время остановилось и ход истории не возобновится до тех пор, пока Война не исчезнет, забрав с собой причины и последствия войны.
– Хочешь, я расскажу тебе о моем мире? – шепнул Алан на ухо Либерти.
Она вздрогнула, посмотрела на него и почувствовала, как внутри разгорался потухший огонек жизни.
– Хочу. Расскажи.
– Это был мир, где никто не умирал…
Новорожденный Бог Солнца заснул, люди, сидевшие рядом, улыбались, смеялись и тихо разговаривали с Богиней. Кто-то заинтересованно наблюдал за ребенком. Богиня выглядела спокойной и уставшей.
Бокалы у всех наполнились вином. Часы пробили полночь.
Наступил Новый год.
Мария Покусаева. Снег
Луиза не знала, как она вышла к этому дому – темному, старому, спрятанному в глубине городского парка, вдали от привычных дорожек. Здесь было темно и тихо, так тихо, как бывает только во время густого снегопада, – даже ветер не шелестел голыми ветками деревьев.
Где-то за спиной Луизы остались пруд и узкая речка, где они с подругами так любили кататься на коньках. И мостик, с которого кормили уток пшеном. И беседки, в которых летом спасались от жары, и стеклянная оранжерея, сейчас – пустая, как покинутое жилище. И статуи, и фонтаны.
Так далеко Луиза никогда не заходила в одиночку. Неужели парк настолько большой – почти как лес?
Было от этого немного жутко.
Луиза замерла и потерла руки, пытаясь согреться. Перчатки – дорогие, из мягкой кожи, с бархатом внутри – помогали мало. Плащ из тонкой-тонкой шерсти, в котором так приятно было гулять по городским улицам, когда зимняя прохлада лишь ласково покусывает за щеки, здесь, в темноте, уже не грел. От сапожек тоже было мало толку: Луиза ощущала, что пальцы начинало ломить от холода, а еще, кажется, снег набился в слишком низкие голенища и растаял, отчего шерстяные чулки намокли.
Не стоило ей сбегать!
Как все-таки глупо вышло все это: детская обида, дурацкая ссора, невинная шалость, обернувшаяся злой, неуместной шуткой. Осуждающий взгляд отца, а рядом с ним – странный, полный не то скрытого торжества, не то неясного сочувствия взгляд Клементины.
Клементины, которая хотела бы, чтобы Луиза называла ее по имени.
Клементины, у которой были некрасивые, большие ступни, широкие, как утиные, лапы – Луиза однажды увидела их и подумала, что мачеха – ведьма.
Ведь это у ведьм всегда есть скрытое уродство – правда? Старая нянюшка Луизы часто об этом говорила! Родинка, пятно, шрам, перекошенный рот – и взгляд, полный злого, холодного ума. Ведьмы всегда получали то, чего желали.
Вот и Клементина получила – Луизиного отца.
Не то чтобы Луиза во все это верила, но нянюшкины сказки жили у нее в голове даже сейчас, когда куклы из детства отправились за стеклянные дверцы шкафчика.
В небе висела огромная луна – белая, как кость; и звезды, щедро рассыпанные чьей-то рукой, словно бисер по черному бархату, на платье Клементины.
На шлейф этого платья сегодня упал праздничный торт.
А Луиза помогла ему упасть.
Свет луны и звезд отражался от снега, лежащего на земле, и темнота вокруг не была такой плотной, как в комнате с закрытыми окнами. Луиза видела очертания деревьев, видела сухие ягоды боярышника на кустах у ограды, могла даже различить двери дома. Они были плотно закрыты, а сам дом казался серым. Лунный свет бликовал на стеклах и остром шпиле круглой башенки над входом. По бледно-серой стене шли причудливые трещины…
Не трещины, поняла Луиза, всмотревшись. Это дикий виноград, или плющ, просто высохший, растерявший листья, потому что зима.
Разгар ее, самая долгая ночь, канун праздника: все сидят по домам, в гостиных, где зажжен огонь, где столы ломятся от угощений, пахнет пряностями и сладким вином, медом и хвоей. И горе тому, кто останется один!
Вокруг было тихо настолько, что Луиза слышала собственное дыхание и то, как шелестят ее юбки при малейшем движении. Еще чудилось, что за спиной кто-то осторожно ходит, но стоило обернуться – Луиза видела лишь ряды деревьев и белый снег. И тени на этом снегу – резкие, не разберешь, дерево – или кто-то за ним.
Вздрогнув, Луиза потянулась к ограде: от луны было достаточно светло, чтобы различить очертания калитки и простой засов на ней. Просунь руку между прутьев решетки и чуть поверни – пройдешь в маленький внутренний сад.
И кто поселился здесь? Кому разрешено занять часть городского парка?
Луиза выдохнула пар и посмотрела на дом еще раз.
Она сомневалась.
Быть может, там давно никто не живет? Окна темны и пусты. Но даже если и так, Луиза сможет спрятаться внутри, а не мерзнуть в ночном зимнем парке, пока ее не найдет кто-то из городской стражи и не отведет назад к отцу.
И Клементине.
Уф, нет! Злость Луизы утихла, но она никогда не простит мачехе унижение!
И насмешливый взгляд!
А отцу никогда не простит злые слова!
Что он сказал тогда? «Ты не моя дочь»? «Моя дочь никогда бы и не подумала о такой подлости»? Точно что-то подобное, но память Луизы, затуманенная обидой, переворачивала сказанное так, что оно, и без того острое, ранило еще больше.
