гала по липкой грязи, смешанной со старым еловым опадом. Она не смотрела по сторонам, доверяя лесу самому выбрать для нее дорогу. Мокрые ветки то и дело цеплялись за кофту, а на волосах осела влага. Вскоре тропинка совсем пропала, потерявшись среди поваленных стволов и невысокого подлеска. Девушка замедлила шаг и осмотрелась: место не было ей знакомо. Удивленная и растерянная, она глядела по сторонам, пытаясь сориентироваться или хотя бы понять, откуда пришла. Лес не пугал ее, но перспектива плутать под усилившимся дождем не радовала. Шишига закрыла глаза и сделала глубокий вдох, мысленно прося помощи, а когда открыла их, заметила – что-то виднелось среди елей по правую руку. Она двинулась туда, обходя трухлявые пни и мшистые камни. Кусты расступились, и она вышла на поляну. Спрятанная в тени высоких деревьев, там стояла часовенка – простая, сложенная из белесых бревен. Двускатную крышу венчала маленькая главка-луковица, покрытая фигурными дощечками, словно чешуей. Шишига обошла часовню, изучая неожиданную находку, – она часто бывала в лесу, но на эту полянку наткнулась впервые. Она поднялась по двум низеньким ступенькам и толкнула рассохшуюся дверь, та, скрипнув, отворилась.
Внутри часовни стоял полумрак, две узкие прорези без стекол под самым потолком едва пропускали свет. У дальней стены чуть теплилась лампадка, но пара зажженных перед алтарем свечей выглядели совсем свежими. Девушка сделала несколько осторожных шагов, привыкая к темноте. Помещение было тесным, пропитанным тяжелыми запахами ладана, воска и прелой древесины. Она прошла дальше и разглядела импровизированный алтарь – куцую полку из доски с расставленными на ней потемневшими иконами без рам. Вдоль стен на натянутых веревках висели бесчисленные полотенца и куски ткани – заветы, символическая дань молящихся за здравие и за упокой. Шишига подошла ближе и провела по тряпкам рукой, от них тянуло сыростью и пылью.
– Негоже заветы трогать, не по твою душу вешаны, – послышался хриплый голос, и она отскочила от полотенец, испуганно вскрикнув.
– Кто здесь? – прошептала девушка, всматриваясь в мрачные углы часовни.
– А хто ж тут может быть-то, кроме меня, – тихо ответили ей. – Поди сюды, не пужайся. Я тебя не вижу.
Она нерешительно двинулась на звук. В темном углу, куда едва доставали слабые отсветы свечей, на низкой скамейке сидела, тяжело опираясь на узловатую палку, старуха.
Шишига присмотрелась к ее лицу: щеки, сплошь испещренные глубокими морщинами, впали, из-под шерстяного платка выбились седые растрепанные прядки, белесые, подернутые пеленой глаза невидяще таращились на девушку. Ей стало жутко, но любопытство не давало просто сбежать из этой странной часовни.
– Вы кто? – тихо спросила Шишига.
– Матрена я, да только важности в том нету, – ответила старуха, блуждая мутным взглядом перед собой.
– Вы слепая? – брякнула Шишига и порывисто зажала себе рот – это ж надо было ляпнуть!
– Да чай не зрячая, – осклабилась старуха, хрипло посмеиваясь. – Только в том важности тож нету.
– А в чем есть?
Девушка потопталась, не решаясь подойти ближе или сесть на скамейку.
– Ты садися, столбом не стой-то, – Матрена будто читала ее мысли, она говорила негромко, сильно выделяя «о». – Дак ты мне сама скажи, в чем она, важность-то.
Шишига несмело присела на краешек лавки, невольно сторонясь своей собеседницы. От ее потрепанного тулупа тянуло козами и кислым молоком.
– Не знаю, – наконец ответила она, – мне зимы дождаться важно. Важно, чтобы они пришли…
Девушка осеклась, испугавшись сболтнуть лишнего о зимних – все-таки обычным людям о них знать не следовало. И тут же засомневалась, такая ли уж обычная эта старуха, сидящая одна в неприметной церквушке посреди глухого леса.
– А коли не придут? – спросила та, даже не уточнив, о ком речь. – Что тогда-то?
– Плохо тогда, – пожала плечами Шишига, – грустно мне одной.
– Бадражно, поди?
– Это как?
– Боязно, стало быть. Страшно.
– И страшно бывает, – согласилась она. – Я чуть не утонула как-то, когда воду одна набирала. Повезло тогда.
Матрена покачала головой и перевела на девушку мутный взгляд.
– Помереть боишься? – она вдруг протянула руку и провела ладонью по ее лицу, погладила волосы. – Молодая, баская, коса долгая… Знамо дело, боишься.
Шишига едва сдержалась, чтобы не отпрянуть – прикосновения старухи были холодными, безжизненными, будто высохший листок скользнул по коже.
– Да только ты уже помираешь, – продолжила та, – каждую минутку к смертушке все ближе. Смертушка всех приветит, всех обнимет, всех безотпятно к себе примет. Я сама ее уж жду-пожду, да не прибирает никак, видать, рано мне.
– И не боитесь? – оторопело спросила Шишига, не в силах отвести взгляд от изрытого морщинами лица напротив.
– А чего ж ее, родимую, бояться-то, – охотно отозвалась Матрена, – ты одного проси: чтоб с ног да в гроб. Слыхала: с ног да в гроб! Чтоб гуньём бестолковым не лежать-то, родным обузою не быть. Уж сколько я просила, да, видать, слова-то мои там в глум взяли – ноги ходят, да глаза ослепли. Но я не серчаю, чай так надобно, коли приключилось. А ты помолись, девонька, помолись.
