– Здравствуй, дитя, – раздался голос, тихий, как шорох снега по льду. – Ну, как спалось в моем кресле?
На случай общения с ведьмами нянины сказки давали много советов, первый из которых – «бежать как можно дальше», а второй – «быть вежливым, если бежать не получилось».
Луизу учили быть очень вежливой, и она умела быть вежливой настолько, что вторая невеста его отца, леди Сюзанна, которая мачехой Луизы так и не стала, лишь зубами от злости скрипела.
Только сейчас Луизе было не до шуток и дерзостей.
Третий же совет, который давали сказки, призывал не врать, но и не жаловаться.
Поэтому Луиза выбрала правду, но смягчила ее.
– Хорошо, – сказала она. – Спасибо, добрая госпожа. Только холодно и неудобно.
Старуха усмехнулась – или показалось? Может, это была игра сумрачных теней на ее лице?
– Хо-о-лодно, – протянула она. – Холодно да голодно, зима на дворе.
Голод. Луиза почувствовала, как он ворочается в животе. В последний раз она ела еще до того, как сбежала, – совсем чуть-чуть, за праздничным столом, в кругу отцовских друзей, респектабельных и суровых. Под их взглядами кусок в горло не лез, конечно. И платье было таким узким, и еда на тарелке – красивой, но почти безвкусной, созданной для того, чтобы производить впечатление, а не насыщать…
Она потом получила бы свой ужин, хороший ужин, в комнату, потому что Клементина не считала, что леди должны питаться воздухом, запахом роз и солнечным светом. Она, конечно, была мачехой и не нравилась Луизе, но дом при Клементине стал словно бы теплее.
Луиза снова поежилась под колючим старушечьим взглядом.
– Холодно да голодно, – повторила старуха и проворчала: – Реки замерзли, деревья и звери спят, только девицы ходят по лесу, словно бессмертные.
– Простите, я… – попыталась оправдаться Луиза, но замолчала.
Ей стоило бы извиниться за свое вторжение в дом и за самоуправство. Попросить отвести ее к констеблю, потому что отец, наверное, с ума сходит. Узнать, откуда здесь этот дом. Неужели эта старуха в лохмотьях, с клюкой, похожей на высохший ствол больного, искривленного дерева, владеет им?
В предрассветных сумерках Луиза видела узорчатый паркет – на нем лежали сухие листья и мусор; и лепнину на высоком потолке – с клочьями паутины по углам; и то, что зеркало над камином было чистым, лишь чуточку тусклым от пыли.
Старуха тем временем прошла вперед. Каждый ее шаг был полон шелеста одежды, с каждым шагом клюка ударялась о паркет. Запах дыма и пыли смешался с запахом мокрой коры, холодной земли и снега.
– Красивая шапочка, – сказала старуха, ткнув клюкой в шляпку Луизы, висящую на спинке кресла. – Только не греет.
– Я бы хотела извиниться, – снова сказала Луиза. – И узнать ваше имя. Мне очень стыдно, что я вошла, не спросив, но я заблудилась… в парке и очень замерзла.
– В парке, – повторила старуха и подошла ближе к камину. – В парке она заблудилась. В окно давно смотрела?
Сказано это было почти резко, и Луиза едва не поморщилась.
Но если старая леди была ведьмой, а не безумицей, живущей в глубине парка, не стоило выдавать ни раздражения своего, ни страха. А то зацепится, подденет колдовством – и получит над Луизой власть…
А если безумицей – тем более: не знаешь, что у нее на уме. Стоило осторожно уйти, вернуться домой и забыть это глупое приключение как страшный сон.
Отец, наверное, всю ночь не спал.
Луиза раздраженно тряхнула головой, вспомнив разочарование в глазах отца. Оно ранило так остро, что возвращаться опять расхотелось.
А вот исчезнуть…
Луиза выглянула в окно, в одно из четырех огромных окон, на которых уже начали расцветать морозные узоры. Удивление скрыть не получилось бы.
Это окно выходило в бескрайние белые поля.
Из другого виднелись вершины гор.
За третьим бушевало холодное зимнее море.
А в четвертом был лес, который сейчас совсем-совсем не походил на городской парк.
У Луизы Голдсмит было все, что она бы ни пожелала. Кружевные платья, фарфоровые куклы, пастельные карандаши, и пони, и котята, и бусы из цветного стекла – а потом драгоценные ожерелья, браслеты и кольца. В саду рядом с домом разгуливали павлины и цвели все сорта роз, которые можно было вырастить на этой земле, а дом лорда Голдсмита, отца Луизы, напоминал сокровищницу: золото и латунь, шелк, расшитый диковинными птицами и хризантемами, ясные зеркала, хрустальные подвески на люстрах, древнее оружие, портреты невиданных красавиц. Все то, что попадалось ему в путешествиях и стоило достаточно дорого, чтобы считаться красивым, Фрэнсис Голдсмит покупал и привозил домой как дорогую игрушку.
На карте, которая висела в кабинете, Фрэнсис Голдсмит отмечал места, где он когда-то побывал и о которых рассказывал дочери. Жаркие пустыни и тропические леса, шумные восточные базары и туманные пустоши на северо-западе – он видел их своими глазами. Он бродил по узким улицам городов, возведенных на тысячелетнем фундаменте, и пил вино у друзей на модной вилле, построенной на берегу теплого южного моря. Вода в нем была такой ослепительно-синей, что никакая краска не могла передать этот цвет, и лорд Голдсмит потратил немало денег и времени, чтобы найти мастера, написавшего для него это море и изумрудные холмы вокруг.
