Мой сеанс десмургии был почти закончен, когда в палате возник дневной доктор Володя Рогачев. Он вежливо со всеми поздоровался, кивнув персонально каждому, осведомившись о самочувствии. Володя был человеком воспитанным.
Тут Абдул-Азиз, который все это время нервно ерзал на краю койки, стремительно приблизился к нему и принялся за свое. Сначала по-арабски, затем по-немецки. Понятно, что за выходные он так и не смог ни с кем поговорить, а Володю он впервые увидел лишь сейчас.
Володя вежливо выслушал, а когда тот закончил, поправил очки и произнес:
— О! Йа! Гут! Данке!
И тут за моей спиной раздался голос:
— Владимир Владимирович, а вы все поняли?
Я обернулся, там стояла мама Валерки Граца, шестнадцатилетнего белобрысого пацана из Казахстана, она как-то незаметно появилась, только сумку у койки успела на пол поставить.
Рогачев виновато пожал плечами и признался:
— Честно говоря, ни единого слова не понял, я вообще испанский в школе учил.
— Так давайте я переведу, — предложила Валеркина мать, — у него там, судя по всему, серьезная ситуация.
— Сделайте милость, — искренне обрадовался Володя. — А вы что, немецкий знаете?
— Так мы же немцы, — грустно улыбнулась та и кивнула на своего Валерку, — немцы Поволжья, это наш родной язык.
— Валерка! Чего ж ты молчал, если немец? — возмутился кто-то из соседей по палате. — Неужели не видишь — человек третий день изводится!
— Он хоть и немец, — потрепала его по голове мама, — но немецкого совсем не знает, он у нас только по-русски говорит.
Валерка смущенно улыбнулся.
— Ну что же, попробую ему помочь, Владимир Владимирович, — сказала она и подошла поближе. — Правда, у него немецкий уж больно смешной, но я постараюсь.
Они уселись за стол, каждый со своей стороны, Абдул-Азиз напротив Рогачева, а Валеркина мать между ними.
И она начала переводить. Они сидели долго, почти час. Сначала Абдул-Азиз сказал главное. А именно что все его бумаги находятся в консульском отделе посольства. А чтобы их привезти сюда, он должен позвонить земляку. Но номер телефона земляка, который вызвался сходить за этими бумагами, — в кошельке, а кошелек в кармане куртки, которую Абдул-Азизу велели сдать в приемном покое при поступлении. И как получить ее назад, он не имеет ни малейшего понятия.
Я тут же вытащил из истории болезни квитанцию и погнал за курткой сестру-хозяйку на склад вещей, та сбегала без скандала, да еще на удивление быстро, просто как заправский спринтер. Абдул-Азиз вытащил из кармана кошелек, прижал его к сердцу и заплакал.
Затем он отвечал на вопросы Рогачева, пока тот собирал анамнез. После чего Рогачев стал его осматривать, пальпировать и аускультировать и по завершении осмотра выкладывать план обследования и лечения, а Абдул-Азиз вникал. И все это время Валеркина мать переводила.
Немного погодя Рогачев убежал в ординаторскую записывать все данные в историю болезни, а АбдулАзиз сел на стул у кровати и принялся рассказывать о себе.
Оказалось, что он вовсе не из Ливии, а из Ливана и живет в Бейруте, где уже много лет идет война. И на этой войне у него погибла половина родных. А когда пришла болезнь, его снарядили в Москву, потому что здесь хорошие врачи и хорошие люди.
Дальше он что-то выяснял у Валеркиной матери, и она перестала переводить. Видимо, он спрашивал уже про их семью, так как смотрел на Валерку, улыбался и кивал.
Под конец Валеркина мать на трех бумажках записала номер телефона московской квартиры, где она снимала комнату на то время, пока Валерка лежал в больнице. Одну попросила отдать Рогачеву, вторую положить под стекло на сестринский пост, а третью вручила Абдул-Азизу, и тот снова заплакал.
Незадолго до обеда я отправился на первый этаж шлепнуть печати на справки и больничные листы, и получилось так, что мы с матерью Валерки вместе вышли из отделения. Около лестницы она вдруг обернулась и сказала:
— Знаете, а мы в Германию решили уехать. Вот только Валерку подлечим и уедем. Сейчас многие уезжают.
Я ничего не сказал. Но почему-то очень не хотелось, чтобы они уезжали. Белобрысый Валерка Грац и его мать.
Мы шли молча, только у поворота в холл первого этажа она произнесла:
— Старики рассказывали, в сорок втором, осенью, уже после того, как в Казахстан выслали, собрали их в бараке и объявили: если ваши Сталинград возьмут, всех расстреляем. А они не наши. Гитлер не наш. Мы в России двести лет жили, работали. Но с той поры старики решили детей не учить языку. Чтоб не выделяться. Я от бабки с дедом набралась, а вот Валерка уже не знает. Ну, даст бог, выучит еще.
И отправилась на выход.
Было уже за полночь. Проходя по коридору, я заглянул во вторую палату. Абдул-Азиз сидел на стуле, не отрываясь смотрел на спящего Валерку Граца и гладил его по руке через одеяло.
