…Я постоял у крайнего фургона, прислушиваясь к звукорежиссерским воплям. Не исключено, что эта дама орала на моего Пашку. У него был негромкий, «идущий в себя» голос, и мощности микрофона не хватало для полноценной записи.
Но парнишка-то чем виноват, если техника паршивая?
Нужно было уходить, чтобы не впутаться в новый скандал. Я обошел фургон и зашагал в другой конец улицы. Мимо громадного колодезного колеса. В колесе притулилась к бревенчатой спице девочка лет семи – в малиновом свитере и длинной, синей в белый горошек юбке. Грустная, как Аленушка. Держала на коленях и гладила тощего черного котенка, что-то говорила ему. Котенок беззвучно разевал крошечную розовую пасть.
Я вышел к плотине и с нее на попутном «москвиче» уехал в Солнечногорск.
В городе я побродил по улицам, позаглядывал в магазины (без всякой цели) и наконец остановился у ларька, где торговали разной мелочью. В том числе игрушками. Перед застекленной стенкой с окошком была широкая доска – прилавок. На доске лежали пластмассовые куклы, деревянные клоуны, а среди них – тряпичный заяц в кепочке как у одесского пижона и в оранжевом комбинезоне.
…Сейчас я опять спохватываюсь: назвал повесть «Заяц Митька», а до сих пор почти ничего не написал о нем. Только теперь, на тридцать третьей странице общей тетради подступил к истории главного героя. Но так уж получилось…
Заяц смотрел на меня грустно и даже с болью. Возможно, он страдал от булавки, которой к животу его был приколот бумажный клочок с ценой: 3 р.
Сентиментальная память колыхнула мои детские воспоминания. Когда-то в давние дошкольные времена у меня был уже сшитый из лоскутков заяц. Не очень похожий на этого, но тех же размеров и тоже лупоглазый. Куда он потом девался, не знаю.
Что, если тот давний приятель вернулся сейчас ко мне в новом обличье?
Мне нужно было утешение в нынешних печалях. Нужен был друг и собеседник. Я с негодованием сорвал с зайца бумажку-ценник. Выдернул из бедняги и воткнул в прилавок булавку. Молча протянул удивленной продавщице три рубля. И понес зайца в ладонях, как потерявшегося и найденного котенка.
– Малыш… как же мне тебя назвать?
Заяц молчал, но в отдалении замычали коровы. Я вспомнил знакомого пастушка.
– Ты будешь Митька!
На плоской, сшитой из серой диагоналевой ткани мордашке проступило удовольствие. В пластмассовых зрачках зажглись солнечные искры.
– Мы будем друзьями, верно?
Митька помахиванием длинных ушей одобрил эту мысль.
Начало дружбы следовало отметить. В ближайшем продуктовом магазине я обзавелся бутылкой пятизвездного «Самтреста» и не спеша двинулся в наше общежитие на краю Загорья.
Комната, где я жил, была большая, на пять мест. Режиссер, его помощники и операторы – мои соседи – уже вернулись со съемок. Вели между собой профессиональный разговор. Меня, дилетанта, они игнорировали, тема была для посвященных.
Я выглянул в окно: далеко ли Пашка и Олег? Они с другими ребятами гоняли мяч на лужайке.
– Все в порядке, Митька. Больше нас никто не интересует. Сейчас мы отпразднуем наше знакомство. А дипломированным жрецам телеискусства не дадим ни капли.
«Жрецы» напряженно примолкли, надеясь, что последние мои слова шутка.
Но мы с Митькой и вправду отпраздновали начало нашей дружбы вдвоем, устроившись на моей кровати. И завистливые вздохи соседей не тронули ни мое железное, ни Митькино ватное сердце. Вот так…
– Будь здоров, Митька. Я напишу про тебя книжку!
После этого я всюду ходил с Митькой. Мы гуляли по окрестностям. В съемки я больше не вмешивался. Мне стало ясно, что этот телесериал загублен на корню. Я просто ждал, когда освободится Павлик. Олег – тот давно был свободен, и ему, как и мне, хотелось домой.
Мы с Митькой болтали о том, о сем. А если и молчали, то понимающе. Случалось, я читал ему отрывки из книжки Паустовского, и мы посмеивались над неуклюжими немецкими комментариями. Павлик иногда принюхивался к Митькиной морде и строго смотрел на меня:
– Опять?
– Да ты что! Это с прошлого раза не выветрилось!
– Знаю я вас…
Однажды вновь случился пасмурный день. И холодный. Но дождя не было, и съемки решили не отменять – график поджимал. Помощница режиссера уговаривала Дениску надеть под шорты колготки, иначе продрогнет. Денис уперся:
– Не хочу я как девчонка!
– Причем тут девчонка! Сколько мальчиков так гуляет!
– А я не буду! Всё! Я сказал!
– Ну и ходи весь в пупырышках!.. Простудишься и помрешь.
– Ага.
Если я в пупырышках,
Значит, скоро мне крышка, —
сумрачно срифмовал талантливый ребенок, но решения своего не изменил. А меня спросил:
– Вы сегодня опять с Митькой гулять будете?
– Конечно. Ему-то простуда не грозит.
– Вам обоим не грозит, – вставил подошедший сын. – Вы умеете греться.
– Как ты разговариваешь с отцом!
– Проницательно, – сказало мое чадо.
Но чадо ошиблось. Мы с Митькой не собирались в злачные места, а просто решили побродить вокруг Загорья. В подтверждение наших невинных намерений я даже кликнул с собой Олега, но он ушел рыбачить.
