Дядя Леня послушно записывал.
— Теперь — футболка зеленая, со звездами! — продолжала тетя Люся. — Пиши — «Денисику на вырост».
И очередная вещь получала путевку в жизнь.
— Ремень черный, с орлом на пряжке! Умеют же делать! — вздыхала тетя Люся. — Давай оставим! Сам будешь носить, папусик. Пиши — «оставить»!
Управившись наконец с этой работой, они отлучились на какое-то время и приволокли каждый по огромной стопке фломастеров, тех самых — двадцать четыре цвета. Долго же они ждали своего часа.
Вновь усевшись за стол, они приступили к распределению этих прекрасных фломастеров, так же записывая в тетрадку, кому, куда и сколько.
— Эти, папусик, пиши, Антонюку, начальнику первого отдела, — переносила прозрачную упаковку с одного края стола на другой тетя Люся. — А эти Ольге Карповне, в бухгалтерию!
Я лежал и смотрел сквозь ресницы, как они, сидя ко мне спиной, перекладывают фломастеры слева направо, слушал негромкий голос тети Люси, слушал шелест переворачиваемых страниц в тетрадке, скрип стульев, и мне вдруг стало очень себя жалко. Я жалел себя, что так по-дурацки прошел этот Новый год, что мама могла бы сейчас заехать хоть на десять минут, что в этом году мне опять идти в очередную, уже четвертую по счету школу, что нашу новенькую квартиру на «Семеновской» будут разменивать, что я теперь живу с бабой Аней и дедушкой Никитой, а они все время слушают радио и каждый вечер смотрят программу «Время», а когда я вечером читаю, они говорят, что я испорчу себе глаза, и мне так там тоскливо, что я часами слоняюсь по большим центральным магазинам, а бабушка Люда и дедушка Яша, с которыми я столько лет жил раньше и с кем мне всегда было интересно, как-то вдруг моментально меня забыли, стоило мне от них уехать, не приглашают в гости и даже не звонят.
И в эту минуту почему-то мне очень захотелось, чтобы дядя Леня и тетя Люся подарили мне такие фломастеры. Как будто фломастеры все смогут исправить. А может, и действительно смогут? Может быть, не так уж меня не любит тетя Люся, просто человек такой. Ведь думает же она, что я Дениса в детстве диатезом заразил, а ведь им заразить невозможно, я читал про это в медицинской энциклопедии. Ну ладно, это давно было, когда она меня еще «дитенком» называла. А ведь в последнее время тетя Люся без конца говорила, какой я Денисику хороший брат, и сколько я провожу с ним времени, и как много всего Денисик стал знать благодаря мне.
Тем временем стопка фломастеров слева с каждой минутой все уменьшалась, а справа росла. Тетя Люся все продолжала бормотать имена начальников, сослуживцев и друзей дяди Лени.
— Давай эти Львовым подарим, — говорила она. — А еще одни летом в Дедовск отвезем, хозяйке нашей дачной.
Ох, я бы такие картины этими фломастерами рисовал, всеми двадцатью четырьмя цветами, я бы их обязательно в школу притащил, и мне бы весь класс завидовал.
И я замечтался, а когда открыл глаза, то увидел, что слева осталась последняя упаковка, одна-единственная, неучтенная.
Тетя Люся, взяв ее, надолго задумалась. Она смотрела в потолок, качая фломастерами, будто конвертом с письмом, и беззвучно шевелила губами. Наконец вздохнула и откинулась на стуле:
— Давай-ка эти Алешке!
Сердце гулко ударило в груди, даже во рту пересохло.
Да! Конечно! Я так и знал! Они добрые люди, хорошие! Они же мои родственники. Не зря мама постоянно мне говорила, что ближе их никого у нас нет.
— Пиши, папусик! — передала ему эту упаковку тетя Люся. — Алешке Герасимкову! Записал? Ну, слава богу, все! Пора уж и спать укладываться. Прячь все, и пошли.
Герасимковы — это были закадычные друзья дяди Лени. Их белобрысого сына Алешку я даже видел пару раз.
Через два дня меня забрала мама. Приехав, она долго ругалась с дядей Леней, затем они долго пили чай, а потом мы уехали.
Я перестал заезжать за Денисом, мы уже не ходили с ним ни в кино, ни по музеям. Дело в том, что дядя Леня передумал уходить к Венере, об этом я узнал с маминых слов.
— Представляешь, Люська в положении! — с большим воодушевлением говорила мама в телефонную трубку. — Да! То ли третий, то ли четвертый месяц! Куда он теперь денется, сама подумай!
Вот почему я перестал быть нужен тете Люсе. Хотя нужен ли был вообще? Зато можно было гордиться своей чуткостью, зря мама мне тогда не поверила.
Я позвонил Денису в середине весны. Хотел рассказать ему про новую школьную форму, которую все так ждали. Лишь накануне мы с бабой Аней съездили в большой «Детский мир», где ученики нашей школы и еще десятка других по специальному приглашению на специальных открытках купили эту форму. И поэтому мне не терпелось похвастаться.
— Денис, привет! — весело начал я. — Давай прогуляемся, заодно я тебе что покажу! Да, тут в «Атласе» карты материков стали продавать, по рублю, айда туда сходим.
— Давай сходим, — тут же ответил Денис. — Сейчас только у мамы спрошу!
— Это кто звонит? — Я отчетливо услышал громкий шепот тети Люси, она стояла совсем рядом. — Алешка?
Денис, скорее всего, кивнул, я не услышал его ответа.
— И чего этому жиденку надо?