В Европе праздновали Рождество, на гемодиализе потомки депортированных народов погрузились в сон, в реанимации, куда я решил вернуться после зимних каникул, кипела работа, а в свете ночника старик-араб все сидел у кровати мальчика-немца и не отпускал его руку, боясь потерять того, кто помог установить эту зыбкую связь с миром. И Сталинград тогда устоял. И жизнь продолжалась. А за окном падал и падал тяжелый густой снег.
Плач Ярославны
Ольге Вельчинской
Мальчишки, давайте сходим куда-нибудь, посидим, поболтаем! — предложила Татка, едва мы вышли из корпуса. — Все-таки праздник!
— Ты чего праздновать собралась, Паничева? — На сильном ветру мне все никак не удавалось прикурить. — Бегство товарища Дыбенко и его доблестного отряда из Нарвы?
— Бегство? — несколько опешила Татка. — Я же читала, что красногвардейцы тогда разгромили передовые немецкие части!
— Читала? Интересно где? — Наконец я прикурил и с наслаждением затянулся. — В «Пионерской правде»?
Стоявший рядом Мишка Будкин загоготал, хотя новейшая история, надо сказать, его занимала мало, а вот насчет посидеть и отпраздновать — тут он был вдохновенный энтузиаст.
Мне совсем не хотелось обижать Татку, это всегда получалось само собой, причем с завидным постоянством. Правда, она была не из обидчивых, чем я и пользовался.
Сначала я идти никуда не собирался, но, как только мы поравнялись с троллейбусной остановкой, передумал. Должна же у меня быть хоть какая-то студенческая жизнь, ведь все только и делают, что после занятий отправляются то в кино, то пиво пить, то в общаге гудеть, а у меня либо ночное дежурство в больнице, либо нужно домой со всех ног бежать, чтобы Рому успеть из детского сада забрать, — вот и весь досуг.
К тому же мне стипендию сегодня выдали, и не простую, а повышенную за ударно сданную зимнюю сессию, деньжата есть. А главное — я отлично выгляжу. На мне потрясающая финская куртка, темно-синяя с бирюзовой вставкой. Маме вчера удалось отхватить на распродаже в их институте. Куртка удачно гармонировала с вареными джинсами, привезенными из Германии дядей Вовой буквально на прошлой неделе, последний писк моды, между прочим. И чувствовал я себя настолько уверенно, что можно было отправляться куда угодно, хоть на прием к королеве.
Но Татка, как только увидела меня в таком шикарном прикиде, вместо того, чтоб восхититься заодно со всеми, принялась, по своему обыкновению, голосить, с претензиями на оригинальность:
— Сорви с себя эти пошлые шмотки, Моторов, в них ты — вовсе не ты, а какой-то фарцовщик!
На это я злорадно ответил, припомнив весьма кстати Таткин рассказ о том, как прошлым летом она была звездой нудистского пляжа в Коктебеле, мол, это давай ты, Паничева, срывай с себя все, дабы открыть свою первозданную суть, тебе не привыкать, а мне и так сойдет.
Недолго посовещавшись, мы решили поехать в центр попытать счастья. Пока не наступил вечер, шансы найти столик хоть и небольшие, но оставались. От «Измайловской» я позвонил Лене на работу, сообщил, что буду поздно и Рому забрать никак не смогу.
Татка заявила, что нужно ехать до «Кропоткинской», там полно подходящих мест. Еще трех лет не прошло, как она стала жить в Москве, у двоюродной тетки в коммуналке, а гляди-ка, уже знала куда больше меня про столичные кафе, выставки и рок-концерты.
Пока брели по Остоженке, стали обсуждать дела учебные. Мишка посетовал, что философию ведет такая зараза, у которой на халяву не проскочишь. Мало того что на семинаре успевает опросить всех поголовно, так еще повадилась выборочно лекционные конспекты проверять. Тут мы вспомнили добрым словом преподавателя по истории КПСС — та ничем подобным не занималась, а за реферат о войне я вообще умудрился получить зачет автоматом. И ладно бы еще я этот реферат сам накатал, так нет. Мне его принесла тетя Юля из своего Второго меда, я лишь обложку переклеил, вписав туда свое имя и номер группы.
— Хорошо еще, что эти рефераты никто не читает, — поделился я. — Каждому понятно, что написан он лет десять назад. Когда обложку переклеивал, оказалось, что там следы других обложек, одна на другой. До меня там явно еще несколько плагиаторов потрудились. А войну, ребята, чтоб вы знали, судя по тексту реферата, выиграли два человека — Брежнев и Гречко.
— Мы победили в войне благодаря великому русскому духу! — сообщила Татка и закатила глаза. Она так делала всякий раз, когда срывалась на пафос.
Я выразительно на нее посмотрел, но Татка не обратила на это никакого внимания, так как мы поравнялись с вывеской «Кафе ЯРОСЛАВНА», что призывно тянулась по всей длине одного из домов. Мишка вызвался разведать насчет свободных мест и шмыгнул внутрь, а мы с Таткой остались ждать на улице. И не успел я полезть за сигаретой, как дверь приоткрылась, показался весьма взволнованный Будкин, который тут же завопил в негодовании и призывно замахал руками:
— Чего вы здесь стоите, еле чешетесь! Давайте быстрее!
Как будто не он ве