арные объятия Морфея распахивались за полчаса до того, когда надо было убегать в институт.
Спустя какое-то время я научился забываться рваным сном, как у бездомной дворняжки, что проводит жизнь в постоянном ожидании очередного пинка ботинком в бок. Мне все чудилось, вот сейчас прозвенит звонок из гаража и я помчусь принимать больных с улицы.
Но это был какой-никакой, а отдых — воспрявший мозг тут же заработал на запредельных оборотах, да и повышенная стипендия пришлась как нельзя кстати.
Однако подсознание мое никак не желало стирать прошлый опыт, да я и сам не особо противился, поэтому-то и забегал в реанимацию почти на каждом дежурстве, удачно подгадывая к ужину.
Вот и в этот раз в сестринской был явственно различим дружный стук вилок, и мне оставалось всего-то два шага, чтобы туда юркнуть, но тут из пультовой возник Андрюша Орликов с реанимационной сумкой.
Андрюша был известный мастер убеждения, и ему потребовалась буквально пара секунд, чтобы уломать меня сбегать с ним на вызов. Вернее, он меня не уламывал, а просто повесил мне сумку на плечо и втолкнул в подошедший буфетный лифт.
И только я собрался поинтересоваться, далеко ли мы отправились, как лифт в ту же секунду остановился. Третий этаж. Значит, вызов в неврологию.
— Ну и с чем неврологи наши не могут справиться? — Вопрос был не праздным, ужин мог меня и не дождаться. — Держу пари, что стволовой инсульт!
— А вот и не инсульт! — обрадовался Андрюша, он не любил, когда я угадывал. — У них с обеда эпистатус не купируется.
Мы стремительно шли по длиннющему коридору, сумка оттягивала плечо. Давно не приходилось мне делом заниматься, совсем за последний год закис. На всякий пожарный с сестринского поста я позвонил в реанимацию и попросил в случае чего меня подстраховать на гемодиализе. Хотя что там может случиться?
В дверях палаты монументальная женщина средних лет в розовой мохеровой кофте театрально заламывала руки и вопила что есть мочи:
— За что ж нам горе-то такое! Ведь не пила, не курила, не шалавилась! Ох, батюшки-светы!
Заметив нас с Андрюшей, она тут же прибавила громкости, так что ее стенания наверняка можно было слышать в операционных тринадцатого этажа.
— Люди добрые! Спасите дочь мою единственную! На коленях ползать буду, не дайте помереть в шестнадцать лет!
С немалым трудом, сдвинув мохеровую женщину в сторону, мы протиснулись внутрь, где вокруг угловой койки бестолково сгрудились врачи и сестры, а вот растолкать их и подобраться к кровати у нас так и не вышло.
— Да откуда же эта напасть только взялась! Сроду ведь ничем не болела! Не иначе как сглазил кто кровинушку мою ненаглядную!
— Добрый вечер, коллеги! Рассказывайте, что тут у вас, — в паузе между этими заполошными криками произнес Андрюша и лучезарно улыбнулся. — Только мамашу для начала выведите в коридор, валерьянки там ей дайте и дверь прикройте!
Сотрудники отделения все разом побежали выталкивать голосящую мамашу, оставив у койки лишь ответственного невролога — доктора печального и расстроенного. Тот вздохнул и принялся докладывать.
Пациентке шестнадцать лет, сообщил он, и у нее уже пятый час продолжаются судорожные припадки, несмотря на всю проводимую терапию. И седуксен вводили, и даже гексенал, на какое-то время она, правда, засыпает, и припадки прекращаются, но как только действие препаратов заканчивается, судороги возникают по новой.
Лично он склонен расценивать ситуацию как эпилептический статус, вполне возможно обусловленный опухолью мозга. А нас они позвали для того, чтоб мы ее в реанимацию к себе забрали, так как имеется абсолютное показание для увеличения доз барбитуратов и транквилизаторов, но при этом возникает опасность депрессии дыхания, а в реанимации, когда пациент дышать перестает, это не страшно — в реанимации можно к аппарату подключить, да и вообще.
— Ясно! — сказал Андрюша. — В реанимации, в принципе, всем полежать не мешало бы. Вы бы дали на пациентку взглянуть, доктор.
Доктор тут же послушно сдвинулся в сторону, приоткрыв нам обзор.
На кровати лежала девица с вытаращенными от ужаса глазами. Рот у нее был странно приоткрыт, а одна щека выпятилась, будто она собиралась раскусить грецкий орех, да так и застыла.
Как только Андрюша попытался дотронуться ей до щеки, девушка тут же замычала, затряслась и принялась отчаянно пихаться.
— Ну вот, сами видите, — совсем расстроился невролог. — Опять судороги начались!
— Опять двадцать пять! — тут же сказал Андрюша, он обожал всякие дурацкие прибаутки. — Леха, а ну держи ей руки!
Я мигом схватил воющую девицу за запястья, да еще и присел сверху, чтобы та не брыкалась, пока Андрюша ее осматривал.
— Вызывайте травматолога, коллега, — сообщил через мгновение Андрюша оторопевшему неврологу. — Здесь вывих челюсти.
— А ты давай прекращай свои конвульсии, — повернулся он к этой дурехе, та продолжала выть да сотрясаться. — Сейчас тебе все на место поставят, домой пойдешь.
И она тут же послушно затихла.