Денис произнес что-то неразборчивое, а может, я не расслышал, потому что сразу застучало в висках.
— Скажи, что ты не можешь! — продолжала тетя Люся. — Скажи, что ты в театр идешь!
Я медленно положил трубку на рычаг. Вот я, оказывается, кто, а вовсе не «дитенок». Просто тогда было плохо слышно. А сейчас хорошо.
До самого позднего вечера я бродил один по улицам, и только одно вертелось у меня в голове. Когда-нибудь, думал я, мне это удастся забыть.
Не всегда крепкая память такая уж добродетель. Вот сколько лет уже прошло. Но все равно. Когда-нибудь.
Бог из машины
Тот, кто читал мифы Древней Греции или худо-бедно знаком с античным театром, знает, что иногда, в самой тяжелой и безвыходной ситуации, героям этих произведений вдруг приходит неожиданная помощь. Чаще всего — один из многочисленных олимпийских богов, какой-нибудь царь морей Посейдон, быстроногий Гермес или мечущий молнии Зевс. Боги эти появляются из ниоткуда, всегда вовремя, быстро наводят порядок, спасают героев поодиночке и целыми коллективами и так же быстро исчезают. У этого явления даже есть специальный термин, который знают театроведы и прочие образованные люди — Deus ex machina, что в переводе с латыни значит «Бог из машины».
Надо сказать, что в реальной жизни такие счастливые развязки случаются крайне редко, не в последнюю очередь потому, что с многобожием нынче давно покончено, в том числе и на государственном уровне, а согласно современным взглядам на суть вещей и прочую философию, каждый почему-то просто обязан страдать, причем в одиночку, в лучшем случае — самостоятельно выбираться из передряг безо всякой помощи свыше.
Но однажды, давным-давно, в, прямо скажем, критический момент жизни, когда мне не на кого и не на что было рассчитывать, я был вдруг чудесным образом спасен, как это порой случается в древнегреческих трагедиях. И сделал это не Зевс-громовержец, не Афина Паллада, а какой-то карапуз, который, мало того что и тогда меня знать не знал, и поныне не подозревает о моем существовании. Да, собственно, я его тоже никогда в жизни не видел, даже не представляю, как он выглядит.
Я и сам забыл про этот случай, но вдруг осенью встретил на улице своего одноклассника Юрку Гуськова, отправился покупать с ним арбуз, тут и вспомнил.
Но обо всем по порядку.
В шестом классе я пошел в четвертую и последнюю по счету школу. Переездов в обозримом будущем больше не предвиделось, мне и самому уже порядком надоела эта чехарда, хотя от меня здесь ровным счетом ничего не зависело.
Все эти четыре школы были в Москве, но различались они так, будто находились в разных городах и даже в разных странах.
Первая, на Фрунзенской, была образцовая. Там учились дети дипломатов и внуки ветеранов госбезопасности. В этой школе все было до такой степени надежно, что туда определили даже дочку Луиса Корвалана. Паркет в холлах был натерт до блеска, в актовом зале после уроков демонстрировали кинофильмы про войну, на стенах висели портреты пионеров-героев, по углам стояли знамена, в туалетах не курили, на переменах младшие гуляли парами, старшие не дрались, не хулиганили, вместо этого все собирали бумажную макулатуру, сдавали деньги на подарки детям Вьетнама, а со сцены пели песни про Ленина, партию и революцию. Ученики из приличных семей рассказывали друг другу бесконечные истории о жизни с родителями во Франции, Дании, Египте и Бразилии, демонстрировали потрясающие авторучки, фломастеры, игрушки и жевательную резинку.
Казалось бы, учись — не хочу. Но не прошло и недели с первого сентября, как первая моя учительница вдруг яростно меня возненавидела и даже не думала это скрывать, хотя для школы я был вполне подготовлен. Я, можно сказать, был вундеркиндом, начал читать в три года, писать в четыре, а в пять играть на гитаре. Несмотря на мои достижения, на каждом собрании учительница сообщала родителям, что я идиот и что с таким идиотом она впервые сталкивается за всю свою педагогическую практику, и настоятельно рекомендовала, пока не поздно, сдать меня в интернат для умственно отсталых. Чтобы как-то отвлечь родителей от подобного решения, я старательно посещал музыкальную школу, библиотеку и плавательный бассейн. В интернат меня не сдали, хотя училка моя продолжала настаивать на моей неполноценности, темнела лицом, лишь только я показывался ей на глаза, исписывала дневник замечаниями и ставила по несколько двоек в день за поведение. Так продолжалось ровно три года.
Потом родители получили новую квартиру, мы переехали, и я пошел в следующую школу. Это была восьмилетка на одной из улиц Соколиной Горы. Возможно, так выглядели сиротские приюты Диккенса или советские исправительные заведения эпохи военного коммунизма. Школа была построена еще при царе Горохе, в обшарпанных классах стояли доисторические парты с откидными крышками, в полу зияли дыры. Тяги к знаниям там никто не выказывал, уроки массово прогуливались целыми классами, занятиям предпочитали игру в трясучку, ножички и пристенок, нужду любили справлять на пол в физкультурной раздевалке, а изъяснялись все исключительно матом. Драки возникали на каждой перемене как по поводу, так и без, настолько свирепые, что школьный медпункт больше напоминал полевой лазарет. Били в кровь и в кашу, выбивали зубы, ломали руки и носы, причем девочки и не думали отставать от мальчиков. Сильные и старшие ежедневно отнимали деньги у слабых и младших, а на выходе из школы отважных юных рэкетиров поджидали с глумливыми ухмылками учащиеся окрестных ПТУ, грабя награбленное.