Море было такое же синее, как глаза Луизы.
И как глаза ее матери, умершей много лет назад.
Поэтому, наверное, пейзаж повесили в кабинете, рядом с картой, а не в холле среди других пейзажей.
Фрэнсис Голдсмит правда любил жену. И правда горевал, когда ее не стало.
Он правда любил дочь и сделал все, чтобы быть рядом с ней как можно чаще.
А Луиза правда любила отца – и страшно разозлилась, когда в доме появилась еще одна женщина. Новая женщина. Клементина третья по счету другая женщина и первая, кто дошел до конца – до алтаря, у которого лорд Голдсмит принес ей клятву верности и любви.
У дома появилась хозяйка, у Фрэнсиса Голдсмита – супруга, а у Луизы – мачеха.
И Луиза, вежливая, правильная, воспитанная, любимая всеми Луиза, чуть избалованная, но добрая девочка, возненавидела Клементину так, как может ненавидеть только преданный всеми ребенок.
Луиза, конечно, испугалась, когда поняла, что дом в глубине парка оказался не просто чьим-то пустым домом. Испугалась, удивилась, но постаралась не подавать виду.
Старуха обошла вокруг, бурча под нос что-то неразборчивое. Руки у нее были темные, с узловатыми длинными пальцами, которые заканчивались толстыми, похожими на когти ногтями. Этими ногтями-когтями она дернула Луизу за подбородок и заставила повернуть голову в одну сторону, потом в другую, словно искала что-то на ее лице.
Когти больно вонзились в кожу.
Луиза не пикнула, только сглотнула горчащую слюну.
Старуха была ниже ее почти на голову, сгорбленной, маленькой, но Луиза совсем оробела.
Что будет дальше? Можно ли вообще отсюда сбежать?
– Боится девица, но молчит, – хмыкнула старуха и схватила Луизу за руку. – А ручки белые, нежные, работы не знали. Лентяйка ко мне пришла, значит.
Голос ее звучал почти злорадно.
Луиза, которая вовсе не считала себя лентяйкой – она прилежно училась всему, что должна была знать девица ее возраста, – не сдержала возмущенный вздох.
– Я не лентяйка! – сказала она.
– Правда? – глаза старухи уставились на Луизу.
Солнце уже взошло, и можно было разглядеть, что они были ясными, почти яркими, похожими на серое зимнее небо. И очень умными.
– Правда! – выпалила Луиза и тут же пожалела о том.
– Ну раз не лентяйка, то докажешь мне это, – сухие старушечьи губы растянулись в улыбке, почти хищной. Казалось, даже мелькнули клыки. – Докажешь – щедро вознагражу. А нет…
Она замолчала.
А потом цокнула языком, ущипнула Луизу за плечо, больно, и покачала головой.
– А нет, то не посмотрю, что ты костлявая – превращу в утку и съем.
Клементина появилась не так, как остальные другие женщины. Не было пикников, музыкальных вечеров или совместных прогулок, на которых Луизе задавали глупые, лишние вопросы. Не было подарков, которые выглядели как попытки купить любовь будущей падчерицы.
Нет, Клементину отец привез из путешествия к югу, в которое отправился по делам, как до того привозил разные диковинки. Она просто однажды вошла в дверь вслед за ним – и обвела холл цепким взглядом. И осталась.
А потом была скромная свадьба, на которой Луиза старалась спрятать за сияющей улыбкой жестокую, злую обиду.
Клементина быстро взяла все в свои руки. Дом стал чище, слуги – послушнее, обеды – вкуснее. На столе появились дорогой фарфор, серебряные приборы и свежие цветы. Одичавший сад рядом с домом, заброшенность которого Луиза по-своему любила, вычистили от сорняков, постригли в нем кусты и деревья – и гости, которых Клементина время от времени приглашала, бродили по его дорожкам, восхищенно ахая.
А Клементина смотрела на это, сидя за белоснежным столиком у куста поздних роз, и Луизе казалось, что из-под широкополой темной шляпы глаза мачехи блестят самодовольством. Улыбка у нее была острой, неприветливой и хитрой, а зубы – белыми и мелкими, как жемчуг в ожерелье.
Стоило отдать должное и пирогам, которые новая кухарка делала такими вкусными, что невозможно было не взять еще кусочек! И тому, как посвежел дом: в нем пахло лавандой, розами и мятой, а отцовские сокровища были расставлены по местам. И тому, что к приходу холодов в комнатах прочистили камины, а в ногах на кровати у Луизы всегда лежала грелка.
И тому, что Клементина не пыталась понравиться Луизе – не льстила, не подкупала, не поджимала капризно губы, когда падчерица отказывалась от прогулки с ней, ссылаясь на головную боль или урок по чистописанию. Клементина даже никогда не спрашивала про ту, прежнюю леди Голдсмит – мать Луизы, как это любили делать другие женщины. Клементину больше интересовал сам лорд Голдсмит, а еще – разговоры о политике, торговых путях и ценах на зерно. Скучно и совсем не по-женски!