Возвращаться совсем не хотелось. Хотелось исчезнуть в метели и заставить их всех пожалеть!
Эта мысль была такой ясной и звонкой, было в ней столько злости, что Луиза решилась и шагнула вперед.
Снегопад усиливался. Луиза прошла по тропинке, шуршащей гравием, к низким ступеням и поднялась на крыльцо. Дверной молоток был сделан в виде головы чудовища. Луиза взялась за него и ударила – раз, другой.
Молоток был тяжелым, и когда Луиза попыталась перехватить его поудобнее, ладонь что-то кольнуло. Больно, даже сквозь перчатку, ровно посередине.
– Ай!
Луиза отдернула руку – здесь, под навесом, загородившим луну, разглядеть, была ли в перчатке дырка, не получалось.
А дверь отворилась – сама, с легким скрипом.
И Луиза скользнула внутрь.
На вежливый вопрос, есть ли в доме кто-нибудь, ответила тишина.
Луиза прошла дальше – сквозь анфиладу комнат, залитых лунным светом.
Казалось, здесь и правда никто не жил. Комнаты стояли пустые, лишь в одной из них был камин, прикрытый расписной ширмой, и уютное кресло напротив. Луиза нашла кремень рядом, в корзине, а еще уголь, свечи, кочергу – она умела разжигать камины, отец учил ее этому. Учил он ее и другим вещам.
Печь хлеб, к примеру, и готовить блинчики, пришивать пуговицы и даже штопать чулки. Он вообще умел многое из того, что такие, как он, не умеют, и потому Луиза им гордилась.
Огонь разгорался медленно, с неохотой. Но здесь, внутри дома, было не так холодно, как в парке, под снегом. Луиза даже сняла шляпку – тоже совершенно бесполезную, едва прикрывающую уши.
И зачем она купила ее? Потому что подруги сказали, что и фасон, и этот лазурный бархат так идут Луизе и делают ее хорошенькой?
Волосы намокли: тугие локоны, завитые к празднику, повисли некрасивыми сосульками, с которых сейчас капала вода.
В сапоги действительно набился снег: чулки были мокрыми, пальцы – ледяными. Что-то в дверном молотке и правда прокололо перчатку: в ней зияла маленькая дыра, а ладонь была запачкана кровью. Пришлось оттереть ее носовым платком, уж как получилось.
Луиза почувствовала, что ее бьет дрожь, и подвинула кресло поближе к камину.
Снег за окнами продолжал падать.
Он был таким густым, что даже в пятнах лунного света, застывших на полу, бегали тени крупных снежных хлопьев.
Большое зеркало над камином отражало комнату, полную сумрака, – и маленькую Луизу, свернувшуюся в кресле под собственным плащом.
Кому бы ни принадлежал этот дом, этот кто-то не торопился появляться.
Когда стало совсем тепло, Луиза, слишком усталая для того, чтобы думать, откуда в парке пустой дом, в котором есть и мебель, и уголь для камина, пригрелась и задремала.
Очнулась она резко, словно во сне кто-то позвал ее по имени – отчетливо, почти требовательно, но ласково и тепло. Так когда-то звала Луизу матушка из соседних комнат или из окна, выходящего в сад. Потом, когда матушки не стало, Луизе иногда казалось, что она слышит этот оклик – и сердце падало вниз.
Вот и сейчас Луиза почти подскочила, чувствуя, что в груди что-то кольнуло холодом.
Вокруг все еще стояла тишина, но стало чуть светлее: ночная мгла сменилась тусклыми, сизыми сумерками. Огонь в камине потух, угли еле мерцали, холод успел забраться под плащ, в который Луиза завернулась.
Перед камином, в шаге от Луизы, кто-то сидел.
Спросонья она приняла этого кого-то за невесть откуда взявшуюся груду тряпок – она видела такие у прачечной после больших приемов, когда после гостей оставалось много стирки.
Только белье было светлым – может быть, серым, но не черным.
Стоило моргнуть, смахнуть с ресниц остатки сонного тумана, как все приобрело четкие очертания и куча тряпок оказалась вовсе не кучей тряпок, а сгорбленной старухой. Сидела она на низенькой деревянной скамеечке и дремала, опираясь на узловатую клюку.
Луиза охнула.
Вот, значит, кто живет здесь – эта старая леди!
Вспомнилось то, что няня рассказывала про ведьм: не только про скрытые уродства вроде родимых пятен, или кривых пальцев, или бородавок, которые можно было удачно прикрыть воротником – никто и не заметит. Но и про дома на отшибе, старость и одиночество.
У женщин, ставших ведьмами, говорила няня, острый ум, и они всегда получают то, чего хотят. Но потом приходится платить за это – и тогда… О, колдовство отбирает все, и чем глубже в него зайти – тем сложнее будет выбраться.
Сказок об этом няня знала много-премного, и не все они были добрыми.
Луиза вздрогнула, вспомнив об этом, и поставила ноги на пол. Ступни замерзли, спину и плечи неприятно ломило после сна в неудобной позе, а еще в горле першило – вот что значит гулять под густым снегом!
Старуха тоже проснулась.
Или, возможно, она и вовсе не спала!
Клюка ударилась об пол, стук прозвучал резко, недовольно. Морщинистое лицо, казавшееся в сумерках уродливой маской, повернулось к Луизе: нос был большим, щеки – впалыми, из-под тонких губ торчали клыки.