Тот выгнулся дугой, в первые секунды хватая ртом воздух, а затем отчаянно и громко зарыдал. Через мгновение ревели все, включая и тех, кому инъекции и вовсе не были назначены. За следующие десять минут старшая переколола всех по своему списку, словно жуков для гербария, а затем подхватила лоток и понеслась по другим неотложным делам.
Ночью я плохо спал, вставал, курил, а на следующее утро пришел в клинику пораньше, зашел в кабинет старшей и звонким голосом объявил:
— Инесса Семеновна, давайте я буду инъекции делать!
И опять, как и при нашей первой встрече, та вздрогнула, подскочила и уставилась на меня:
— Так, подожди, а ты кто?
— Студент медучилища, у вас на практике, — уже ничему не удивляясь, охотно ответил я и скромно добавил: — Со вчерашнего дня.
Старшая принялась меня изучать, видно было, что она мучительно пытается вспомнить вчерашний день.
— Ага, значит, на практику пришел! — все-таки сообразила она. — И чего ты от меня хочешь?
— Да вот подумал, чем мне тут просто так по коридору весь день ходить взад-вперед, давайте я лучше уколы буду делать.
— Ты? Уколы? — разглядывая меня сквозь очки, словно блоху в микроскоп, удивилась старшая. — А умеешь?
— Умею! — клятвенно заверил я. — Подкожно и внутримышечно хорошо, в вену, конечно, похуже!
— В вену! — задумчиво произнесла старшая. — Да кто тебе тут даст в вену колоть!
Некоторое время она размышляла и вдруг решилась:
— Ладно, так и быть, а то я совсем с ног сбилась, своей работы не разгрести, а тут мало того что процедурная в отпуске, так еще и дневная постовая на больничном, непонятно, когда выйдет. Вот, держи тетрадь, там все записано, кому что колоть. Да смотри ничего не перепутай!
Так я стал главным детским мучителем.
Дети как пациенты отличаются от взрослых. С одной стороны, они на порядок дисциплинированнее, не нарушают режим, не сбегают домой, не пьют, не курят, не домогаются медсестер, не выбрасывают таблетки в унитаз. С другой — подчас самые рутинные манипуляции и обследования могут вызывать у них дикий ужас, крик и слезы.
Уколы — самый главный детский страх в больнице, детей в клинике колют почти всех, да еще по несколько раз в день. И постоянное ожидание боли часто перевешивает саму боль. Со временем они, конечно, привыкают, но продолжают эти инъекции ненавидеть всей душой.
Надо признаться, что при своей безрукости за полтора года учебы делать уколы я все-таки насобачился. Помню, когда колол первый раз, страшно было — вспоминать не хочу, чуть кондрашка не хватила. Потом, далеко не сразу, я себя преодолел и при малейшей возможности шлифовал мастерство. Но детей до этого мне колоть не доводилось, поэтому сказать, что я волновался, это ничего не сказать, но важность миссии перевесила мандраж.
Первым делом я перестал пырять их иголками во время завтрака, во всяком случае, они у меня были сытыми. Уколы я сопровождал шутками и прибаутками, дети мои хоть и ревели, но совсем не так, как в тех случаях, когда за них принималась старшая, и к тому же моментально успокаивались. Скоро я их всех уже знал по именам и вел с ними душевные разговоры, в чем, как мне казалось, они остро нуждались. Посещения родителями в клинике были запрещены, и дети жили там как сироты.
Помимо уколов дети очень боятся вида медицинских инструментов, таких, например, как у ЛОР-врачей. Едва увидят их разложенными на пеленке — и давай реветь.
Ну и, конечно, всякие безобидные исследования типа ЭКГ в лучшем случае вызывают у них настороженность. Я уж молчу про бронхоскопию. Но справедливости ради стоит сказать, что от бронхоскопии и взрослые не всегда в восторге.
А вот для самых маленьких особенно страшное место — рентгеновский кабинет. Они боятся его даже больше процедурного, больше бронхоскопии. Темнота рентгеновского кабинета вселяет в них такой ужас, что зачастую, когда я приводил малышей на рентген, меня заставляли их держать во время процедуры, облачая в свинцовый фартук, и на снимках часть моего скелета накладывалась на эти крохотные грудные клетки. Дозу я за время практики получил приличную, но медицина вообще путь особый.
Инесса Семеновна еще несколько дней всякий раз знакомилась со мной заново, но потом ничего, привыкла. Хотя имени моего так и не запомнила. Я у нее кем только не был — и Сашей, и Андрюшей, и Олегом, и даже Игорем. Она была теткой незлой, хоть и малость чудной.
Детская клиника послужила мне хорошей школой. Почти сразу я научился определять, как к тому или иному малышу относятся дома, из какой он семьи, занимаются им или нет, любят его или не очень. У меня у самого тут же появились любимчики.
Главным моим фаворитом стал четырехлетний Женя Санкин с обструктивным бронхитом. Он знал наизусть всего «Конька-горбунка», Барто и Маршака, называл меня на «вы», а когда кашлял, то прикрывал рот ладошкой.
Другим был Коля Кондратьев, тот самый, кого первым тогда при мне загарпунила Инесса Семеновна. Он хоть и не был таким эрудитом, как Женя Санкин, зато был добрым и доверчивым. Когда мы с ним знакомились и я спросил, как его зовут, он поднял на меня свои большие синие глаза и прошептал:
— Николай Петрович и Зайка!