– Кому? – прошептала Шишига, у которой уже кружилась голова от спертого воздуха часовни, вони Матрениного тулупа, забившей ноздри, и непонятных речей старухи.
– Так ты на небушко гляди, там они все, им и молись, – Матрена ткнула палкой куда-то вверх. – Ох и баские все, ох и добрые! Уж сколько прошу, сколько их, миленьких, молю: отпустите, отжила свое Мотенька, отмучилась! Не я приду, так другие – не останетесь одни, миленькие, только пустите!
Старуха все причитала, цепляясь за юбку девушки, и Шишига уже не могла разобрать слов, переходящих в истерические рыдания. Она вскочила с лавки и отступила от Матрены, которая продолжала тянуть к ней руку. Она посмотрела туда, куда указала своей палкой старуха.
В зыбких тенях потолок дробился на восемь частей, сходящихся острыми углами в наивысшей точке, которая терялась в темноте. Каждая грань «небес» была расписана когда-то яркими, а теперь выцветшими и тусклыми, но сохранившими свои оттенки красками.
«Там должны быть ангелы», – догадалась девушка и еще сильнее запрокинула голову, пытаясь разглядеть «небеса». Жалобно хрустнули под ногами обветшалые половые доски, взгляд метнулся к нарисованным ликам, и Шишига закричала. Вместо светлых образов, которые она ожидала увидеть, на нее таращились чудовищные морды, осклабившие багровые пасти. Одна страшнее другой, они щерились с «небес», их искаженные злобой и ненавистью рожи словно насмехались над перепуганной гостьей, и из черных провалов глазниц сочилась густая бурая смола.
– Ох и баские, ох и добрые! – голосила Матрена, захлебываясь слезами.
Шишига попятилась, взгляд упал на алтарь – вместо ликов на обветшалых, едва различимых в полумраке иконах оказались выжженные пятна. Все вокруг плыло и дробилось, в ушах стоял оглушающий шум, стенала старуха, и даже пол под ногами будто корежился и качался. Девушка подхватила юбку и стремглав бросилась к выходу, толкнула плечом провисшую дверь и, выскочив на улицу, побежала. Ей вслед неслись причитания Матрены, срывающиеся на лающий смех, и скрип ржавых дверных петель. На мокрой ступеньке с ноги соскочила галоша, но Шишига не остановилась. Она летела сквозь лес, не разбирая дороги, царапая лицо колкими ветками. Она обернулась на невнятный звук за спиной, и в тот же миг висок обожгло болью, в глазах заискрило, и, ослепленная кроваво-красной пеленой, она ничком повалилась на землю.
Продрогшая насквозь Шишига очнулась на раскисшей от дождя лесной подстилке. Она медленно поднялась, озираясь по сторонам, обтерла грязные ладони об юбку. Вокруг сгустились сизые сумерки, она стояла на опушке недалеко от дома, в обеих галошах и совершенно невредимая. Только сильно кололо и выкручивало руки – наверное, от холода. Растирая онемевшие конечности, девушка поплелась к дому. В голове крутились тревожные, смутные образы маленькой часовни посреди чащи, скалящихся ликов на жутких иконах, дряхлой старухи и странные слова «С ног да в гроб! С ног да в гроб!»
Шишига так и не поняла, было ли это видение, сон или она действительно побывала в заброшенной церквушке и говорила с Матреной, но почему-то стало легче. Хотя изредка одиночество и наваливалось на нее, заставляя печально перебирать счастливые воспоминания о зимних, она уже не подгоняла время и находила успокоение в простых домашних заботах. Она радовалась тому, что имела, и порой, ложась спать, вылавливала в ворохе мыслей одну, слабую и не до конца оформившуюся: может, права была старуха, что не стать обузой и на своих ногах покинуть этот мир и есть то самое важное в человеческой жизни.
До прихода долгожданных гостей оставалось несколько часов. Шишига затопила баню и, вернувшись в дом, принялась накрывать на стол. Она пыталась унять волнение, скользкой змейкой холодившее позвоночник, но едва ли ей это удавалось. Машинальные действия не могли отвлечь от навязчивого опасения: а вдруг они не придут? В прошлый раз она сильно обидела зимних.
Это случилось в их последний день. С самого утра валил плотный, липкий снег, к обеду так и не прояснилось, и Шишигу охватила тоска вперемешку с откуда-то взявшимся раздражением. Она нехотя расставляла на столе остатки снеди, не вступала в оживленную беседу своих постояльцев и только изредка недобро зыркала на них исподлобья, чем немало смущала всех присутствующих. Первым не выдержал Кит.
– Ты чего такая кислая?
– Ничего, – бросила в ответ Шишига, увлеченно натирая полотенцем и без того сухую миску.
– Так уж и ничего? – ухмыльнулся кот, хитро прищурившись. – Того и гляди миску до дыр протрешь.
– А вам-то что? – вспылила девушка и отбросила в сторону несчастную посуду, та покатилась по полу с жалобным позвякиваньем.
Нечисть притихла и изумленно уставилась на хозяйку. Никто не понимал причины такого настроения.
– Вам-то что?! – гневно продолжала Шишига. – Вы сегодня, как обычно, уйдете, а мне снова целый год одной! И сами не остаетесь, и с собой не зовете! Только всех вас корми-обихаживай! Значит, и не нужна я вам вовсе, раз забрать не хотите!