– Во дает! – восхищенно проговорила Холли куда-то в сторону – так театральные актеры бросают реплику в зал. – Не помнит!
Она с удовольствием сунула мороженое в рот.
– С огнями, с сиренами – такой тарарам, ты чего! Ты до этого долбил в колокол, а после упал. Они выскочили, а ты кричал, дрался. Умора. Неужели не помнишь?
«Сливочная ваниль», – прочитал я на картонке. Мороженое было местным, вермонтским, компании «Бен и Джерри». Судя по скребущим звукам, Холли добралась до дна полукилограммового ведерка.
– Это больница? – вполне внятно удалось спросить мне.
– Типа. Кстати, у тебя там был дикий вывих, ы-ы! – Она брезгливо передернула плечами и скривила рот. – Я видела. Нога просто шиворот-навыворот была – жуть!
– Кости целы? – недоверчиво спросил я, ноги своей я просто не чувствовал.
– Ага. Самое смешное, что этот поселок всего в пяти минутах от нашей избушки, ну, в смысле, где печка была. Где на тебя дрова рухнули… Это-то ты помнишь?
Я кивнул глазами – это-то я помнил отчетливо. Холли притихла, посмотрела на меня оценивающе, точно прикидывая, стоит ли говорить мне (в нынешнем моем состоянии) что-то важное. Я вопросительно взглянул на нее. Она облизнула ложку и почесала ей переносицу.
– Пока ты под наркозом был… – начала она медленно, словно разгоняясь – так дети готовятся к прыжку в пруд. – Я тут кое-что решила. Про нас.
Я насторожился.
– Три пункта, – провозгласила она, выставив три пальца. – Три.
Я насторожился еще больше: мне был знаком и этот тон, и эти «пункты», и эти три пальца – большой, указательный и средний.
– Пункт первый. – Холли оттопырила большой палец. – Ты завязываешь с моей мамашей. Прямо сейчас и прямо сразу.
Против этого пункта я не возражал. Холли, прищурясь, поглядела на меня и продолжила.
– Второй, – выставила палец указательный. – Заканчиваешь со своей дурацкой журналистикой и начинаешь писать сценарии. Та история, про этого вурдалака хорватского…
– Польского…
– Какая, хрен, разница – польского, турецкого, короче, та история просто суперская, я тебе серьезно говорю, Голливуд в полный рост и все дела! В миллиард раз лучше «Вампирских дневников» и «Сумеречной саги». Да и всего прочего фуфла на эту тему.
– Спасибо, – скромно вставил я. – А зачем в Голливуд?
– Ну ты наив! Вся зелень стрижется там, в Эл-Эй. – Название города она пропела, постучала ложкой по лбу. – Ку-ку, соображать надо!
– И в-третьих? – Я подозревал, что главное блюдо будет подано на десерт. И не ошибся.
– Мы с тобой поженимся. – Она выставил средний палец. – И это три.
Пункт номер три ошарашил меня, наверное, это все-таки проявилось на моем немом лице. Холли, соскочив с табурета, приблизилась ко мне.
– Не сейчас, – успокоила она меня. – Через три с половиной года. В Калифорнии можно выходить замуж в шестнадцать лет. За это время ты станешь знаменитым и дико богатым. Мы купим особняк в Беверли-Хиллз, такой белый с черепичной крышей, с бассейном, разумеется. Мне жутко нравятся эти их черепичные крыши, они такие оранжевые на фоне синего неба – отпад просто.
Она хозяйской рукой поправила волосы у меня на лбу, точно я был большой куклой.
– Мороженого хочешь? – спросила.
– Конечно, раньше могла бы догадаться.