Вскоре прибежал травматолог Гриша Матушевский, попросил две марлевые турунды, накрутил их себе на большие пальцы и мгновенно вправил девице вылетевшую челюсть. По нашему настоянию спасенная несколько раз открыла-закрыла рот, затем осторожно ощупала свое лицо и разревелась от счастья.
Оказалось, что она пришла из школы, переоделась, присела на диван с учебником экономической географии и на второй странице сладко и широко зевнула. Тут-то у нее челюсть и вылетела. И вместо того, чтоб написать на бумажке, что с ней случилось, эта балда с ревом вбежала в комнату к маме, стала показывать на рот, завывать да трястись.
Мама, та тоже показала себя женщиной большого ума: тут же принялась названивать в скорую с воплями, что у дочки судороги и та вот-вот помрет. Диспетчер передал вызов на судорожный припадок, прибывшая бригада скорой погрузила пациентку на носилки, впоров ей седуксен, особенно не углубляясь, а когда та очухалась в приемном покое, то стала снова трястись от каждого прикосновения.
Потом это продолжилось и в отделении, пока не явились мы с Андрюшей, испортив всем такой веселый праздник. Короче говоря, занятная история, в институте бы рассказать, но там я стараюсь не раскрывать тайну моей ночной работы. Уж больно негативно наши преподаватели реагируют на подобное. Вы, мол, сюда учиться пришли, вот и извольте, а если хочется работать, так милости просим, забирайте документы и работайте сколько влезет.
— Андрюха, — поинтересовался я у Орликова, когда мы возвращались к лифту, — ты немецкий знаешь?
Бедняга ливиец не выходил у меня из головы.
— Натюрлих! — радостно отозвался тот. — Бир унд шнапс тринкен!
— И все? — Я не мог скрыть разочарования. — Негусто, прямо скажем!
— Запомни, Леха, — назидательно поднял палец Андрюша, — больше и знать ничего не надо!
Светящиеся стрелки на моем «Ориенте» показывали третий час ночи, а сон все никак не шел. В крохотной комнатке отдыха, где умещалась лишь кушетка с тумбочкой, вовсю жарила батарея, да еще окно заклеили на зиму гипсовыми бинтами.
Хорошо бы завтра оба зачета получить. По биохимии и по гистологии. Тогда до январских экзаменов в институт можно и не показываться. Вчера я планировал только гистологию закрыть, а теперь хочу заодно и биохимию. Точно, так и сделаю. Сначала на Моховую двину, а затем на Пироговку. Завтра преподаватели должны быть чуть добрее. Во-первых, суббота, во-вторых, Новый год скоро. Нужно не студентов гнобить, а домой бежать, к празднику готовиться.
Вот еще бы ливийцу нашему переводчика найти, а то сил нет смотреть, как он мается. Только где этого переводчика взять? В тринадцатой хирургии аспирант был, египтянин, но тот еще летом защитился и домой улетел, наверняка большим человеком там станет. Этой весной сириец, капитан сирийской армии, с гемодиализа выписался, полгода тут провел. Он бы тоже смог. Когда поступил, ни слова не знал по-русски. Ходил с тетрадкой, все незнакомые слова туда записывал, потом спрашивал, что они означают. А месяца через три уже анекдот мне рассказывал. Юмор там сводился к тому, что одна сирийская женщина изменила мужу, причем с врачом, а подлец врач под видом медицинского осмотра прелюбодействовал с ней на пляже прямо на глазах у мужа. Может, наш ливиец тоже через три месяца по-русски начнет чесать? Тогда и переводчик не понадобится.
Кстати, тому сирийцу сосед по палате, кандидат педагогических наук, специалист по профессионально-техническому образованию, неизменно выговаривал, чуть ли не каждый вечер:
— Вот не могу я вас понять, сирийцев. Как вы только этот Израиль у себя под боком терпите? Да я б на вашем месте от него камня на камне не оставил. Мы вас что, зря вооружаем? Да чем вы там вообще занимаетесь?
Ветер качал фонари на широком парапете второго этажа, упруго бил в оконное стекло, швырялся снегом, тени гуляли по стенам, а я, как всегда, под свои мысли и воспоминания незаметно для себя уснул.
Утро понедельника самое хлопотливое время в любой больнице. Дневная смена заступает на работу в полном составе, начинает интенсивно знакомиться с теми, кто поступил с вечера пятницы, больничное начальство устраивает большие конференции, на которых всегда находится повод выразить недовольство работой в выходные. Все снуют туда-сюда, мельтешат перед глазами.
Этим утром один я во всей больнице не бегал, не суетился, а тихо сидел во второй палате у кровати пожилого флегматичного грека Попандопуло и бинтовал тому руку. Накануне ему умудрились пропороть все вены, какие только нашлись, вот и пришлось сооружать компресс. Бедному Попандопуло не давали покоя, каждый считал своим долгом рассказать про его однофамильца, грека-анархиста из фильма «Свадьба в Малиновке», которого он, кстати, никогда в жизни не видел.
Вообще-то сегодня совсем не моя смена, но в семь утра мне домой позвонила Крынкина и принялась слезно умолять выйти вместо заболевшей суточной сестры. Я еще спал сладким сном, и мне было конечно же неохота вылезать из кровати и тащиться на суточное дежурство, минут десять отбрыкивался как мог, но в конце концов малодушно сдался, особенно когда окончательно проснулся. Тем более с субботы все зачеты в кармане, чего не поработать-то?