Через пару дней мы отправились с этим Колей Кондратьевым на другой этаж, где у него должны были взять кровь на какие-то мудреные анализы. Но как только он увидел тамошние приспособления, иглы Дюфо и прочее, он ухватил меня за шею и запричитал:
— Дяденька, миленький, пойдем отсюда! Не отдавай меня, не отдавай!
Процедурная сестра пыталась отодрать его от меня, а он никак не отдирался, и вместо того, чтобы ей помочь, я вдруг начал Колю изо всех сил к себе прижимать, чувствуя, что сердце просто сейчас разорвется.
Все оказалось совсем не так страшно, и когда мы шли обратно, он топал рядом, его ладошка была в моей руке, я сказал ему на лестнице:
— Знаешь, Николай Петрович, так работать никакого здоровья не хватит.
Он взглянул на меня снизу вверх и понимающе кивнул.
Больше всего дети любили прогулки. Под присмотром двух нянек они гуляли по двору клиники, ковыряли лопатками еще не растаявший снег и глазели на проезжающие за забором по Большой Пироговской троллейбусы пятого и пятнадцатого маршрутов.
Вот чему я так и не научился — это одевать малышей на прогулку. Пару раз я пробовал, но выглядели они так, будто у шубок рукава разной длины, а штаны надеты задом наперед.
Зато я читал им книжки, загадывал загадки, показывал, как громко умею щелкать пальцами, придумывал разные игры, а однажды взял и вылепил из пластилина танк с пулеметом и пушкой.
Оказалось, что две эти недели вдруг как-то очень быстро закончились. Впереди меня ждала практика по хирургии в шестьдесят первой больнице, затем практика по терапии в клинике Василенко, а под занавес практика в поликлинике у метро «Спортивная».
И вот настало утро, когда я направился в палату колоть своих детей в последний раз. Хотя в тот день я мог смело двинуть домой, но почему-то решил остаться до прихода вечерней смены. Дневник практики еще вчера был подписан у главной сестры клиники, где старшая сестра Инесса Семеновна собственноручно нарисовала жирную пятерку с плюсом.
Я брел по коридору, и мне было немного грустно. Я так не хотел сюда идти на пракику, а теперь чувствовал, что буду по ним скучать. Интересно, вспомнит ли меня кто-нибудь из этих маленьких пациентов, когда вырастет? А если и вспомнит, кем я останусь в их детской памяти?
За стенкой палаты, напоминавшей дачную веранду — стекло да белые рейки, — вцепившись в спинку, на койке прыгал большеголовый пацан. Он вдруг увидел меня, лоток со шприцами в руках, вытаращил глаза, замер на секунду, а затем во всю мочь истошно завопил:
— Прячьтесь, прячьтесь все! Дядька-дурак идет!!!
Малаховка — Париж
Летом 1981-го, на одном из первых свиданий, я решил повести мою будущую жену Лену по своим любимым местам. Мы бродили по Большой Пироговке, по Погодинской, по «Аллее жизни». Когда безлюдными переулками мы наконец вышли на Комсомольский проспект, я решил, коль уж мы здесь оказались, показать тот дом на Фрунзенской набережной, где мне довелось провести детские годы. Там ничего не изменилось, киоск «Мороженое» все так же стоял на углу, фотоателье у арки было на месте, а магазин «Тимур» по-прежнему занимал первый этаж дома. Я рассказал Лене, как воровал там елочные игрушки и покупал пистоны, а потом поджаривал их дома на сковородке, отчего они громко стреляли и красиво разлетались по всем углам кухни.
На Третьей Фрунзенской, войдя в роль искусителя, я решил угостить Лену яблочком. Бульвар на всем протяжении был засажен яблонями, но обычно там всё обрывали еще на стадии завязей, а тут ветки были усыпаны спелыми яблоками, даже как-то странно, такой урожай нетронутым висит, неужто народ наелся или просто руки не дошли?
Немного смущаясь старушек, что сидели попарно на каждой из многочисленных лавочек бульвара, я было подпрыгнул, чтобы ухватить заветный плод, но тут старушки необычайно оживились и принялись меня дружно подбадривать:
— Сынок, залезай на яблоню да потряси как следует, не стесняйся! А то что ты тут сорвешь, сам видишь, внизу мелочь одна!
Вдохновленный этими призывами, я тут же вскарабкался и от души потряс. Но не успели яблоки с веселым стуком попадать на землю, как тут же эти старушки, кто с сумкой, а кто с пакетом, в мгновение ока сорвались со своих лавок и, подчистую все подобрав, с весьма довольным видом вернулись к месту дислокации с добычей. Они не оставили мне ни яблочка.
Я вздохнул, но делать нечего, влез на другую яблоню и принялся трясти. И опять, не успели яблоки рваной дробью коснуться земли, как эти старухи дружно кинулись и за секунду собрали все до единого.
Тогда я сказал:
— Послушайте, я с девушкой, оставьте нам хоть парочку, а то я так до вечера буду по деревьям скакать туда-сюда.
Старухи нахмурились, оглядели Лену, с неодобрением пожевали губами, но так и быть, согласились.