Мы с Митькой опять остались вдвоем.
Верьте – не верьте, но я ощущал в Митьке живую душу. Можно счесть это непростительной сентиментальностью сорокалетнего мужика, можно – «сдвигом по фазе», результатом того, что долго работал в жанре фантастики. Но я пишу то, что было. И я был уверен, что Митьке, как и мне, по душе заросшие берега Сенежа.
Я позавтракал в столовой, а потом взял Митьку за уши (ему это нравилось), и мы двинулись по главной улице Загорья. Было вокруг зябко и серо, в могучих дубах вздыхал влажный ветер. Но вот пробился из-за пепельного облака тонкий луч. Ударил в замшелый забор. И в этом месте (вот колдовство-то!) возник яркий, как солнечный блик, мальчик. Словно вернулся один из сказочных королевичей, которые в начале дачного сезона любили вертеться на колодезном колесе (а потом, в жаркие дни, полиняли, пообтрепались). Он как бы съехал сюда из-за облака, по скользкому лучу.
Луч пропал, а мальчик остался – весь в желтом, от шеи до пяток. Лишь кроссовки коричневые, но и те с лимонными полосками. И волосы – как свежая стружка. И в глазах – золотые точки.
Мальчик глянул мне в лицо. Серьезно так. Задумчиво почесал переносицу, на которой сидели три веснушки. Не отвел глаз, сказал негромко, но отчетливо:
– Здравствуйте.
– Привет.
Он перевел взгляд на Митьку.
– Это ваш заяц, да?
– Мой.
– Почти что живой, да? – Он опять поднял глаза.
– Почему «почти»? – слегка обиделся я.
– Ну да, – желтый мальчик кивнул. – Другие думают, что игрушка, а он… не игрушка, да?
– Конечно, – сказал я с благодарностью. От мальчишки исходило пушистое тепло, как от настоящего солнечного луча. И глаза у него были такие понимающие. И желтые огоньки в зрачках были не насмешливые, а добрые…
Тут завыли моторы – по улице шла вереница серебристых фургонов и автобусов с буквами ТV. Я, мальчик и Митька проводили их глазами.
– Там есть одна женщина, – сказал мальчик. – Когда снимают кино, она почему-то все время кричит.
– Есть такая, – вздохнул я. – Она отвечает за звук.
– Поэтому и сама так звучит?
Да, умный мальчик.
– Наверно…
– Скажите, пожалуйста, это ведь про вашу книжку снимают кино?
– Не кино, телеспектакль… Ну да, по моей повести.
– Значит, вы тут главный? Почему тогда не велите ей, чтобы не кричала?
– К сожалению, я здесь не главный. Наоборот…
– Но ведь книжка-то – ваша?
– Книжка-то моя. А все остальное…
– Жалко… – вздохнул он. И вдруг сообщил: – У нас в школе есть учительница, которая тоже все время кричит.
– И ты боишься?
– Ну… нет. Она не в нашем классе. Но, когда ее услышишь, потом ничего не хочется. Ни играть, ни… вообще ничего… Как Генке в вашей книжке, когда он раздружился с Владиком.
– Значит, ты читал?
– Да. Только там непонятно в конце…
– Что непонятно?
– Владик… Он остался слепой или все-таки стал видеть?
– Ты, значит, лишь первую часть прочитал. А есть продолжение. Там всё…
«Всё кончается хорошо», – чуть не сказал я, но подумал о погибшем Яшке.
– Там всё делается понятно. Да, он стал видеть…
Мальчик опять кивнул. И сел на корточки. Перед Митькой.
– Можно подержать?
– Конечно!
Митька охотно пошел в руки к мальчику. Тот, не вставая покачал его в ладонях. И протянул мне и сказал снизу вверх:
– У меня тоже есть… зайчонок. Только пластмассовый…
– Вот славно…
В этот момент в заборе открылась незаметная (из таких же замшелых досок) дверца. Вышла пожилая женщина в клетчатой шали – наверно, бабушка. Кивнула мне, как знакомому, а мальчику протянула вязаную шапку с помпоном.
– Ты что же ее не взял, Игорек? Ехать далеко… Идем, а то не успеем на автобус.
Шапка была тоже ярко-желтая, как пушистый цветок осота.
Бабушка и внук пошли вдоль забора. Мальчик, оглянувшись, помахал нам с Митькой. А я поднял Митьку и помахал в ответ – мягкой тряпичной лапой.
И пошел на берег.
Конечно, желтый Игорек был обыкновенным московским внуком, которого бабушка принарядила для какой-то поездки. Но, может, был здесь и кусочек чуда? Может, солнце в самом деле на миг превратило в мальчишку свой пробившийся сквозь пасмурность луч? Чтобы в душе лоскутного зайца навсегда поселился добрый ребячий огонек…
Я вышел к озеру. По серой воде бежали мелкие барашки. Но лучи теперь пробивались все чаще. И на озере загорались желтые звезды. Мгновенная тоска по парусам, по ребячьему смеху, по оранжевым флагам «Каравеллы» буквально обожгла меня. Но в тоске не было уже горечи. Была азартная злость и… радость.
– Митька, ничего еще не кончено… Ты будешь матросом, я обещаю.
Так и получилось. Отряд, разумеется, ожил. На этот раз его спасли барабанщики. Это были самые маленькие, но и самые преданные «Каравелле» мальчишки и девчонки. Те, кто на парадах всегда шагали впереди отряда с большими черными барабанами, которые мы склепали своими руками.